В День книги, в Доме литераторов проводился конкурс на лучший рисунок. Приходили сотни ребят со всего района и Дом превращался в муравейник. Ребята рисовали в нашем зале, в фойе, в кафетерии, в вестибюле и даже на лестнице; мелькали палитры, банки с водой, кисти, летали листы бумаги, точно белые драконы. Ребятам помогали мои старшие ученики; они же были членами жюри; позднее, когда все собирались в Большом зале, они на сцене вручали призы. Самых одаренных приглашали в нашу студию. И это было большой честью. Я не зря говорю - наша популярность цвела очень пышно.
Знакомое лицо
Самое страшное в жизни - это посредственность, человек ни то ни се. В искусстве посредственность страшнее вдвойне. Похвально, когда человек стремится быть первым, вырваться вперед, сделать что-то значительное, оставить после себя конкретный след. Я не ручаюсь, что этот дух лидерства и созидания вселил во многих учеников, да это и невозможно, но кое в кого, хочется верить, вселил, и во что абсолютно верю - во многих вселил дух странствий, желание побывать в разных странах.
Пятнадцать лет я вел изостудию. Один за другим заканчивали обучение ребята и, как правило, бесследно исчезали. Я не обижался - в молодости мы все эгоисты; в повседневной суете несемся вверх по лестнице жизни и нам некогда оглядываться назад. Очень немногие из бывших учеников заходили в студию, да и то лишь на выставки или мимоходом, взять бумагу, какую-нибудь краску, или перед сеансом кинофильма, или по пути, во время романтической прогулки. Иногда бывшие ученики передавали мне приветы от других учеников, но, конечно, это были неполноценные приветы.
Приблизительно половина моих учеников поступала в художественные школы и училища. Это немало для любительской студии. Хотелось думать - из этой половины хотя бы часть стала настоящими Художниками.
Я посещал все молодежные выставки, с надеждой встретить своих учеников. Бывало, увижу на стенде до боли знакомую манеру, знакомую цветовую гамму; "Мой ученик, - бормочу. - Все тот же зеленый цвет и воздуха мало, как и прежде". Подойду ближе, а фамилия не та. Случалось, и фамилия вроде была знакомой, и я отправлялся на поиски автора, но передо мной возникал совершенно незнакомый человек.
Однажды, закончив занятия в изостудии, я направился к метро; внезапно рядом затормозила "иномарка".
- Леонид Анатольевич! Садитесь, подвезу! - из машины вышла моя бывшая ученица Валя Горбунова.
Всего три-четыре года назад она была скромной девушкой, влюбленной в живопись; в изостудии я готовил ее к экзаменам в художественное училище… И вот теперь передо мной стояла молодая, уверенная в себе, женщина и, поигрывая ключами от машины, давала понять, что полностью довольна жизнью.
Я с благодарностью отказался от предложения Вали, сослался на хорошую погоду и любовь к прогулкам, и спросил, поступила ли она в училище?
- Я не поступала, - засмеялась Валя и рассказала, что вышла замуж за богатого человека, занимается теннисом, ходит в тренажерный клуб, а живопись забросила.
- Напрасно, - с горечью сказал я. - Возможно, позднее пожалеешь (что еще я мог сказать?).
Спустя некоторое время я получил письмо от бывших учеников - они приглашали меня на свою пирушку. Я ехал к ним и вспоминал…
Это был мой первый и самый дружный выпуск, и среди учеников - группа: трое молодых людей и две девушки. Все пятеро тяготели к узорам, делали инкрустации из благородных пород деревьев и собирались стать художниками по витражам. Я вспоминал их эскизы: строгие, с приглушенными цветами и хаотичные, ярмарочные, и нежные, мягкие, с дымчатыми, болотными разводами, выражавшими смирение. Эта группа постоянно находилась в поиске и я всячески поощрял их искания. Они резко отличались от других, модных в то время, да и сейчас, художнических групп.
Обычно молодежь стремится создать собственную культуру. Это неплохо, но, как правило, такие "открыватели" отмахиваются от всего, что создано предыдущим поколением. Главное для них удивить. Такие "мастера" подгоняют свою манеру под современные веяния, стандарты, создают сиюминутные вещи, неглубокий, даже ограниченный мир, рассчитанный на стадное восприятие. А некоторые всякими модернистскими ходами попросту прикрывают незнание, творческую хилость, некоторые просто занимаются шарлатанством. Понятно, им долго не продержаться - время все расставляет по местам и, ясное дело, в искусстве долговечно только то, что затрагивает сердце. Так вот, та моя группа не ломала традиции, а развивала их.
…Они сильно повзрослели - я еле узнал их; все пятеро выглядели отлично, только в их глазах не угадывалась внутренняя борьба, та борьба, которая обычно читается в глазах художников. И мне стало тревожно.
Предчувствие не обмануло - они все стали научными сотрудниками. Заметив, что я сник, сгорбился, они заговорили, перебивая друг друга:
- Ваши занятия до сих пор в моем сердце!.. Вы заронили в нас зерна творчества!.. Умение рисовать помогает в работе!..
Тяжелый осадок оставила эта встреча. "Неужели столько лет ухлопано зря?" - унылые мысли приходили в голову. - "Ну хорошо, - рассуждал я. - Эти не стали художниками, но те, кто поступил в училище, где они?"
Я ходил по улицам, вглядывался в молодых людей. Казалось, много знакомых лиц мелькало в толпе. Некоторые молодые люди улыбались мне, кивали, и проходили мимо… Как-то на бульваре меня окликнула девушка.
- Здравствуйте! Не узнаете? Я у вас занималась. Не помните? Моя фамилия Иванова. Иванова Лена.
- Да, да, припоминаю… смутно, - бормотал я, действительно мучительно припоминая. - Ну как, ты наверно уже закончила школу?
- Хм, школу! Я уже институт закончила! Текстильный. Работаю модельером в Доме моделей. Моя коллекция недавно получила премию в Праге.
А потом ко мне домой неожиданно пришли бывшие ученики, закончившие художественное училище: Марат Кадыров, Сергей Дьяков, Дина Ким и Аня Агальцова. Они пришли поделиться радостью - их приняли в молодежную секцию Союза художников и они готовились к "выставке четверки".
- Великолепной четверки! - с победоносной интонацией сообщил Марат. - Наш косяк все сметет на своем пути.
- Косяк? Великолепной четверки? - засомневался я.
- А что?! - вступила Аня. - Вы же сами говорили: "честолюбие в художнике - хорошая движущая сила".
- Неужели говорил? - я преувеличенно просиял, втайне довольный, что меня цитировали.
И, наконец, я получил открытку, в которой бывшая ученица Саша Кокина приглашала… на свою персональную выставку!
Саша встретила меня у входа в помещение, подвела к одной из картин и сказала, что эта работа посвящена нашей изостудии. На картине за мольбертом в раздумье сидела ученица; рядом стоял учитель и показывал за окно, где виднелся огромный, многоликий мир. Картина называлась "Белый лист бумаги".
…Оглядываясь назад, подытоживая (хотя, вроде, еще рановато) свой художнический путь, я вижу, что прошел его не так уж и плохо. Конечно, не добрался до вершин, карабкался по одним предгорьям, то есть не сделал чего-то значительного, но тут уж надо бичевать самого себя.
Что успокаивает - некоторые мои ученики пошли дальше своего учителя, как, собственно, и должно быть. Они-то осуществят мою мечту - побывают в "разных странах"; пусть не пиратами и матросами, но хотя бы пассажирами третьего класса. Впрочем, кое-кто, наверняка, попутешествует и на яхтах.
И все же, главное путешествие я совершил - ведь каждая жизнь есть ни что иное, как путешествие с целью познать окружающий мир и самого себя. И в этом смысле мне повезло: я побывал в разных житейских водоворотах, боролся с волнами в свирепый шторм, когда неприятности накатывались одна за другой, и нежился на спокойной глади в полный штиль, когда испытывал радость, величиной с небо… И у меня еще есть время, чтобы все это изобразить. На белом листе бумаги.
1984 г.
Вперед, безумцы!
1. Дремучий провинциал
Кому не позавидуешь, так это безумцам - кто, как не они, доставляют массу неприятностей окружающим, и прежде всего самим себе? Ну не безрассудство ли отказаться от благополучного настоящего и многообещающего будущего, забросить родных, друзей, привязанности и ринуться в неизвестность - уехать в огромный шумный город, где нет ни пристанища, ни знакомых? Благоразумие подсказывает: сумасбродство чистейшей воды. Тем не менее я был одним из таких взбалмошных оригиналов: после окончания школы в захолустном поселке под Казанью, вздумал - с некоторым вызовом - катануть в Москву и - вот шальная голова! - решил без специальной подготовки поступать в художественное училище.
Доехав до столицы, я вышел на привокзальную площадь и остановился, ошеломленный гулом большого города. Взад-вперед сновали прохожие, катили тележки носильщики, лоточницы предлагали цветы, мороженое, цыганки бесцеремонно совали в руки парфюмерию.
Был обычный летний день, наступала жара и столбик термометра на вокзале неумолимо поднимался к новым высотам. Я стоял на площади со связкой рисунков и десятью рублями в кармане и не знал, куда податься - в городе не было ни одного знакомого; где-то на Фрунзенской набережной обитала тетка, но со времен войны она ни разу не ответила на письма моей матери; на всякий случай решил ее разыскать. "Вперед!" - сказал сам себе и вошел в метро. И вновь застыл, пораженный - передо мной открылся яркий сверкающий мир: залы с колоннами и мозаикой, множество лестниц, переходов, голубые поезда.
Я представлял москвичей предупредительными, вежливыми, но на эскалаторе сразу получил толчок в спину:
- Встань справа!
В вагоне никому не было дела до какого-то приезжего парня, но мне казалось, все только и разглядывают мою кургузую одежду, драные ботинки - чувствовал себя прямо-таки чучелом.
Вышел на станции "Парк культуры" и вновь перехватило дыхание - Крымский мост и Комсомольский проспект подавляли своим величием. "Как бы не спятить от обилия впечатлений, - мелькнула в голове не совсем собранная мысль, но я тут же взял себя в руки. - Не раскисай! Держись! Вперед!"
Тетка жила по прежнему адресу в девятиметровой комнате; каким-то сверхестественным образом в крохотной комнате помещалась металлическая кровать с блестящими шарами на стойках, стол, два стула, трюмо и массивный шкаф, в нижнем отделении которого лежала одежда, в верхнем - посуда; на подоконнике теснились горшки с цветами, стены украшали теткины вышивки-аппликации, на трюмо среди флаконов и коробок возвышалась черная тарелка репродуктора, который, как я заметил позднее, никогда не выключался.
- Он у меня вместо будильника, - объяснила тетка. - Да и как-то веселее с ним. А Федор все равно глухой.
Тетка накормила меня, расспросила о родных, посмотрела рисунки и один взяла себе, то ли как подарок, то ли как аванс за проживание. С работы пришел ее муж Федор, кивнул мне, буркнул что-то, выпил в один прием стакан водки, поставленный теткой на стол; громко чавкая, съел миску супа и завалился спать. Мы с теткой еще поговорили немного, потом она расстелила мне матрац под столом и погасила свет.
В квартире не было ни ванной, ни горячей воды, но на кухне красовалась эмалированная раковина с латунным краном, а на полке лежало душистое туалетное мыло (в поселке ходили за водой на колонку и пользовались мылом хозяйственным). На кухне впритык друг к другу стояло три стола - по числу семей в квартире, плита с газовыми горелками и счетчиком у потолка. Коридор был темный, со множеством вешалок, чемоданов и коробок, с синей лампой над входной дверью и чудом техники на стене - телефоном.
Утром к умывальнику выстроилась очередь. Дольше всех плескался мужчина в подтяжках. Вымывшись, он еще минут пять перед зеркалом выдавливал прыщи, зачесывал волосы на лысину; потом подал условный сигнал - постучал в стену и, когда к умывальнику подошла полногрудая гибкая женщина с огненно-рыжими волосами, объявил возмущенной очереди:
- Мадам занимала за мной, так-то.
У "мадам" была такая большая грудь, что когда мы столкнулись в проеме двери, мне пришлось наклониться, чтобы пройти в теткину комнату.
- Жуткий тип, этот лысый, - объяснила мне тетка. - Люди на работу опаздывают, а он нарочно долго плещется. Он член домового комитета и строит из себя большого начальника. А я возьму и выступлю на собрании, и его турнут оттуда, как миленького. А его фифочка вообще нахалка, каких свет не видел. Ей-то куда спешить?! Она ведь не работает. Сейчас умоет свою рожу и снова завалится. Полдня валяется на тахте, журналы листает. Да еще похудеть хочет! Корова! В свое дежурство даже квартиру не убирает - муженька заставляет. Как тебе это нравится?! Да еще у меня подсолнечное масло отливает… Он идиот и она идиотка, хорошая парочка. На ком же, как не на идиотке жениться идиоту, кто его лучше поймет?
Как только жильцы ушли на работу, в теткину комнату постучала жена члена домкома; она вошла в полупрозрачном платье ядовито-зеленого цвета.
- Можно? Хочу познакомиться с племянником Ксении Федоровны… Я вижу, вы симпатичный молодой человек, думаю, мы будем друзьями. Приходите к нам смотреть телевизор (у них был чуть ли не единственный в доме телевизор с линзой).
Она села на кровать, замедленно провела рукой по огненно-рыжей гриве, представилась, расспросила, откуда я и зачем, похвалила рисунки, попросила нарисовать ей букет цветов.
- Я тоже в юности должна была стать художницей или актрисой… Я артистическая натура, но рано вышла замуж за черствого человека и погубила все свои таланты. Он, увы, оказался посредственностью. У него голова только для того, чтобы носить шляпу. В жизни сплошь и рядом королева живет с водопроводчиком и… - она, видимо, хотела сказать: "и наоборот, король с кухаркой", но подумала, что такого все-таки не бывает.
- Вообще-то у меня удобный муж. Ни в чем меня не стесняет, - она улыбнулась и, как бы невзначай, расстегнула верхнюю пуговицу платья - ее груди почти вывалились наружу.
Меня прямо обожгло; в страшном волнении я опустил голову.
- Ведь всегда так, кто-то любит, а кто-то позволяет себя любить, - она откинулась на стойку кровати, будто собиралась фотографироваться.
- Так вот, мой муж сразу был поставлен в известность, что я только позволяю… Ведь женщина без любви увядает…
- Вы не знаете, где в Москве художественные училища? - спросил я.
- Это все можно узнать в справочном бюро. Вы не спешите. Отдохните с недельку, - она потянулась, давая понять, что готова скрасить мой отдых.
- Но уже открылись подготовительные курсы… И потом, тетя сказала, нужно идти в милицию, оформить гостевую прописку (такие нелепые правила существуют до сих пор).
- Идите, - она поджала губы, удивляясь скудности моего умственного багажа. - А что касается вашей тети, то папиросы и спиртное увеличивают ее агрессивность, - она хмыкнула и, тряхнув гривой, вышла из комнаты.
По словам тетки, "фифочка" была не только "первостепенной лентяйкой", но и "дурехой с претензиями".
- …Изо всех сил подражает актрисам, ежедневно меняет платья, одно нелепее другого, омолаживает лицо льдом.
Тетка рассказала, что во время войны "фифочка" приводила к ней разных женщин и просила погадать на их мужей, которые были на фронте. Надо сказать, тетка любила карты и гадала всем, кто бы ни просил, и никогда не брала за гадание денег - очевидно, рассматривала свою способность как драгоценный дар посланный небом и надеялась за бескорыстие получить определенное божье вознаграждение (гадала тетка и по руке, и не без гордости показывала свои ладони, испещренные линиями, как топографические карты, что, по ее словам, говорило о "сложной жизни"). Тетка гадала как никто другой, все ее предсказания имели благополучный исход - эта особенность и притягивала женщин. Мне тетка сразу нагадала, что поступлю в училище, и, кажется, я настолько в это поверил, что перестал готовиться к экзаменам (но все-таки через неделю одумался). После войны добросердечной тетке досталось: при встрече многие поносили ее за неправильное гадание. Вдобавок, она узнала, что "фифочка" брала деньги с ее клиенток.
В квартире жила еще семья шофера "скорой помощи", которого звали Бордюр, - он частенько употреблял это слово как ругательство; впрочем, кажется, просто не знал его значения, как и многих других слов, потому что однажды спросил меня:
- Вот у вас будильник называется "Аллегро". Это кто такой?
Жену лысого шофер называл "волнительной женщиной" - "разволнует и уйдет". Лысый, в свою очередь, жульнически-вкрадчиво следил за женой шофера и называл ее "Красная шапочка" (она действительно по квартире ходила в вязаной шапочке).
- Интересно, - поделился он со мной, - снимает она ее на ночь или так и спит в ней?
Оба мужчины проявляли жгучий интерес к женам друг друга, и у меня мелькнула захватывающая идея - чего бы им не поменяться благоверными?
Меня прописали у тетки на два месяца, как гостя, и я, бесшабашный, подал заявление в лучшее художественное училище на Сретенке (нет, чтобы выбрать что-то попроще). Стал готовиться к экзаменам: писал маслом натюрморты, изучал импрессионистов в музее им. Пушкина, ездил на станции Левобережная и Фирсановка на этюды (Федор сказал: "Там красивые березы").
В последних классах школы я рисовал много, но профессиональной подготовки не получил, и в моих этюдах сказывался рыхлый рисунок и боязнь цвета; этюды выглядели зализанными, замученными, беспомощными - явно не хватало ремесла.
Тетка вела монотонный (попросту унылый) образ жизни: больше двадцати лет работала упаковщицей на кондитерской фабрике "Ударница", двадцать лет пребывала на одном и том же маршруте - дом, фабрика, магазин; за двадцать лет ни разу не выбралась на природу, не видела ни восхода, ни захода солнца и только один раз была в театре; правда, фильмы изредка смотрела в кинотеатре "Отдых", благо он находился в соседнем доме. За время моего проживания у нее, тетка два раза ходила в "Отдых" (смотрела какие-то индийские мелодрамы) и оба раза возвращалась жутко расстроенная:
- …Она его так любила, а он оказался негодяем, бросил ее. Вот вы все, мужчины, такие!
Мне приходилось отдуваться за все мужское население.
Тетка выпивала. Позднее я узнал, что она начала выпивать еще в молодости от несчастной любви к какому-то врачу; будто бы этот врач бросил ее, "очень красивую и очень порядочную" (слова моей матери). С отчаяния тетка вышла замуж за парня из деревни, прописала его у себя, устроила проходчиком в шахту метрополитена.
Тетка пила втихомолку и думала, что ловко скрывает порочную наклонность; она и слышать не хотела о своей болезни, ругала "разных опустившихся пьяниц" - возмущалась теми, кто "валяется на клумбах", но в душе радовалась, что кто-то пьет больше и "безобразней", чем она. Без четвертинки из магазина тетка не возвращалась. После работы она некоторое время колготилась на кухне, где между соседями постоянно происходили стычки, и тетка принимала в них самое активное участие, потом, разгоряченная, входила в комнату и, сославшись на усталость, ложилась на кровать, а через пять минут, нетерпеливо шмыгая носом, просила меня взглянуть, "как там супчик".
- Теть, ты же его только поставила, - удивлялся я.
- Иди, иди, не ленись, а то еще фифочка что-нибудь подсыпет (жена члена домкома все грозилась заявить в милицию о том, что тетка появляется на кухне в нетрезвом виде).