Фрэнк смотрел на него и молчал. В армии с ним обращались не так плохо. Не их вина, что время от времени срывался с цепи. Наоборот, врачи, когда его увольняли, были внимательны и добры, говорили, что сумасшествие сойдет с него со временем. Они всё про это знали и уверяли его, что пройдет. Только воздерживайся от алкоголя, сказали они. Он не воздерживался. Не мог, пока не повстречал Лили.
Локк оторвал от конверта клапан с адресом Мейнарда и сказал, что у Мейнарда большой приход и он может щедрее помочь, чем здешняя малочисленная паства.
Джин сложила ему в магазинный пакет шесть сэндвичей - какие с сыром, какие с копченой колбасой - и три апельсина. Дала ему пакет и вязаную шапку. Фрэнк поблагодарил ее, надел шапку, заглянул в пакет и спросил:
- Сколько времени туда ехать?
- Неважно, - сказал Локк. - Будешь рад каждому кусочку, потому что тебя не посадят за столик ни на одной остановке. Слушай меня: ты из Джорджии, ты служил в десегрегированной армии и, может, думаешь, что на Севере не так, как у вас на Юге. Не думай так и на это не рассчитывай. Обычай так же реален, как закон, и, может быть, так же опасен. Ну, пошли. Я тебя отвезу.
Фрэнк остановился в дверях, священник надел пальто и взял ключи от машины.
- До свидания, миссис Локк. Большое вам спасибо.
- Счастливого пути, сынок, - ответила она и потрепала его по плечу.
В окошке кассы Локк поменял монеты на купюры и купил Фрэнку билет. Перед тем как встать в очередь к автобусу, Фрэнк заметил проезжавшую мимо полицейскую машину. Он нагнулся, будто бы поправлял галоши. Когда опасность миновала, он выпрямился, повернулся к священнику и протянул ему руку. Они смотрели друг другу в глаза, ничего не говоря и будто говорили: "С Богом".
Пассажиров было мало, но Фрэнк послушно сел на заднее сиденье, стараясь, чтобы метр девяносто сантиметров его тела занимали как можно меньше места, и держа пакет с сэндвичами близко к себе. Когда солнце успешно осветило застывшие деревья, не способные говорить без листвы, пейзаж в снежном меху за окном стал еще грустнее. Одинокие дома придавали форму снегу, на детских тележках там и сям возвышались сугробики. Только грузовички на дорожках перед домами выглядели живыми. Он думал о том, какая может идти жизнь в этих домах, и не мог вообразить ничего. И, как часто бывало, когда он оставался один и трезвый, все равно в каких обстоятельствах, ему виделся мальчик, запихивающий в себя свои внутренности - мальчик держал их в ладонях, как хрустальный шар гадалки, лопнувший от дурных вестей; или слышал мальчика, у которого только нижняя часть лица была цела и рот звал маму. И он перешагивал через них, обходил их, чтобы остаться живым, чтобы его собственное лицо не развалилось, чтобы его цветные кишки остались под тонким, ох, каким тонким покровом плоти. На черно-белом фоне зимнего ландшафта взбухало кроваво-красное. Они никогда не уходили, эти картины. Гасли только, когда он был с Лили. Он не хотел признавать эту поездку разрывом. Перерывом, он надеялся. Но трудно было забыть, во что превратилось их житье: голос ее был зашнурован усталой жестокостью, молчание жужжало разочарованностью. Иногда лицо Лили преображалось в передок джипа: свирепо сверкающие, неотступные глаза-фары и улыбка, как решетка радиатора. Странно, до чего она изменилась. Когда Фрэнк вспоминал, что он любил в ней - маленький животик, кожу под коленями, ошеломительно красивое лицо, - казалось, что ее перерисовали в виде карикатуры. Ведь не он только в этом виноват, правда? Покурить разве не выходил из квартиры? Не клал половину зарплаты ей на туалетный стол, чтобы тратила, как хотела? Вежливо не поднимал сиденье туалета - а она считала это за оскорбление? И хотя его удивляли и забавляли ее женские принадлежности - висевшие на двери, теснившиеся в шкафчиках, на умывальнике и везде, где только можно было: спринцовки, насадки для клизмы, флаконы с раствором для спринцевания, женский тоник, прокладки, депиляторий, кремы для лица, грязевые маски, бигуди, лосьоны, дезодоранты, - он никогда их не трогал и не подвергал сомнению. Да, случалось, он часами сидел в оцепенении и не хотел разговаривать. Да, его все время выгоняли со случайных работ, какие ему удавалось найти. И хотя, находясь рядом с ней, иногда было трудно дышать, он совсем не был уверен, что сможет жить без нее. Дело было не только в постели, не в том, что он называл царством у нее между ног. Когда он лежал, и на груди у него покоилась девичья тяжесть ее руки, кошмары рассеивались, и он мог уснуть. Когда просыпался с ней, первым желанием не был обжигающий глоток виски. Самое главное, его не тянуло к другим женщинам - все равно, заигрывали они откровенно или только красовались перед ним для собственного удовольствия. Он не сравнивал их с Лили: он видел в них просто людей. Только при ней картины гасли, прятались за завесой в его мозгу, бледнели, но ждали своего часа и обвиняли. Почему ты не поспешил? Если бы подошел раньше, то мог бы спасти его. Мог утащить его за холм, как Майка. А сколько поубивал потом? Женщин - они бежали и тащили детей. И одноногого старика на костылях - он ковылял по обочине, чтобы не задерживать задних, более быстрых. Ты прострелил ему голову, потому что думал отплатить за замерзшую мочу на брюках Майка, за губы, звавшие маму. Отплатил? Получилось? И девочка. Чем она заслужила то, что с ней сделали? Незаданные вопросы размножались, как плесень в тенях фотографий, которые он видел. До Лили. До того как увидел ее, когда она встала на стул и потянулась к верхней полке буфета за банкой пекарного порошка для его обеда. В тот первый раз. Ему надо было встать и снять банку с полки. Но он не встал. Он не мог отвести взгляд от ее подколенных ямок. Когда она потянулась за банкой, мягкая цветастая ткань ее бумажного платья приподнялась, открыв эту редко замечаемую, нежную - ох, какую нежную полоску плоти. И почему-то заплакал, сам не мог понять почему. Любовь, самая простая и обыкновенная, - налетела и смяла его.
От Джесси Мейнарда в Портленде любви не было. Помощь - да. Но ледяное презрение. Его преподобие, видимо, сострадал бедствующим, если они были пристойно одеты, - но не молодым, здоровым двухметровым солдатам. Он пустил Фрэнка на заднюю веранду перед дорожкой, где отдыхал "олдсмобиль Рокет 98", и с многозначительной улыбкой в качестве извинения объяснил: "У меня дочери в доме". Это был оскорбительный налог на пальто, свитер и две десятидолларовые бумажки просителю. Достаточно на дорогу до Чикаго и, может быть, даже на полдороги до Джорджии. Хоть и враждебно, Мейнард снабдил его полезной информацией на прощание. Из путеводителя он выписал кое-какие адреса и названия гостиниц и пансионов, откуда Фрэнка не прогонят.
Фрэнк положил список в карман пальто, выданного Мейнардом, а деньги незаметно для него засунул в носки. Пока он шел к вокзалу, боязнь учинить что-нибудь дикое, подозрительное, разрушительное и противозаконное понемногу ослабевала. Кроме того, иногда он мог предугадать приступ. Впервые это произошло, когда он сел в автобус около Форт-Лоутона со всеми увольнительными документами. Он спокойно сидел рядом с ярко одетой женщиной. На ней была цветастая юбка, собравшая все краски радуги, и огненно-красная блузка. На глазах у Фрэнка цветы на подоле стали чернеть, а блузка бледнела, пока не сделалась белой, как молоко. А потом все люди и всё вокруг. За окном - деревья, небо, мальчик на самокате, трава, заборы. Все цвета исчезли, и мир превратился в черно-белый киноэкран. Он не закричал тогда - решил, что-то случилось со зрением. Плохое, но поправимое. Еще подумал: не так ли видят мир собаки, кошки и волки. Или на него напала цветовая слепота? На следующей остановке он вышел из автобуса и пошел к заправочной станции "Шеврон". Над "В" в середине названия вздымалось черное пламя. Он хотел зайти в туалет по малой нужде и посмотреть в зеркале, не воспалены ли у него глаза, но надпись на двери остановила его. Он облегчился в кустах позади станции, раздосадованный и немного испуганный бесцветным ландшафтом. Автобус уже готов был тронуться, но подождал его. Он вышел на последней остановке - на автобусной станции того самого города, где сошел с корабля навстречу школьницам, встречавшим песнями утомленных войной солдат. На улице перед автобусной станцией солнце ударило его по глазам. Злой свет погнал его искать тени, и там, под дубом, трава стала зеленой. Он понял, что не закричит, ничего не разобьет, не набросится на людей. Это пришло позже, независимо от палитры мира, - взрывом стыда и ярости. Теперь, когда исчезновение цвета предупреждало его, у него было время убежать и спрятаться. И теперь всякий раз, когда краски начинали бледнеть, он уже не пугался и знал, что цветовой слепоты у него нет и жуткие картины тоже могут растаять. Уверенность вернулась, и он мог выдержать полтора суток в чикагском поезде без инцидентов.
По знаку проводника он вошел в пассажирский вагон, отодвинул зеленую разделительную занавеску и сел у окна. Покачивание вагона и гудение рельсов убаюкали его, и он заснул на редкость крепко, так что проспал начало скандала и застал только конец. Проснулся он под плач молодой женщины, которую утешали официанты в белых пиджаках. Один подложил ей подушку под голову, другой дал стопку полотняных салфеток, вытирать слезы и кровь из носа. Рядом с ней, глядя в сторону, сидел безмолвный возмущенный муж - маска стыда и его неразлучника, оцепенелого гнева.
Когда официант проходил мимо, Фрэнк тронул его за руку и спросил:
- Что случилось? - Он показал на мужа и жену.
- А ты не видел?
- Нет. Что?
- Тот вот - муж. Он вышел в Элко, купить кофе или еще чего-то. - Официант показал большим пальцем за спину. - Хозяин или посетители выставили его. Ногой под зад. Повалили, попинали еще, а когда жена пришла на помощь, ей засветили камнем в лицо. Мы увели их в вагон, но те продолжали орать, пока мы не отъехали. Смотри, - сказал он. - Видишь? - Он показал на яичные желтки, уже не стекавшие по окну, а прилипшие, как мокрота.
- Кто-нибудь сообщил проводнику? - спросил Фрэнк.
- Ты спятил?
- Наверное. Слушай, ты знаешь в Чикаго, где можно поесть и переночевать? У меня тут список. Что-нибудь знаешь про эти места?
Официант снял очки, снова надел и пробежал список священника Мейнарда. Поджал губы.
- Кушать иди в закусочную Букера. Она рядом с вокзалом. А заночевать всегда лучше в АМХ. Это на Уобаш-стрит. А в гостиницах и этих домах туристов тебе дорого встанет, да могут и не пустить в драных галошах.
- Спасибо, - сказал Фрэнк. - Приятно слышать, что они такие разборчивые.
Официант засмеялся.
- Выпить хочешь? У меня там есть "Джонни Уокер". - На карточке у официанта было написано: "К. ТЕЙЛОР".
- Да. Ох, да.
При упоминании виски вкусовые бугорки Фрэнка, безразличные к сэндвичам с сыром и апельсинам, оживились. Один глоточек. Только упорядочить и смягчить мир. Не больше.
Ожидание показалось долгим, и Фрэнк уже решил, что Тейлор забыл о нем, но тут он появился с кофейной чашкой, блюдцем и салфеткой. На дне толстой белой чашки призывно подрагивало виски.
- Угощайся, - сказал Тейлор и ушел, покачиваясь вместе с вагоном.
Побитая чета перешептывалась, женщина - тихо, умоляюще, он - настойчиво. Дома он ее поколотит, думал Фрэнк. А как иначе? Одно дело, когда тебя прилюдно унизили. Мужчина может это пережить. Невыносимо, когда это было при женщине, при твоей жене, и она это не только видела, но и бросилась на выручку - его выручать! Сам он не мог защититься и ее не смог защитить, чему доказательством - камень в лицо. Она поплатится за свой сломанный нос. И не раз поплатится.
После виски он задремал, прислонясь затылком к оконной раме, и проснулся оттого, что кто-то сел рядом. В вагоне были еще свободные места. Он повернулся и скорее весело, чем удивленно оглядел соседа - маленького мужчину в широкополой шляпе. Тот был в голубом костюме: длинный пиджак и широкие, суженные внизу брюки. На ногах - белые туфли с неестественно узкими мысками. Человек смотрел прямо перед собой и не обращал на него внимания. Фрэнк прислонился к окну, чтобы спать дальше. Стиляга сразу же встал и исчез в проходе. На кожаном сиденье от него даже вмятины не осталось.
За окном проплывал холодный, плохо отмытый пейзаж; Фрэнк пробовал украсить его, мысленно набрасывая гигантские фиолетовые мазки и золотые кресты на холмах, поливая желтым и зеленью голые пашни. Он часами раскрашивал пейзаж Запада, иногда безуспешно, и это возбуждало его, но, выйдя из вагона, был уже более или менее спокоен. Однако вокзальный шум так бил по нервам, что он потянулся за пистолетом. Пистолета, конечно, не было, поэтому он прислонился к стальной опоре и подождал, когда утихнет паника.
Часом позже он подгребал тушеную фасоль и намазывал маслом кукурузный хлеб. Тейлор, официант, не обманул. У Букера не только еда оказалась хорошей и дешевой, но и общество - обедавшие, прислуга за стойкой, официантки и громогласный спорщик повар - было приветливо и весело. Рабочие и бездельники, матери и уличные женщины, все ели и пили непринужденно, по-семейному, словно у себя на кухне. Атмосфера открытости и дружелюбия позволила Фрэнку свободно разговориться с человеком на соседнем табурете. Тот первым назвался.
- Уотсон. Билли Уотсон. - Он протянул руку.
- Фрэнк Мани.
- Ты из каких краев, Фрэнк?
- A-а, брат. Корея, Кентукки, Сан-Диего, Сиэтл, Джорджия. Что ни назови - я оттуда.
- Теперь отсюда хочешь быть?
- Нет. Еду домой, в Джорджию.
- Джорджия! - крикнула официантка. - У меня родня в Мейконе. Хорошего вспомнить нечего. Мы полгода прятались в брошенном доме.
- От кого прятались? От белых балахонов?
- Нет. От хозяина.
- Одно и то же.
- Почему от него?
- Ты спрашиваешь. Тридцать восьмой год был.
С обеих сторон стойки раздавался понимающий смех громкий. Начали соревноваться в рассказах о своей нищей жизни в тридцатых годах.
Мы с братом месяц спали в товарном вагоне.
Куда он ехал?
Ехал. А куда, не знали.
А в курятнике спал таком, что куры заходить брезговали?
Да это что. Мы в ледяном доме жили.
Где был лед?
Мы его ели.
Да иди ты.
Я на стольких полах спал, что, когда увидел в первый раз кровать, подумал, это гроб.
Одуванчики ел когда?
В супе. Вкусные.
Свиные кишки. Нынче их как-то кудряво называют, а мясники их выкидывали или нам давали.
И ноги тоже. Шеи. Всю требуху.
Хорош. Вы мне бизнес портите.
Когда похвальбы и смех затихли, Фрэнк вынул список Мейнарда.
- Знаешь какие-нибудь эти места? Мне сказали, лучше всего у Молодых христиан.
Билли просмотрел адреса и нахмурился.
- Плюнь, - сказал он. - Пошли ко мне домой. Переночуешь. С семьей моей познакомлю. Все равно тебе сегодня не уехать.
- Это верно, - сказал Фрэнк.
- Завтра вовремя доставлю тебя на станцию. Ты на автобусе поедешь или поездом? На автобусе дешевле.
- Поездом, Билли. Пока там есть проводники, я теперь только на поездах.
- Они хорошо зарабатывают. Четыре-пять сотен в месяц. Да чаевые.
До дома Билли они шли пешком.
- Утром купим тебе приличные туфли, - сказал Билли. - А может, и в "Гудвилл" заглянем, а?
Фрэнк рассмеялся. Он успел забыть, какой у него обтрепанный вид. Чикаго под надменным сумеречным небом, продуваемый бодрящим ветром, был полон нарядных пешеходов, шагавших важно и стремительно, словно кто-то ждал их в назначенное время впереди на тротуарах, более широких, чем любая дорога в Лотусе. Когда остался позади центр и они дошли до района, где жил Билли, наступил вечер.
- Познакомься с моей женой Арлин. А это наш маленький Томас.
Арлин показалась Фрэнку красавицей, хоть сейчас на сцену. У нее была высокая прическа, высокий гладкий лоб и жгучие карие глаза.
- Ужинать будете? - спросила она.
- Нет, - сказал Билли. - Мы уже ели.
- Хорошо.
Арлин работала на металлургическом заводе и собиралась в ночную смену. Она поцеловала в макушку Тома, читавшего книгу за кухонным столом.
Билли и Фрэнк сели за журнальный столик и переставили безделушки, чтобы сыграть в карты и поговорить за пивом.
- Ты где работаешь? - спросил Фрэнк.
- На сталелитейном. Но сейчас бастуем, так что становлюсь в очередь перед агентством и беру любую поденную работу.
Перед этим, когда Билли представил Фрэнку сына, мальчик подал ему левую руку. Фрэнк заметил, что правая у него висит. Сейчас, тасуя колоду, он спросил, что у сына с рукой. Билли прицелился из воображаемого ружья.
- Полицейский проезжал. А у него был пистолет с пистонами. Восемь лет, бегал по тротуару туда-сюда и целился. Какой-то новичок неотесанный - думал, что его недооценивают братья-полицейские.
- Нельзя же так просто стрелять в ребенка.
- Полицейские могут стрелять, в кого хотят. Это бандитский город. Арлин немного разбушевалась в приемном покое. Ее два раза вышвыривали. Но нет худа без добра. Из-за руки он не болтался на улице, а сидел в классе. Он математический гений. Выигрывает все конкурсы. Стипендии прямо сыпятся.
- Выходит, полицейский оказал ему услугу.
- Нет. Нет-нет-нет. Иисус вмешался. Он сказал: "Постой, господин полицейский. Не причиняй вреда малым сим. Кто причиняет зло малым сим, нарушает покой моей души".
Чудесно, подумал Фрэнк. Библейские штуки действуют всегда и везде, кроме зоны огня. "Господи, Господи!" Так Майк говорил. И Стафф кричал. "Господи, Боже, мне крышка, Фрэнк, Господи, помоги мне".
Математический гений был готов уступить свою кровать новому другу отца и спать на диване. Фрэнк подошел к нему в спальне и сказал:
- Спасибо, друг.
- Меня зовут Томас, - сказал мальчик.
- А, ясно, Томас. Я слышал, ты силен в математике.
- Я во всем силен.
- Например?
- В основах гражданства и права, в географии, английском… - Голос его затих, словно он мог еще долго называть предметы, в которых силен.
- Ты далеко пойдешь.
- И высоко.
Фрэнка рассмешило нахальство одиннадцатилетнего мальчишки.
- А каким спортом занимаешься? - спросил он, решив, что не помешало бы мальца немножко осадить.
Томас посмотрел на него так холодно, что он смутился.
- Я в том смысле…
- Я понял в каком, - сказал Томас и, чтобы не остаться в долгу, оглядев Фрэнка с головы до ног, сказал:
- Пить вам не надо.
- Ты прав.
Наступило короткое молчание; Томас положил на подушку сложенное одеяло и прижал их к боку поврежденной рукой. В дверях спальни он обернулся.
- Вы были на войне?
- Был.
- Убили кого-нибудь?
- Пришлось.
- Приятно было?
- Нет. Очень неприятно.
- Это хорошо. Что было неприятно. Я рад.
- Почему?
- Это значит, вы не врун.
- Ты смотришь в самую точку, Томас. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
Томас повернул ручку левой рукой и открыл дверь.
- Мужчиной, - сказал он и вышел.