14
Он ушел ни с чем и вернулся домой.
Вспомнил, что ничего не ел, сварил себе пару картошек, покрошил их в тарелку, порезал туда половинку луковицы, полил постным маслом и стал есть с черным хлебом, запивая молоком, – к этой нехитрой еде он привык за много лет одинокой жизни и любил ее.
Пока ел, оглядывал дом. Подумал: всё кажется важно и нужно, пока живешь, а после твоей смерти все пойдет на выброс. Никто не возьмет ни старого шкафа, ни кровати этой с одной деревянной спинкой и металлическими ножками, ни тумбочки из-под телевизора, ни самого телевизора, который показывает один канал, да и то лишь в хорошую погоду. А из вещей и подавно ничто никому не понадобится. Может, книги, уместившиеся на двух полках? Но книги куплены когда-то в райцентре или местном сельпо – точно такие же, какие есть у каждого анисовского жителя. То есть, получается, как сказано в одной из самых умных книг, что он читал: голым пришел в мир – голым уйдешь.
Ладно, пусть голый, но пришел же! Зачем же они врут, будто и не приходил? Обидно!
Тут Ваучер посмотрел на фотографии под стеклом в одной большой раме. Встал, подошел. Родственники, ближние и дальние. А некоторых он даже и не помнит, кто такие. А вот он сам, молодой, карточка маленькая, на документ, наверно.
Ваучер полез в шкаф, достал красную папку с тисненой надписью "Отличнику производства", в которой толстой кипой уложены были фотографии, начал перебирать их. Он знал, что искал: изображение самого себя в группе односельчан на фоне чего-нибудь анисовского. Сунуть им эти фотографии – не отопрутся! Но, как ни странно, ни одной такой не нашлось. Отдельно – сколько угодно. С братом, с другими родственниками, в составе коллективов, где он трудился вне Анисовки, тоже много, а с анисовцами, хотя бы с двумя-тремя, – ни одной. Да и откуда взяться? С какой такой радости односельчане сойдутся вместе для общего запечатления? Это возможно по случаю: на чьей-то свадьбе, к примеру, но свадебная фотография нашлась только одна (Савичев женился и позвал фотографа), он там в самом дальнем углу и в таком виде, что на себя не похож.
Запихав обратно фотографии, Ваучер посидел, подумал и отправился к Нестерову.
15
Ваучер отправился к Нестерову, а Синицына в это же самое время пришла к Акупации.
С порога сказала добрым голосом:
– Ты только не сердись, я не ругаться пришла.
– А я и не сержусь, чего мне...
– Вот именно. Он ведь, Ваучер, он приехал и уехал, как всегда. А мы останемся... Ты правда, что ли, подписала ему бумажку?
– А что? – осторожно спросила Акупация.
– Ты ее внимательно читала?
– Ну, как... А в чем дело-то?
– А в том, что откуда ты знаешь, что он задумал? Его, я слышала, прав гражданства всяких лишили в Анисовке, потому что он тут толком не жил, а все мотался. Вот он и хочет пролезть обратно. Подпишешь – и будешь отвечать. Да еще штраф возьмут за ложное свидетельство. Или начнут тебе всякие вопросы задавать. Сама понимаешь, какие. Где с ним видалась, по какому случаю.
– Так я и рассказала!
– На суде расскажешь! А не то штраф тысяч десять! – сказала Синицына с убеждением, на которое всегда была способна.
– Так я и дала! – разгневалась Акупация. – Штраф, ага. А хоронить меня на какие деньги будут? В ямку бросят и дустом присыпят, что ли? У меня как раз только и есть, что на похороны. Ох, ведь чуяла я, дура старая, что-то он темнит! Он ведь, если когда подъезжает, значит, ему что-то надо!
– А какой мужик подъедет, если ему ничего не надо? – напомнила ей Синицына. – Раньше одно, сейчас другое, а всё равно человек он корыстный, прямо скажем, бессовестный. Так что поспешила ты.
– Да не подписывала я ничего! – призналась Акупация.
– В самом деле? И правильно. И так и надо. Ладно, пошла я.
Акупация предложила от благодарности:
– Чайку, может. С травками?
– Спасибо, потом. Поздно уже, – вежливо отказалась Зоя Павловна.
И пошла к своему дому. Но, едва скрылась из возможной видимости от дома Акупации, свернула и пошла к Ваучеру.
Ваучера, несмотря на позднее время, дома не оказалось.
16
Ваучера дома не оказалось, потому что он был у Нестерова.
Он не то чтобы жаловался, он обрисовывал факты.
– Уеду, и шут с ним, с домом. С этими сволочами жить – сам сволочью станешь. И никаких нервов не хватит. У меня и так аж левая щека онемела вся. Нервоз.
– Невроз, – поправил Нестеров.
– А?
– Невроз, если правильно.
– Я и говорю, – не уловил разницы Ваучер. – И ведь из-за пустяков! Ну не хотят они подтверждать – и что? Да начхать мне на них! Дом на слом продам, а гражданства ихого мне даром не надо! Было бы из-за чего огорчаться! А всё равно я уже завелся, понимаешь? Внутри всё дрожит, нехорошо мне. Вон племянник молодец, легкий характер! И снимали его с работы, и под суд отдавали, а он домой придет, стакан-другой засодит и говорит: надо, говорит, относиться ко всему философски! И правильно ведь, да?
– Конечно, – подтвердил Нестеров. – Из-за пустяков огорчаться не надо.
– То-то и оно-то! А я не могу. Характер такой – переживательный. Прямо какой-то психоз, справиться не могу. Это по твоей части, между прочим.
– В общем-то да.
– Тогда прими меры. Только не таблетки, я таблеток не люблю, от них, кроме язвы, никакой пользы нет. Ты мне внуши, что ли.
– Что внушить?
– Ну, чтобы я не огорчался никогда. Я на эти самые огорчения всю жизнь испортил. Причем я с внешней стороны могу быть спокойный, а внутри сплошной психоз. Заработал – психую, что не выпил. Выпью – психую, что деньги пропил. Или с женщинами. Не моя – психую, что не моя. А станет моя, еще больше психую, потому что понятно почему: без баб жить нельзя, а с бабами вообще невозможно. Понимаешь?
Нестеров печально усмехнулся – без иронии, между прочим, вполне сочувствуя:
– Еще как понимаю!
– Вот ты и сделай как-нибудь, чтобы я не огорчался. Чтобы мне всё равно было. Обидит кто, а мне всё равно! Болит что-нибудь, а мне всё равно!
– А если вы вдруг кого обидите?
– Да в жизни я никого не обижал! Если только случайно... Но это другой разговор, когда ты сам кого обижаешь, ты же не огорчаешься. Тебе-то что, он обиделся, а не ты.
– Наверно. Хотя вообще-то говорят, когда кого-то обидишь, тоже нужно огорчаться, – вслух размышлял Нестеров.
– Да? – Ваучер подумал. – Нет, я понимаю, совесть и всякое такое разное. Ладно, давай и от этого заодно. От всего сразу. Чтобы хоть мне кол на голове теши – а я не огорчаюсь! Вот будет жизнь! Помирать, и то не страшно. Врач мне скажет: у тебя неизлечимая болезнь. А я ему: ух ты, напугал! И с улыбочкой пошел сам себе могилку рыть.
– Заманчиво... Но не получится, Борис Петрович. Если бы я это умел, я бы сам себе первому внушил... А может, и не внушил бы.
– Это почему?
– Ну, как... Вообще-то огорчения – это живая реакция организма. Значит, что-то не так, что-то надо исправить. Ну, как сердце болит. Боль – это сигнал. Курить бросить, к врачу сходить, спортом заняться.
– А огорчения всякие – чего сигнал?
– Что-то не в порядке. В мире. В вас, может быть.
Ваучер согласился, но не полностью:
– Во мне-то как раз всё в порядке, это в мире бардак! Я же не из-за себя как раз огорчаюсь, а из-за дурости, которая вокруг! Сам-то я нормальный! Значит, нельзя ничего сделать?
– Нельзя.
– То есть всю жизнь психовать?
– Так человек устроен.
– Хреново он устроен, скажу я тебе! – обвинил Ваучер так, будто лично Нестеров в этом виноват.
– Да. Не идеально, – признал Нестеров так, будто признал свою личную вину в этом.
И Ваучер, окончательно расстроенный, отправился домой.
17
Ваучер отправился домой.
По пути вздыхал, бормотал что-то.
У дома остановился, вглядываясь:
– Кто там?
– Я, – выступила из темноты Синицына.
– Тебе чего?
– Тут, что ли, разговаривать будем? Не молоденькие – ночью на улице торчать.
– Не о чем мне с вами разговаривать! – сказал Ваучер, заходя в дом.
Синицына пошла следом.
Встала в двери, наблюдала, как Ваучер, несмотря на поздний час, начал собирать вещи.
– Куда это ты на ночь глядя?
– Домой. К племяннику. Он звонил только что: чего, говорит, не едешь? Обещал машину с шофером прислать.
– Куда это он тебе звонил?
Ваучер достал мобильный телефон старинной модели и показал:
– А вот куда! Насильно мне вручил, говорит: вдруг тебе худо будет, а я не знаю. Я, говорит, себе тогда не прощу. Любит меня, прямо скажем.
– Это хорошо. Мне дети тоже дали эту игрушку, каждый день звонят. А плотят за него сами.
И тоже показала телефон, поновей, чем у Ваучера.
– А я, думаешь, сам плачу? Один раз заплатил, он аж до ругачки обиделся. За кого, говорит, ты меня принимаешь, я что, говорит, не могу родному дяде телефон оплатить?
Помолчав, Синицына спросила:
– Бумагу-то подписал у кого?
– Зачем? Не надо мне никакой бумаги!
– Дело твое. А то я подпишу, если хочешь.
– Не надо, сказал же!
Ваучер, устав от слишком поспешных сборов, сел. Отдышался.
– Я, может, еще не уеду. А что? Останусь тут, буду жить, буду вам каждый день глаза мозолить! Да еще фотоаппарат куплю и сымать себя буду каждый день, чтобы никто не отперся! Попробуйте тогда... Посмотрим... Тоже мне!
Так он рассуждал, и тут явилась Акупация. Подслеповато щурясь после ночной улицы, ощупывая косяк, она вошла, не заметив Синицыну, которая стояла в сторонке.
– Свет у тебя, как в бане, не вижу ничего. Чего сам с собой шумишь?
Синицына не без ехидства спросила:
– Неужели прямо от твоего дома слышно?
– И ты здесь? А я, душа простая, всё думаю и думаю: чего ты обо мне так заботишься? Правильно догадалась: если ты говоришь, что не надо, значит – надо. Давай, Боря, свою бумажку. Подпишу, где скажешь.
– Без тебя подписальщики есть! – сказала Синицына.
– А ты главней всех? Я тебя знаю, Зоя, характер у тебя – хуже, чем вот у него!
– Сама-то ты! Я-то хоть замуж вышла, а ты так всю жизнь в девках и пробегала!
– Это почему же в девках? Ты чего-то прямо уж очень на себя берешь!
– И беру – потому что местная, коренная! А ты пришлая!
– Да уж! Я оттуда пришлая, где таких, как ты, и за людей не считают!
– Кто бы говорил! Приблудная!
– Я приблудная?
И пожилые женщины затеяли такую ругань, такой спор, такую, как говорят в Анисовке, драку-собаку, только на словах, будто им было не столько, сколько было, то есть довольно много, а лет, скажем, приблизительно на сорок меньше, словно этих сорока лет и не было, а то, что случилось между ними и о чем мы можем лишь догадываться, произошло буквально вчера.
Ваучер изумленно смотрел и слушал, время от времени оторопело негромко восклицая:
– Бабы! Бабы, уймитесь. Вы чего?
Но они не унимались, тогда он встал между ними и гаркнул во всю мощь:
– Тихо, бабы! Молчать, я сказал!
Они умолкли – как обрезало. Очень уж мужчинский, свирепый и решительный был вид у Ваучера, а опыт жизни научил их: когда мужчина всерьез свирепеет, лучше помалкивать.
Достигнув результата, Ваучер добавил для закрепления:
– Попрошу не орать и между собой не лаяться в моем доме! Ясно?
Что ответили старухи, о чем потом говорили между собой и Ваучером, это неважно. Важно, что через полчаса, совсем уже поздней ночью, они сидели за столом и прихлебывали чай.
– С травками лучше, – сказала Акупация. – Я принесла тут... – она достала сверток с сушеной травой.
– Это заваривать надо, – усомнилась Синицына.
– И заварим! – бодро воскликнул Ваучер.
– Не поздно – по второму разу чай пить?
– А чего поздно-то? Нам торопиться некуда. У нас вся оставшаяся жизнь впереди!
Глава 10
Последний сеанс
1
Для геодезистов Михалыча и Гены настал торжественный день: они закончили съемку местности. Нанеся на карту последние штрихи, условные значки и цифры, Михалыч достал бутылку, закуску, расстелил газету, аккуратно всё на ней разместил.
– А почему не дома? – спросил неопытный Гена, для которого это был первый полевой сезон.
– Последний день положено в поле отмечать. Ну, с удачным завершением работ!
Чуть наклоняя стакан, Михалыч плеснул водку на четыре стороны и пояснил:
– Обычай такой. Земля же нас кормит. Когда я проектировал Нурекскую ГЭС, мы шампанским землю уливали!
Гена, человек современный, не разделил этого пафоса. Наоборот, съехидничал:
– Ага. И чья теперь эта ГЭС? Нуреков?
– А неважно. Важно – стоит, работает. Для людей. А нуреки они или чуреки, какая разница? За землю-кормилицу!
Они выпили, закусили, Михалыч посмотрел вдаль и удивился:
– Похоже, Аблизяров едет, его машина. Чего это он? Завтра утром должен был приехать... Боится, наверно, что мы тут слишком наотмечаем. И зря. Хорошая работа должна быть хорошо отпразднована. После той же Нурекской ГЭС я, помню, полторы недели в себя прийти не мог. А однажды просыпаюсь: темно, камень какой-то вокруг, сыро. Туда, сюда – всюду стены. Я думаю: всё, засыпало в выработке навсегда! Даже заплакал. И тут открывает жена...
– Какая жена? Она с тобой в Нуреке была?
– Да нет! Оказывается, я не помнил, как вернулся домой! И заснул в туалете, а лампочка перегорела. Ну, а она открывает, а я плачу. Она говорит: ты чего? А я говорю: от радости, что к тебе вернулся! А она говорит: да ты уж неделю как вернулся!
Пока Михалыч рассказывал эту занимательную историю, начальник Аблизяров, сухой, энергичный сорокалетний мужчина, подъехал на своей машине, на "Ниве", к которой он, любя делать из обычного необычное, приделал спереди хромированный "кенгурин", сзади приставил антикрыло, тоже хромированное, сбоку подножки, как на мощном и большом джипе, тоже, естественно, хромированные, блестящие. Поэтому Михалыч и узнал ее издали.
Аблизяров был необычайно раздражен и взвинчен. Вышел, хлопнув дверцей, и тут же поделился огорчением с работниками:
– Путаники, черт бы их побрал! Это надо же: столько времени впустую потратили!
– А что случилось? – спросил Гена.
– А то! Не то! Не то снимали! Не ту местность!
– Ты не шути, Аблизярыч, – не поверил матерый Михалыч, знающий, насколько геодезисты – люди, часто ограниченные в возможностях общения, – умеют выжимать из этих возможностей максимум, в частности, любят шутки и розыгрыши. – Это как? Ты сам нам командировку выписывал. Анисовка, Полынский район!
– Анисовка, да. Но район Полянский! И область другая!
– Это что же, нам не заплатят, что ли? – встревожился Гена.
– А куда они денутся? – успокоил Аблизяров. – Ошибка их, а не наша! Из Москвы передали в наше региональное управление, а уж они напутали или в Москве – не наше дело! – Он подсел к газетке, Михалыч налил ему. – Тем более командировочные вы уже получили, суточные и всё такое. Заплатят и остальное, не бойтесь.
– А тут, значит, мост не будет строиться?
– Похоже, нет. – Аблизяров плеснул водку на четыре стороны, Гена с уважением смотрел на исполнение ритуала. – За землю-кормилицу! Она у нас большая, мерить всегда есть что!
Михалыч, закусывая, сказал:
– То-то я думал: зачем здесь железнодорожный мост, если железной дороги нет?