В один из тех дней я вторично был в одном шаге от гибели. До сих пор, проходя мимо того дома на улице Герцена, я невольно вздрагиваю. В те дни дом был на ремонте и я решил переночевать в одном из его подъездов. Глубокой ночью открыл расшатанную дверь и шагнул в темноту, при этом задел какой-то камешек, который внезапно гулко упал где-то далеко внизу. Этот камешек спас меня от второго шага. Чиркнув спичкой я увидел перед собой зияющую пустоту - на дне подвала, метрах в семи(!) из бетона торчали штыри арматуры.
Рабочие одного продмага, узнав про мое бедственное положение, посоветовали добиваться прописки в управлении милиции. Не особенно надеясь на благополучный исход, я отправился в управление и, выстояв огромную очередь, попал на прием к "большому" толстомордому начальнику.
Полиция во всех странах не отличается особой тонкостью, но наша (советского образца) по грубости и хамству переплюнула всех. И по взяточничеству - вскоре я достоверно узнал четкий тариф за прописку и даже за закрытие уголовного дела; узнал, что в столице немало разрушительных правил.
Мне продлили прописку на месяц (на больший срок не прописали, потому что нигде не работал). Теперь по утрам я слушал радиообъявления о приеме на работу, но с временной пропиской никуда не брали. Получался издевательский заколдованный круг, какая-то чертовня.
В те дни, поглощенный заботами о выживании, я выполнял любую работу - все без разбора, и сильно уставал от ходьбы, зато досконально изучал город, и если вначале, как все неопытные приезжие, судил о Москве по центральным улицам, то со временем узнал и другую столицу: в закоулках, дворах, на окраине, и с каждым днем накапливал житейский опыт - самый необходимый капитал. Ну а в минуты уныния, как всегда, взбадривал себя: "Не вешай нос! Это выносимые муки, жизнь еще вполне терпима". И подстегивал себя кличем: "Вперед!". Я смутно догадывался, чтобы выжить в каменных джунглях, надо быть предельно наблюдательным, изучить подворотни и всякие тайные знаки: объявления на заборах, "сарафанный телеграф", сленг, и само собой, законы улиц.
Что больше всего бросалось в глаза, так это повсеместная лень и головотяпство. Нельзя сказать, что жители столицы не работали - работали, конечно, но чаще так, для видимости; больше перекуривали, сбрасывались "на троих" и чесали языками. Многие нагружались "под завязку" и непременно выясняли отношения на кулаках. Более-менее сдержанные, из числа нагрузившихся, просто разбивали бутылки, срывали трубки у телефонов-автоматов, оскорбляли прохожих - это процветало в порядке вещей и как бы не замечалось милицией; но стоило кому-нибудь надеть чересчур вычурные одежды или отмочить какой-нибудь сольный номер - например, публично читать "запрещенные" стихи, или что-то ляпнуть по поводу власти, как его тут же вели в участок. В десяти шагах от центральных улиц интенсивно процветали помойки, а гаражи-самострой ставили кому где вздумается - чуть ли не посреди газонов. Конечно, я не надеялся увидеть в Москве море красоты и радости, но и на такие невеселые картины не рассчитывал, так что первоначальное восторженное впечатление от столицы довольно быстро померкло; я понял - в больших городах много иллюзий, и вообще, жизнь в провинции чище во всех смыслах.
Поражали в Москве грязные вокзалы и рынки, подъезды с похабными надписями, транспортные пробки и сам общественный транспорт с порезанными и ободранными сиденьями. Поражали также слухи. Вся достоверная информация передавалась только посредством слухов (часто высокого качества). Самым распространенным был слух о грабежах и о том, что при квартирных кражах разные слои населения ищут защиты соответственно своему возрасту и полу: дети больше всего надеялись на собаку, женщины на милицию, мужчины на железные предметы под рукой.
Но особенно впечатлял повсеместный запредельный идиотизм. Казалось, все подчинено одному - как можно больше доставить человеку неудобств: дороги чистили и ремонтировали не ночью, что было бы разумней, а в час пик, самые необходимые товары продавали "с нагрузкой", в ресторан без пиджака и галстука не пускали (потому и распивали в подворотнях); все, что можно было сделать просто, нарочно усложняли, чтоб человек помучился; вся обслуга (от прачечных до магазинов) отличалась грубостью - была уверена, делает немыслимое одолжение (в этом слое общества огромное количество хамов); на заводах, в институтах, в больницах требовали массу справок, ходатайств, объяснений (похоже, опять-таки чтобы отравить человеку жизнь); и всюду система рекомендаций, запретов: где и как жить, куда ездить, с кем общаться, что читать и смотреть, кого любить (иностранцев нельзя). И на каждом предприятии, в каждом дворе - оплачиваемый стукач. И также повсюду портреты вождей; стоило взглянуть на их тупые физиономии, как все становилось ясно (понятно, в те дни я, как все неустроенные и бесправные, в основном видел теневые стороны столицы).
Ну, а чего я получил в избытке, так это приключений, и если тогда лишь догадывался, что опыт бездомного, униженного и подавленного горемыки не напрасен, то теперь и вовсе рассматриваю его как священную личностную историю.
От одиночества я, неприкаянный, сходился с людьми быстро, даже стремительно, точно создавал коллекцию судеб; с некоторыми много лет поддерживал отношения (с кем-то крепкие, с кем-то летучие), с некоторыми вскоре разошелся, несмотря на то, что мы были близки по духу - просто в те дни находились в разном положении, но память о них я унес с собой. Иногда завязывал дружбу неразборчиво, безотчетно - за что впоследствии поплатился. Но вначале о радостном, от чего и сейчас, при этих воспоминаниях, подпрыгивает сердце - о пивбаре в Столешниковом переулке.
Как туда занесло, не помню - возможно, просто заглянул на огонек, ведь жил авантюрно, будущее не планировал - оно подходило и я бросался навстречу. В том прокисшем пивбаре я столкнулся со студентом медиком (позднее психиатром) Михаилом Чернышевым, у которого всегда были "полные карманы" добрых слов.
- Новые знакомые - это прекрасно, - сказал Чернышев, пожимая мне руку. - О старых уже все знаешь. Особенно если дружишь по территориальному признаку. Ведь все приедается… Ты как насчет выпивки?
Дальше Чернышев объявил, что он "очень занятой человек", в смысле, работа для него - все. На самом деле большую часть времени он просиживал в том прокуренном заведении среди пьющей и опохмеляющейся публики, случайных посетителей и завсегдатаев, опустившихся алкашей, и там, рассыпая доброту, проводил свой курс - "изучал людей". Чернышев сразу вычислил мой "переменчивый бесноватый характер" и что я нахожусь в "плачевном состоянии, барахтаюсь в позорной трясине, не имею мощной цели и стартовых возможностей", веду "затхлую жизнь и мне не на кого опереться" (и как узнал?), но обнаружил у меня "невероятно выносливый организм и склонность к творчеству" и предсказал "удачливое будущее" (за это ему бесконечно благодарен - он подарил мне мечту!).
Чернышев не обладал выдающейся внешностью (его рябое лицо было далеким от произведений искусства), но он владел колдовской силой внушения. При дальнейших встречах (опять же в пивбаре) он все красочней расписывал мое будущее и в конце концов объявил, что оно приблизилось и вот-вот я буду купаться в баснословной удаче, но этот момент все не наступал. Зато после выпивок с "предсказателем" я совершал прекрасные путешествия по ту сторону реальности и, само собой, имел мешок денег (от постоянного безденежья эти проклятые бумажки так и вертелись в голове).
Чернышев собирал "левую" живопись и свел меня с художниками, братьями Евгением и Игорем Леоновыми (отрекомендовал меня "рукотворным, сноровистым", хотя не видел никаких моих дел). Братья учились в полиграфическом институте, то и дело подчеркивали свое какое-то немыслимое происхождение, имели одну любовницу на двоих - "с роскошной задницей" - и внимательно следили за самочувствием друг друга, и постоянно зудели о моем "запойном курении"; я думал, заботятся о моем здоровье, потом понял - о своем (считали - находиться в обществе курильщика - отравлять себя); они мало ели ("в пище много ядов") и мало говорили ("чтобы экономить энергию"). Им бы впору жить в экологически чистой сельской местности, но, по словам моего рекомендатора, в лесу они терялись, при виде моря и гор испытывали страх.
- …Типичные дети города, асфальтовые люди, - говорил Чернышев, - но несмотря на эти шероховатости, они неплохие художники, невольники красок и холста.
Братья шарлатански "шлепали" абстрактные картины - точки, запятые, кляксы (кому, кроме Чернышева, их сбагривали, я так и не узнал) и делали макеты журналов, а между этими занятиями подхалтуривали на Сельскохозяйственной выставке, писали по трафарету шрифты. По настоянию Чернышева, братья взяли меня в помощники и около месяца я жил безбедно.
- У тебя получается как надо, это не шрифт, а песня, - похвалили меня художники.
- Ты уже схватил удачу за хвост, - объявил Чернышев, обрушивая на меня гипнотический поток. - Скоро вытащишь всю, огромную. Если все пойдет такими темпами, скоро станешь богат до отвращения. Смотри, не задери нос. Просчитай последствия и не забудь про меня, благодетеля.
Почему-то эта самая удача мне представлялась неким библейским чудищем с полным брюхом денег. Я так сжился с образом этого чудища, что и в самом деле захотел разбогатеть (не только по ту сторону реальности) и долгое время надеялся на это - чуть ли не до зрелого возраста, пока не пришел к окончательному выводу - это мне не грозит.
Чернышев, отзывчивое сердце, вскоре нашел мне отличную работу - оформлять витрину ателье на Арбате. Три дня я вкалывал как одержимый и получил приличную сумму, половину которой красиво просадил с Чернышевым в пивбаре.
Однажды на Пушкинской площади ко мне пристал бесформенный толстяк, очкастый чудик в каком-то немыслимом балахоне; назвался Кириллом Прозоровским, знатоком "настоящей" литературы (он из-под полы продавал перепечатки запрещенных авторов; цену устанавливал гибкую, в зависимости от интеллекта и благонадежности покупателя). Этот Кирилл, экстравагантный динамичный субъект с неуживчивым характером, прицепился ко мне всерьез: заявил, что является физиономистом и подходит к людям с определенным отбором, хотя несколько раз "прокалывался".
- Я, старичок, всех просвечиваю, как рентгеновский аппарат, но раза два интуиция давала сбой, - заявил мне (он не утруждал себя запоминанием имен, всех называл "старичок"). - В КГБ ведь завербовали немало интеллектуалов. Но ты, чувствую, чист в этом плане. Хочешь, будем работать на пару, создадим беспрерывный конвейер, выручка пополам.
Я согласился бы не раздумывая, если бы не нелегальное проживание в городе. Это и сказал Кириллу и он вошел в мое положение, по сути - пожалел.
- Твои слова, старичок, рождают отклик в моей душе, - высокопарно произнес он. - Ясно, реальная жизнь скучна, настоящая жизнь только в искусстве. Искусство помогает человеку не впасть в отчаяние, не опуститься… Прописки абсолютное зло, деспотия, но постараемся уладить дело, придумаем что-нибудь другое, пусть не ударный, но отлаженный механизм.
Он привел меня к себе в красиво обставленную квартиру (с недостаточно красивым видом из окна - на отделение милиции). Он оказался сыном состоятельных родителей и маскировался под бродягу (имел "внешнюю фанеровку", по его выражению) и жил на собственные заработки в знак протеста против обеспеченности.
Накормив меня, Кирилл объявил, что является не просто знатоком литературы, но и тонким, изысканным поэтом "непризнанным гением".
- Я пишу по ночам. Ночь, старичок, лучшее время для работы - тишина, ничто не отвлекает.
Он прочитал несколько своих произведений, в которых я ничего не понял, потом бросился обзванивать знакомых, чтобы и они вошли в мое положение.
- Мода на сострадание прошла, каждый выбирается из дерьма в одиночку, - пробормотал он. - Такой досадный фактик. Но не будем сидеть сложа руки, неработающая машина ржавеет. Будем, старичок, действовать.
"Непризнанный гений" был страшным непоседой: из компании быстро сбегал - стремился уединиться - "всех надо держать на комфортном расстоянии", но и в одиночестве пребывал недолго - начинал обзванивать приятелей; из дома его тянуло на улицу, с улицы в дом, из города на дачу, с дачи на "Брод" ("Бродвей" - улицу Горького) и "Пушку" (Пушкинскую площадь). Но его главной чертой была отзывчивость; он свел меня с супругами инженерами Щадриными, Володей и Людой.
Это была парочка еще та! Люда, некрасивая хромоножка и красавец Володя, безумно любящий жену, "самый ревнивый из всех мужчин", - по словам Кирилла.
- Готов посадить меня на цепь, - подтверждала Люда.
Володя через пару дней устроил меня красить заборы на своем предприятии, при этом сказал:
- Я и сам не прочь подхалтурить, да приходится следить за Людмилой, она ведь отпетая гулена.
Затем с его подачи я ремонтировал будку сторожа - гнилушку, которую проще было спалить и построить новую, но срабатывал хозяйственный идиотизм. После будки, опять-таки благодаря Володе, я помогал грузчикам перекатывать рулоны бумаги, около месяца числился разнорабочим с "внутренним включением", по выражению "непризнанного гения" (под этим самым "включением" он подразумевал духовные интересы).
Новые знакомые глубоко вошли в мое положение, но все-таки недостаточно глубоко - в "крыше над головой" помочь не смогли (Володя с Людой сами жили в стесненных условиях, а родители "непризнанного" его приятелей "босяков" на дух не принимали). По этому поводу новые знакомые выразили сожаление, на что я бодро заявил, что мне жилищем служат уютные дворы, а крышей - звездное небо. Вероятно, чтобы считать звезды не в одиночестве, Люда решила познакомить меня с сестрой, которая жила с матерью в Водниках, но в те дни мать была в санатории. Люда заявила с откровенным смешком:
- Светка претендентка на место постоянной любовницы. Сам понимаешь, для мужа ты не подходишь. Она не твой уровень. Но постоянная любовница, разве это не потрясающе?!
Мы поехали в Водники разношерстной компанией; супруги Щадрины решили "встряхнуться" и пригласили с собой надменного студента Литинститута Давида Маркиша и его дружка, нагловатого фарцовщика Владимира Златкина по прозвищу Дик; оба были стилягами и пошляками (именно от них я впервые услышал дурацкое выражение "заниматься любовью", хотя, понятно, заниматься можно сексом, а любовь это не занятие). В электричке эти субчики вели себя развязно, хамили попутчикам; глядя на них, я думал: "чтобы так вызывающе держаться, надо что-то из себя представлять, наверно они сделали что-то эдакое". Позднее узнал - ровным счетом ничего, попросту самоутверждались через хамство, как некоторые самоутверждаются через бандитизм или власть. Эти типы открыто измывались над всем русским и кадрили иностранок, чтобы через брак "умотать за кордон" (что впоследствии и осуществили); оба поехали в Водники "убить время, душевно попить пивка и по дороге снять двух прошвырнушек".
Чтобы сгладить контраст между представителями "золотой молодежи" и мной, голодранцем, Щадрины прихватили машинистку Лену Баринову по прозвищу Лепешка, нервную девицу, наполненную предчувствиями и страхами, которая сигаретами и вином заглушала боль от "несостоявшейся личной жизни"; она постоянно поддерживала себя в меланхолии, умела разжалобить, время от времени впадала в депрессию или беспричинно смеялась, и, как все истеричные особы, часто плакала - и не столько от расстройств, сколько из-за самолюбия, чтобы выложиться полностью, заодно - чтобы не выходить из образа несчастной.
Сойдя с электрички, мы попали во власть ветров - с водохранилища один за другим накатывались тугие порывы.
Светлана встретила нас необычно - в халате (хотя Люда сказала, что договорилась с ней заранее; компания была посвящена только в одно - есть возможность погулять; о сводничестве знали лишь Светлана и я). Халат моей будущей любовницы обескураживал и приводил в восторг (вернее, приводило в восторг то, что он облегал). Прохладно познакомившись (меня, правда, одарив улыбкой), Светлана с ленцой, ("в прохладном ритме", по выражению Володи Щадрина) поставила на стол наливку, печенье и забралась с ногами в кресло с книгой Тургенева, предварительно откинув подол халата, чтобы ее, и без того видимые бедра, виднелись еще отчетливей. Сесть за стол она отказалась наотрез, заявила, что не пьет и не курит (что в моих глазах усилило ее положительные качества); во время нашего застолья на все вопросы и предложения отвечала с холодной вежливостью (такой же холодной, как ветер с водохранилища, завывавший за окном), всем своим видом давая понять, что сестра и она - совершенно разные люди.
Дик пытался пригласить ее танцевать: то уговаривал с набором избитых шуточек, то бесцеремонно тянул за руку, но Светлана оставалась непреклонной, правда, и не сердилась на напор Дика. Но когда я, изрядно выпив, подошел к ней и, с трудом подбирая слова, поинтересовался чтивом, она расплылась в приветливой улыбке (ветер мгновенно стих) и долго лепетала о Тургеневе, не забывая вытягивать и поглаживать бесподобно длинные ноги (от них бросало в жар), как бы напоминая мне, что наш разговор имеет второй тайный смысл. В ней сочетались старомодность и легкое бесстыдство современной женщины. В конце вечера она прямо сказала:
- Я ценю в мужчинах голос и руки. У вас приятный низкий голос и руки труженика, - и страшным шепотом добавила: - У нас все будет чудесно.
Мое возбуждение достигло крайнего предела - я уже по уши влюбился в нее, и уверенный, что наконец-то встретил "гениальную женщину", что все складывается как нельзя лучше, развеселился сверх всякой меры, налил глаза и не заметил, как уснул в прихожей на диване. Проснулся от сладострастных стонов; приоткрыв дверь, я увидел в полумраке на кресле Светлану - она яростно отдавалась Дику; халат тургеневской блудницы валялся на полу. Я подскочил на месте, точно ошпаренный кипятком, и долго не мог прийти в себя.
Под сильнейшим ветром я добрел до платформы, дождался первой электрички, доехал до Каланчевки - и на всем пути жуткая горечь заполняла мою грудь, а в еще не протрезвевшую голову лезла мысль: "и что за проклятье тяготеет надо мной?". И дальше еще хлестче уговаривал себя: "главное - ни в коем случае не расклеиваться, не впадать в панику. Вперед!".
На следующий день Люда разыскала меня (хотя я и избегал встречи с ней), сказала, что мне "все показалось"; еще через неделю передала записку от сестры - изящными словами, тонким тургеневским стилем Светлана сообщала, что "пошляк Златкин пытался приставать, но у него ничего не получилось". Просила приехать, но я был гордый парень. Или глупый - не знаю; только повторять поездку не собирался.
После этого прискорбного случая последовал еще один: в день, когда кончилась прописка, я умудрился попасться в руки милиции; нелепо - ехал без билета в троллейбусе и вошел контролер. В отделении мне вручили предписание - покинуть город в двадцать четыре часа.
- Вторично попадешься, посадим на год как злостного нарушителя паспортного режима, - заявил майор.
Это ли не издевательство над парнем, только за то, что он хочет жить в столице, в городе, где, кстати, родился?! (эти иезуитские законы существуют и поныне).