- Журналист. Леонид Рогов. Может, слыхал? - спросил Леня не без надежды, что получит утвердительный ответ. Рогов давно уже привык к тому, что случайно повстречавшиеся на жизненных тронах люди - в поездах, на аэровокзалах, в театрах, приемных начальников - знали его по очеркам и статьям. Этот не знал. Равнодушно покачав коротко остриженной головой, он скосил на Леню хитрые узкие глаза:
- Нет. Не знаю. Журналистов много, а я, Юра Тоголбеков, один,
- Ну, так повезешь меня в Степновск?
Шофер пренебрежительно пожал плечами:
- Не-е… не повезу.
- Отчего же?
- А зачем я тебя повезу, рассуди сам. До Степновска сто тридцать километров, а я по закону могу ехать от города всего на сто. А как же остальные тридцать?
- Так я же тебе заплачу, - убеждал Леня, - даже дороже заплачу.
- Дороже заплатишь, а потом фельетон писать будешь, - язвительно заметил казах. - Знаем мы вашего брата журналиста. Ты напишешь, а я, Юра Тоголбеков, должен страдать.
- Да перестань, парень, причитать, - вздохнул Леня. - Плохо ты о журналистах думаешь. Они самый щедрый и отзывчивый народ. Ты всю дорогу можешь с выключенным счетчиком вообще ехать, а я тебе все до копеечки заплачу и даже на четвертинку прибавлю. Думаешь, в Москве мне так не приходится? Сам пойми, время меня сейчас режет.
- Ну, садись, - флегматично согласился водитель, - садись, журналист. Только я сегодня ничего не ел.
- Это исправимо, - усмехнулся Леня и тотчас подумал: "Ну и рвач же этот парень! Не успел ногу в машину занести, уже об угощении речь завел. Черт с ним. Придется раскошелиться". - Этим ты не напугал меня, дружище, - продолжал Леня вслух. - Подрули к самому лучшему здешнему ресторану, и мы оба поужинаем.
- Ты тоже не ужинал! - обрадованно воскликнул шофер. - Какой молодец будешь, что не ужинал! Вместе с Юрой Тоголбековым сегодня поужинаешь. Только никакой ресторан ехать не будем. Дома у меня поужинаем. Понимаешь?
До Рогова не сразу дошло.
- Милый! - воскликнул он растроганно. - Так это ты зовешь меня к себе в гости перед дальней дорогой?
- Конечно. Ты меня правильно понимал! - обрадованно подтвердил таксист. - Я - казах. Зачем же ты будешь вести меня в ресторан и платить за меня деньги, если я тут хозяин, а ты гость? В одну минуту домой доставлю. Счетчик выключим - и за манты. Манты когда-нибудь ел?
- Нет, - соврал Леня, желая польстить своему новому знакомому.
- О! - вырвалось у казаха. - Совсем тогда хорошо. А моя жена Нина, она, знаешь, какие крутые манты лепит? Она у меня русская, - прибавил он с гордостью, - и тоже москвичка.
- Где же ты ее повстречал?
- О! - прищурился шофер. - Юра Тоголбеков очень хитрый человек. Раньше сюда много девушек на целинные земли приезжало. Только девушек много, а Нина среди них одна. Два года за ней ухаживал, пока невестой быть согласилась.
Рогову стало неловко, что он так нехорошо подумал об этом молодом парне и поспешил отнести его к той категории таксистов-выжиг, которые, увы, не перевелись еще и по сей день.
- У тебя дети есть. Юра? - спросил он.
- Есть, есть, - обрадованно заулыбался казах. - Маленький мальчик есть, сын Вовка. Ему скоро пять лет будет.
- Тогда завернем к "Гастроному", подарок ему куплю.
- Зачем "Гастроном"? Не надо никакой "Гастроном".
- Нет, завернем, - упрямо повторил Леня, - если я гость, подарок - мое дело. Тебя это вовсе не касается.
- Давай как знаешь, - вздохнул казах, и машина свернула на главный проспект.
Минут через двадцать с коробкой конфет в руках Рогов вошел в одноэтажный, не очень новый окраинный домик. Их встретила худенькая женщина с русой косой в простеньком, но чистом и аккуратно выглаженном ситцевом платье. К ее коленям жался удивленный мальчонка, оказавшийся Вовкой.
- Ты, Нина, не пугайся, что мы вдвоем, - отвечая на ее вопросительный взгляд, пояснил Юра. - Товарищ из Москвы, журналист. Ему быстро-быстро надо в Степновск. Мы поужинаем и поедем. Ты знакомься.
- Нина, - певучим голосом сказала она и протянула холодную ладонь.
- Оказывается, мы земляки, - произнес Рогов, осматривая небогато обставленную комнату. Двуспальная деревянная кровать, диванчик, служивший ночью постелью для сына, столик, четыре венских стула, проживших длинную жизнь и сменивших на своем веку, очевидно, немало хозяев, кошма, разостланная на полу. На стене же, чистой, недавно побеленной, - портрет космонавта Николаева и несколько фотографий.
- Земляки, - подтвердила Нина, - только в недалеком прошлом. А теперь я здешняя. Давно уже не была в столице.
- Где вы там жили?
- Измайлово знаете? Так вот там, на Девятой Парковой.
- И наверное, в Москву тянет?
- Да как вам сказать? Разве в этом счастье?
- Она у меня нашу степь полюбила, - с гордостью объявил Юра. - Ваша Москва - большой, шумный. Там и не заметишь, как состаришься. Если бы я там таксистом работал, каждый бы день штрафы платил: но так повернул, не в тот ряд пристроился. А у нас степь большой, гуляй куда хочешь на машине. Руки мыть будешь?
- Буду, - согласился Рогов, - только сначала конфетами твоего сына угощу. Забирай всю коробку, Вова!
- Ой, да зачем вы его так балуете?! - всплеснула руками Нина. Было что-то доброе и отзывчивое в ее голосе, в ее робком взгляде.
Рогов не заметил, как на столе появилось блюдо с горячими мантами, огромная душистая лепешка, красный перец и кувшин с холодным кумысом, принесенный из погреба. Юра сел за стол в одной белой сетке, подчеркивавшей смуглоту его лица, шеи и рук. Нина принесла бутылку портвейна, и он удовлетворенно крякнул:
- Какой молодец, Нина, все мои мысли на лбу читаешь.
- Так твой же лоб - это книга без переплета, - засмеялась жена, ставя два граненых шкалика. Рогов попробовал отказаться, но хозяин не дал ему договорить.
- Ты мой гость. Значит, должен на дорогу выпить. Это мне с тобой нельзя. Я за рулем.
- А я один как-то не привык.
- Зачем один? С Ниной пить будешь. За Москву пить будешь. Потом за наш Казахстан, а потом за счастливый путь. - Они с женой переглянулись как-то особенно выразительно, и Юра спросил: - Ты не станешь возражать, если Нина с нами поедет?
Рогов удивленно пожал плечами. Поняв его замешательство, женщина скупо проговорила:
- Юра боится в дороге уснуть. Не спал две ночи.
- Пожалуйста, пожалуйста, - улыбнулся Рогов.
Нина покинула их и минуту спустя внесла в комнату пахнущую бензином куртку:
- Это для тебя. Юра. Ночи у нас холодные. А вот спички и папиросы.
Юра покачал коротко остриженной головой. Стараясь побороть в голосе нежность, пробормотал:
- Скажи ты какая!
- А еще я возьму термос с горячим чаем, - не слушая его, прибавила Нина.
- У нас действительно ночью собачий холод, - словно оправдываясь, проговорил Юра, а Рогову вдруг стало тепло и завидно от того, что он успел увидеть в этой бедноватой комнате, где обитали люди, согретые настоящей любовью. Он перевел глаза на мальчугана, уплетавшего шоколадные конфеты.
- А этого пузана куда?
- Он сейчас заснет, он свое время знает, - поспешно сказала Нина. - Правда, Вовочка?..
Южная ночь плотно укутала землю, когда подошли они к темневшей у калитки "Волге". Крупные яркие звезды висели в небе да еще уличные фонари пробивали темень. Юра предложил Рогову сесть рядом, но тот наотрез отказался, уступил место Нине, сославшись на то, что на заднем сиденье удобнее будет подремать.
- Тогда как знаешь, - просто сказал Юра, и Рогов без труда понял по его голосу, как тому приятно будет ехать рядом с женой.
Зашуршал легкий плащ, когда Нина усаживалась на переднее сиденье. На свои колени она положила шоферскую куртку. "Волга" промчалась по главной улице, еще оживленной в этот вечерний час, и казах, рукой указывая на огни кинотеатра и витрины магазинов, одобрительно промолвил:
- Видал? Чем у нас не Москва? Раньше при царе сюда революционеров ссылали, а теперь смотри, сколько неоновых огней! Разве мой город плохой?
Большие трех- и четырехэтажные дома постепенно сменились подслеповатыми глинобитными и саманными постройками. В ярком свете фар впереди возникли высокие железные фермы моста, опрокинутого над бурной рекой. Она была неразличима в темноте, но даже сквозь ровный шум автомобильного мотора доносился грохот падающей с каменистых порогов воды, и слышно было, как она бурлит у берега. За мостом дорога круто поворачивала вправо, и Нина тихо напомнила:
- Здесь на прошлой неделе дождем мосток подгнивший снесло.
- Помню, - негромко откликнулся Юра, - там два бревна заменили. Не опасно.
И действительно задняя часть "Волги" встряхнулась на неровностях залатанного настила, рессоры ее застонали.
Редкая сетка городских огней давно уже осталась позади. Леня устало смежил тяжелые веки и задремал. Когда он очнулся от сильного толчка на ухабе, увидел, что Юрина голова с черными жесткими волосами неудобно лежит на мягкой спинке сиденья, а Нина, вытянув руки, правит машиной. Свет фар ложился далеко впереди, выхватывая из мрака широкую, не покрытую ни гравием, ни асфальтом, но хорошо наезженную дорогу.
- Не спи! - будила Нина мужа.
- А я и не сплю. Я только мало-мал, - оправдывался тихо Юра. Он положил сильные руки на баранку, а Нина придвинулась к нему, и было видно, как слились в один темный круг две головы. И опять шепот:
- Соскучился по тебе, Нина, день и ночь не видел.
- А зачем в рейс пошел? Лучше бы дома остались.
- Так я ведь долг сегодняшними сверхурочными покрою. И еще тридцать километров с выключенным счетчиком проеду.
- И не совестно. Юрка! Это что? В условия вашей бригады коммунистического труда входит? Ездить с выключенным счетчиком и брать за это деньги с пассажира… Ой как хорошо!
- А ты забыла, что наша бригада в переходный период от социализма к коммунизму существует. Большие начальники и те еще от капиталистических пережитков не все освободились, а Юра Тоголбеков - человек маленький.
- Болтушка мой Юра Тоголбеков, - засмеялась она сдавленно, и Леня услышал приглушенный поцелуй.
- Почему болтушка? - поворачивая баранку вправо, заинтересовался муж. - Всего двадцать рублей не хватает, чтобы тебе электрическую швейную машину купить.
- И ты собираешься их накопить подобным путем? Не выйдет. Юра. Даже в переходный период не выйдет.
Потом он попросил закурить, и Нина заботливо приблизила к его губам папиросу, зажгла спичку. Желтый ободок огня осветил широкоскулое лицо шофера, на нем сияла с трудом сдерживаемая счастливая улыбка. Нина осведомилась - не холодно ли ему, и Юра, видимо вовсе не оттого, что было холодно, а просто чтобы она лишний раз к нему прикоснулась, утвердительно кивнул. Жена накинула на его спину куртку, нежно провела ладонью по загорелой шее.
- У тебя мозоли, - прошептал он, - ты много работаешь. И на фабрике, и дома.
- Нет, - таким же ласковым шепотом ответила она, - это у Юры шея такая шершавая.
- Когда я стану зарабатывать больше, ты уйдешь с фабрики. Только семьей будешь заниматься.
- А кто же будет создавать материальные ценности в переходный период? Один ты?
- Ты обязательно уйдешь, - повторил он настойчиво, - годика на два, на три. Сейчас ты очень устала. И потом, ты такая красивая. Самая красивая во всей нашей степи. Если бы я был космонавтом, от такой, как ты, ни к каким бы звездам не улетел.
Нина обрадованно засмеялась. Они совсем забыли о присутствии пассажира. Им, должно быть, казалось, что сейчас во всем мире только они двое, да еще вот эта серая и ровная, как скатерть, степь и огромный диск луны, медленно встающий над землей. И еще кремовая "Волга" с пояском из шашечек, стремительно несущаяся по пыльной дороге. Впереди на их пути блеснула вода в балке. Юра пожал плечами:
- Откуда бы это? Неужели от прошлого дождя?
- Надо объехать, - неуверенно посоветовала жена. Он фыркнул:
- Зачем? Прямо проедем. Тут не глубоко. "Волга" стремительно съехала с откоса и врезалась в воду. С мягким шумом полетели брызги от ее крыльев, и в машину проник полный непередаваемой свежести запах воды. На самой середине мотор зачихал и смолк. Юра чертыхнулся и стал разуваться.
- Может, тебе помочь? - предложил свои услуги молчавший все это время Рогов.
- А-а, ты не спишь? - откликнулся Юра. - Зачем не спишь? Отдыхай. Сам все сделаю.
Он засучил по колено штаны, захватил заводную ручку и ступил в прохладную воду. Луна проливала на степь яркий свет, и Рогов увидел, как, орудуя ручкой, Юра сделал несколько оборотов, и тотчас радостно застучал мотор. Казах деловито забрался в кабину, не спеша обулся и включил скорость. Расплескивая воду, машина рванулась вперед и очутилась на другой стороне балки. Под ее колесами снова застучала сухая, потрескавшаяся земля. Что-то огромное черное надвинулось на капот и с шумом шлепнулось о переднее стекло.
- Ай как нехорошо! - покачал головой Юра. Так и до инфаркта можно человека довести.
- Что это? - поинтересовался Леня.
- Птица. Беркут или маленький орел. Может, соколенок.
- Ты замерз, накинь куртку, - забеспокоилась Нина.
- А, это пожалуйста.
И она набросила ему на плечи пахнущую бензином одежду. Леонид подумал: "Семь лет прожили и так трогательно заботятся друг о друге. Совсем как молодожены. Все-таки есть на земле счастье". Ему стало тепло и грустно. Вспомнилась собственная неуютная и недолгая семейная жизнь. Почему ушла от него жена? Ее тоже звали Ниной. Она не была глупой и не относилась к той категории женщин, которых принято считать легкомысленными. Правда, у нее было какое-то кукольное лицо с очень уж правильными чертами, лицо заурядной киноартистки, манекенщицы, но не интеллектуального человека. Она была веселой, любила хорошо одеваться, ходить на премьеры и юбилеи известных людей. Каждый ее день начинался с телефонных звонков. Если она замечала, что Леня от них болезненно морщится, откровенно спрашивала:
- Тебе не нравится, Леньчик? Да? Ладно, с завтрашнего дня буду под твоим руководством сокращать переговоры со своими абонентами.
Но дни проходили, а все оставалось по-прежнему. Выхоленная, белокожая, Нина вставала поздно и тотчас же, не умываясь и не причесываясь, садилась к телефону.
Она окончила экономический институт. После замужества бросила работу в статистическом управлении и на робкий вопрос Рогова - почему? - беспечно ответила:
- Слушай, Леньчик. Человеку так мало отпущено в этом мире, что, право слово, жалко убивать время на сидение за рабочим столом от и до, тем более если у тебя - хорошо зарабатывающий муж. Знаешь, что такое наше бытие? Вчера ты носила пионерский галстук, сегодня уже примеряешь белую фату, завтра вставляешь коронки, так как твои зубы разрушило время, а послезавтра, глядишь, тебя уже ждут на Ваганьковском или Востряковском кладбище, потому что на Новодевичьем хоронят самых выдающихся и туда тебе не попасть…
Говоря все это, она беззаботно смеялась, и Рогову временами казалось, что Нина только шутит. Ему не нравился и круг ее друзей, и те мужские и женские голоса, что бесконечно спрашивали ее по телефону, и то, что она называет его приторно-уменьшительным именем Леньчик. Ей тоже, по-видимому, многое в нем не нравилось, потому что бездумно-веселые голубые глаза иной раз покрывались ледяной пленкой, уходили словно в норы и оттуда изучающе и недружелюбно наблюдали за ним.
По утрам он целовал ее в стылые губы, торопясь в редакцию, а Нина, не отстраняясь, равнодушно говорила:
- Почему ты такой вялый, Леньчик, совсем вялый?..
Когда Рогов возвращался из длительных командировок, Нина иногда ласкала его так бурно, что казалось - она и на самом деле его любит. Его рассказы о пережитом и увиденном она слушала без интереса, но привезенные сувениры рассматривала и принимала с жадным любопытством. А потом он вернулся из восьмимесячного плавания с китобойной флотилией и нашел на письменном столе успевшее пожелтеть от солнца, пробивавшегося сквозь зашторенные окна, письмо, покрытое налетом пыли:
"Меня не разыскивай. Очевидно, мы с тобой ошиблись, попытавшись связать свои судьбы в одну. Мы очень и очень разные, и лучше принять решение, пока не поздно".
Он узнал, что Нина ушла к начинающему дипломату, ожидавшему назначение в одну из африканских стран, и дал ей согласие на развод. В народный суд он даже не пошел. Было горько и гадко на душе. Все-таки он ее любил и долго не мог смириться с этой потерей. Дома Леня почти пoлгoдa не передвигал вещи, расставленные Ниной, и не смахивал с них пыль. Потом грусть иссякла и на смену ей пришло ожесточение, родившееся от одиночества.
Года через два Нина однажды позвонила ему и, когда он услыхал в телефонной трубке ее незабытый голос, понял, что волнуется.
- Это ты, Леньчик? - спросила Нина. - Как ты живешь? Один или нет?
- Пока один, - ответил он глухо, - а ты?
- Я по-прежнему, - сказала она тихим мягким голосом. - У меня уже годовалая дочь. И еще ожидаем прибавление.
- Ты счастлива?
Трубка долго молчала и ответила ему горьким вздохом:
- Не знаю.
Он больше ни о чем ее не спросил, понимая, что между ними давно выросла такая стена, что ее уже не перешагнешь, как бы ты этого ни хотел.
Рогов снова с головой ушел в журналистику, дав клятву, что никогда больше ни с одной из женщин не свяжет себя брачными узами. Он считал себя талантливым человеком и горестно думал, что если кому-то что-то дано, то что-то должно быть и отнято. "Мое отнятое - это личное счастье, любовь", - решил он. Рогову удавались яркие репортажи о путешествиях, экзотических памятниках, о природе, истории городов и стран. Побывав на озере со старым рыбаком и покопавшись в местных краеведческих музеях, он мог вытащить на свет всеми забытую интересную быль, и, написанная сочным выразительным языком, она воспринималась как откровение. Он мог красочно и образно передать историю древнего дуба, вокруг которого когда-то стояли шатры запорожцев, или построенной несколько веков назад старорусской церквушки, рассказать об известном на всю округу пекаре-гомеопате или об охоте тигроловов. Если он описывал закат на озере или цветок, то находил такие слова и детали, что люди, читая, с удивлением отмечали: "Вот это да. Как же я раньше не заметил!" Книжка его репортажей "Караваны на дорогах" получила хвалебные отзывы в печати. Леню ввели в бюро секции очеркистов. Он уже был тучным и важным и незаметно для себя в обращении с коллегами, даже с теми, у кого в свое время учился, выработал несколько покровительственный тон.
После первой удачи ему захотелось попробовать себя и в большой литературе. В глубине души Леня сознавал, что люди, со своими чувствами и поступками под его пером живут где-то на втором плане, оттесненные удачными пейзажными зарисовками и хроникой событий. Но он этого не побоялся и написал повесть о молодом агрономе, которого жена заставляла цепляться за Москву, а потом постыдно бросила, когда он твердо решил ехать в далекий отстающий район. Агроном на Алтае по прошествии нескольких лет вывел новый сорт пшеницы, стал героем. Повесть завершалась тем, как удачливый агроном вернулся в столицу и был назначен на весьма ответственный пост, а его вероломная жена, у которой вновь не получилась личная жизнь, с запоздалым раскаянием бросилась ему со слезами на грудь, но прощения не получила.