С кистью хожу по облакам
Николай Эпов работал в подвале с парусными сводами и множеством крохотных окон "бойниц". Эпов был знаменит тем, что в его квартире (над подвалом) росло единственное в Москве персиковое дерево.
В те далекие дни Эпов только что оформил спектакль "Маленькие трагедии", и был для меня почти что мифическим героем. Я страшно гордился дружбой с ним и каждому встречному раздувал его славу. И мечтал стать таким, как он, очутиться в театральном мире, но этот мир был для меня недосягаем. И вдруг после премьеры "трагедий", когда мы отмечали у Эпова столь важное событие, виновник торжества погладил персиковое дерево и полунебрежно сказал мне:
- В театре Вахтангова есть место бутафора. Чтобы тебе жилось приятней, пойдешь?
Моя мечта (работать в театре) сразу приобрела реальные очертанья. Я ухватился за случай и круто изменил свою жизнь.
Я вошел в театр как в храм, а когда очутился в бутафорском цехе, вообще потерял дар речи. Прямо надо мной, привязанные к потолку, висели пальмы, старинные кресла, драконы, облака, луна и солнце. Пахло клеем и свежей стружкой, из-за стола, обитого оцинкованным железом, выглядывал маленький очкарик, с лицом в сетке морщин, красноносый, с огромными оттопыренными ушами.
Очкарика звали Иван Тимофеевич Белозеров. Он двигался медленно, как ленивец, говорил вяло, растянуто, но слыл бутафором высочайшего класса, неистощимым выдумщиком и мечтателем. Он не выпускал из рук инструмента; работал слесарем и столяром, электриком и художником - делал все. Я даже не знаю, что он не мог сделать. Все, что проплывало надо мной, было сделано его руками. Простую бумагу Тимофеич превращал в яркие, сочные фрукты и тончайший китайский фарфор; проволоку и фольгу - в золотые подсвечники и люстры, стекляшки - в драгоценные бриллианты. Повторяю, он мог все. Зрители видели его творения: на сцене стреляли пушки, открывались ворота замков, у лошади-муляжа зажигались глаза и даже в лучах света проплывал парусник, лишая покоя мою морскую душу. Зрители видели все это, но мастера не видели никогда, для них он оставался невидимкой в театре, а мне посчастливилось с ним работать целый год.
С великой простотой, как бы между прочим и безадресно, Тимофеич научил меня разводить клейстер, обмазывать мешковину, наклеивать ее на "станки" (сосновые бруски и фанеру) - создавать "луга" и "деревья". Затем объяснил, как делать из картона чайные сервизы, а из бумаги деньги.
- Все должно быть как настоящее, - тихо говорил мастер. - Иначе актер не войдет в роль. Да и надо держать марку фирмы. Не зря ж к нам за помощью обращаются изо всех театров.
У Тимофеича было сильно развито чувство профессионального достоинства, но не настолько сильно, чтобы перейти в самодовольство; в общении с людьми он держался спокойно и просто. Наблюдая за ним, я размышлял: "Каким же надо быть уверенным в себе, чтобы так просто держаться! И значит, всякие полыхания, самоутверждения - от неуверенности в себе".
Сам не знаю почему, может быть от того, что в те годы постоянно нуждался, сидел на мели, "находился в затруднительном материальном положении", как выражался Тимофеич, я особенно старательно расписывал "мусолил" деньги. Денег требовалось весьма много - в одном из спектаклей герой-святоша рвал их и швырял в лицо алчной героине со словами:
- Ты недостойна меня, потому что слишком любишь деньги! А деньги - это всего лишь бумажки!
Насчет наших фальшивых купюр он был абсолютно прав, а настоящие, к сожалению, далеко не бумажки. Например, разными денежными премиями поощряют искусство, хотя каждому художнику ясно - его картины стоят больше всяких денег, ведь в них - частица его сердца. Так вот, этих проклятых денег я наделал целый миллион, не меньше. Как-то во сне даже пустил эти деньги в дело и мне грозила тюрьма; к счастью, я вовремя проснулся.
Через год главный художник театра Сергей Николаевич Ахвледиани, заметив, что я знаю толк в краске, пригласил меня работать декоратором.
В мои обязанности входило расписывать клеевыми красками бутафорские стены, колонны, балконы. Высыхая, клеевые краски светлеют, и составить колер для эскизного пробного мазка - довольно сложная штука; ко всему, не доложишь в краску клея, актер может испачкаться, а переложишь - краска потрескается и осыплется. Здесь надо чутье. Я быстро усвоил всю эту премудрость и стал неплохим исполнителем.
Еще мне вменялось освежать задники - занавесы из тюля, на фоне которых происходит сценическое действие. Декоративная мастерская была огромной - с теннисный корт, и на ее полу помещался весь задник. С огромной кистью-дилижансом и ведром краски я ходил по лесам, морям и облакам, подмазывал деревья, волны, средневековые замки, закаты и рассветы, и чувствовал себя властелином всей земли. Это была завораживающая ситуация.
- Как дела в театре? - спрашивала моя приятельница художник Лена Гордеева, которая резала камеи из раковин, а основным в ее облике была хрупкость.
- С кистью хожу по облакам, - отвечал я с вызывающим оттенком в голосе. - Здесь чудеса на каждом шагу.
- Я сгораю от зависти, - вздыхала Гордеева с дурманящим взглядом. - Твоя работа, как золотой дождь. В ней очарование простоты.
Гордеева отличалась недооценкой собственных изделий (даже небрежным отношением к ним) и благоговейным отношением к дождям (в дождь босиком выходила на прогулку и, как девчонка, не пропускала ни одной лужи).
- Легкий моросящий дождь лучше всего, - говорила Гордеева. - Под него хорошо работается… Сильный затяжной дождь наводит на раздумья. В нудный, сонливый хорошо пить вино и предаваться любви, упасть в любовь. Но не в чересчур сильную - она опасна…
Насчет вина и любви я был с ней полностью согласен, хотя никакой любви у меня не было, в этом вопросе я был полный профан. К сожалению. Но к счастью, вскоре наверстал упущенное, и сполна.
Незнакомым людям Гордеева дарила визитку: "У меня нет квартиры, нет адреса, нет телефона, нет работы, нет любви, но я абсолютно счастлива".
Однажды в дождь Гордеева вошла в мастерскую, мокрая, босая, распахнула окно, впуская в помещение косые струи, плещущий шум и запах сырости; устало опустилась на стул, откинулась и, стряхивая с лица капли, жалобно заскулила:
- Ничего у меня, неумехи, не получается. Для художника у меня, мелковатый никчемный дух. Я как треснутая чашка. Не знаю, что делать: или красиво уйти из искусства или тихо остаться?
Я попытался ее взбодрить, и только разошелся в красноречии, как она исчезла, точно ее смыли дождевые потоки.
Что в театрах замечательно, так это приподнятая атмосфера перед премьерой. Ею заражаются все от осветителей до ведущих артистов, и в этом всеобщем ожидании настоящая семейность и теплота.
Все работники в театрах, как правило, мастера-виртуозы. Столяры - бывшие краснодеревщики, работницы пошивочного цеха - рукодельницы с великолепным вкусом. Надо видеть с какой выдумкой столяры изготавливают мебель ампирного стиля, как добросовестно швеи конструируют костюмы, а осветители - мастера по свету, могут так осветить теннисный мяч, что его примешь за яблоко. И как придирчиво эти мастера осматривают свои произведения во время для пап и мам - пробного спектакля для своих родственников, кстати, самых придирчивых зрителей. Но, главное, эти мастера работают за мизерные оклады. Вот у кого надо учиться любви к своему ремеслу!
После премьер в фойе накрывали столы с бутербродами и пирожными. В сервировке столов самое жгучее участие принимали пожарные - главные люди театра. До этого вечно ходили насупившись и сурово ворчали:
- Тюль плохо промазан пропиткой, может вспыхнуть! В перьях танцевать нельзя! Белый софит убрать, слишком палит! Фурки не выдвигать, искры!
Но в день премьеры "огнеборцы" оживали, в предвкушении застолья становились улыбчивыми, ходили вокруг столов, переставляли стулья, перекладывали бутерброды и все потирали руки, подмигивали друг другу. Ну а за столы рассаживались кто где хотел, без всякой субординации. Рабочий сцены мог запросто, бок о бок, восседать с народным артистом. Я, например, не раз чуть ли не в обнимку сидел с Астанговым, Ульяновым, Яковлевым, так что вроде примкнул к их славе.
Жизнелюбы
Театры между собой связаны и часто обмениваются спектаклями. Наш театр по средам давал представления в театре Моссовета, а тот в свою очередь у нас. Это называлось "дружить коллективами". Я должен был присутствовать на выездах - вдруг рабочие сцены нечаянно порвут какую-нибудь декорацию и потребуется срочный подмалевок. Как правило, такое не случалось: я же говорю - в театрах работают знатоки своего дела. В театре Моссовета у меня появились новые знакомые, театральные художники - жизнелюбы, народ всезнающий, а уж спорщики - похлеще живописцев-станковистов и графиков.
- Театр - это потрясающе! - восклицал декоратор Александр Великанов. - Видят небеса, прямо на глазах рождается образ. Это не кино, где десяток дублей, все подрезано, заретушировано. В театре все необратимо: каждый жест, каждая реплика.
- В театре все фальшиво, - возражала художник по костюмам Наташа Кудашова; взбалмошная, с резкими скачками настроения, она могла в одну минуту перестроить любую компанию. - Все фальшиво! Я не верю, что раскрашенная фанера - дома, полосы картона - деревья, свисающая марля - листва. И актеры не говорят, а произносят. Мне интересно делать только костюмы. Костюм - это настоящее произведение.
- Особенно костюмы прошлого века, - поддерживала подругу Светлана Инокова, по прозвищу Пелерина (она в любое время года носила накидки). - Как говорила мадам Шанель - "Модно то, что не модно". В костюмах Прошлого века столько выдумки! Все эти оборки, рюши, жабо, струящиеся юбки подчеркивают индивидуальность женщины, придают ей таинственность. Не то, что теперь - все на виду, никакой тайны.
- Как вы не понимаете, в театре все условно! - кипятился постановщик Леонид Андреев. - В Древнем Риме на сцене вообще ставили доски с надписями: "дом", "лес"… Но, ясное дело, художник в театре не главная фигура.
- Ну ты и завернул! - вскрикивал Великанов, вскрикивал яростно, словно проглотил пламя. - Видят небеса, я придумываю не только обрамление спектакля, костюмы, я создаю всю атмосферу…
Великанов называл себя удачливым в работе и неудачником в житейском плане. Действительно, в его мастерской не раз случалось возгорание электропроводки (к счастью, ничего не сгорело), дважды на него нападали грабители, у машины, которую он купил позднее, однажды отказали тормоза… Но несмотря на эти грозные явления, я считал Великанова счастливчиком во всем: мало того, что он работал по призванию, он жил в большой ухоженной квартире с мебелью из старого темно-вишневого дерева, окантованного медью, имел красавицу жену и умницу дочь, которые его, главу семьи, обнимали и целовали по двадцати раз в день.
По словам Кудашовой, вокруг нее постоянно находились души умерших родственников и друзей, которые не давали ей покоя; этим она объясняла и свою взбалмошность, и костюмы-призраки. Мнительная Кудашова часто жаловалась на болезни, таскала в сумке кучу таблеток и пузырьков, и мечтала съездить во Францию, чтобы накупить заграничных лекарств и наконец "поболеть в свое удовольствие". В моей судьбе Кудашова принимала горячее участие. При встрече тихо ахала:
- Ты чем болен?
- Да, вроде, ничем, - пожимал я плечами.
- Нет, говори, чем ты болен? Я имею в виду не только адские болезни, но и мысли там всякие…
Я только вздыхал - мыслей было полно, но все, как правило, вполне здоровые, некоторые даже слишком.
- Вот возьми! - Кудашова протягивала пузырек с розовым сиропом. - Настойка по индийскому рецепту. Тебе поможет. И учти, я это даю не кому попало, ты понял?
Чтобы не обижать "знахарку", я с благодарностью принимал пузырек. Со временем у меня скопился целый ящик ее пузырьков, порошков, таблеток. Я ни разу ими не пользовался, но на вопросы Кудашовой "помогли ли?", непременно отвечал:
- Еще как!
Страшненькая, но добросердечная Пелерина (Инокова) свою комнату превратила в зверинец, где обитало множество всякой живности от рептилий до роскошного павлина. Художники анималисты часто заглядывали к Иноковой, делали наброски ее подопечных.
Инокова собирала ключи; у нее была потрясающая коллекция ключей: от примитивных для почтового ящика до ампирных, сложной, витиеватой конфигурации. Каждому новому гостю Инокова подносила связку ключей, и просила показать, какой ключ больше всего нравится; и по выбранному ключу безошибочно определяла характер и наклонности человека. Другими словами, посредством такого простого теста, гость сам подбирал ключ к своему сердцу.
- Вообще-то я и без ключей во всем разбираюсь, у меня чутье на людей, - призналась мне однажды Инокова. - Тебя, например, я сразу вычислила. Ты пропащий человек и, если не бросишь курить и выпивать, закончишь жизнь под забором.
С тех пор свою смерть я именно такой и представляю, но, естественно, на чистой простыне, на пуховой подушке, под цветущими деревьями - лежу у забора, покуриваю, меня обдувает ветерок, а вокруг стоят друзья и множество красивых женщин - прощаются со мной и рыдают в три ручья.
Говоря о театральных художниках, нельзя не перечислить еще нескольких из тех, кого я знал.
Художник-кукольник Олег Мосаинов работал в театре Образцова и слыл мастером-виртуозом. У Мосаинова было хобби - он собирал изделия из стекла, старинные часы и шкатулки; покупал их на барахолке и в комиссионках часто поломанными, и оживлял, благодаря золотым рукам и технической смекалке.
Комнату Мосаинова украшал стеклянный зверинец: видоизмененный мир, отраженный в стекле, а также стеклянные часы-кукушка, часы-кошка, часы-сова и часы с садом; каждый час, когда начинался бой, в саду шевелились стеклянные листья, порхали птицы и даже лил водопад - иллюзию падающей воды создавал крутящийся плексиглас.
- Стекло - самый изящный материал, - ликовал Мосаинов. - Прозрачный материал-невидимка. Ко всему, если прислушаться, эти игрушки издают звуки. Вообще все предметы вокруг нас издают звуки. Мы многое не слышим, но живем в мире музыки; она постоянно в воздухе.
С того дня по вечерам я стал прислушиваться к вещам в своей комнатушке и, действительно, каким-то странным образом они звучали - все на морской лад: звуки напоминали плеск волн, свист ветра, скрип оснастки судна. Эти звуки теребили мою морскую душу, вселяли в меня жгучую страсть к странствиям.
Художник Александр Тарасов делал декорации к кукольным спектаклям, а для себя, умело распоряжаясь палитрой, писал картины-фан-тазии: города, в которых не бывал, людей, с которыми не встречался.
- Все это в моей душе, - пояснял Тарасов.
Его диковинные идеалистические картины имели одно несомненное достоинство - они рисовали жизнь, какой она могла бы быть, если убрать из нее зло. Но, давно известно, такая жизнь - всего лишь прекрасная мечта, ведь зло и добро уравновешивают друг друга, и одно без другого не могут существовать - так же, как талант и бездарность, красота и уродство, ум и глупость, и многое другое.
Тарасов собирал экстравагантную коллекцию - вырезал из газет заголовки статей и обклеивал ими туалет; удивительно, но все заголовки в той или иной степени приходились к месту.
- У нас ужасная система, но полно замечательных людей, - убежденно заявлял Тарасов. - Мы живем среди пустой бравады и невежества, но сохранили чистые души. За это наш многострадальный народ достоин всех премий мира.
Временами, для приработка, Тарасов оформлял стенды выставок.
- Невероятно интересно окунуться в незнакомую стихию, - говорил Тарасов. - Свежий взгляд на привычные вещи рождает новые идеи. Взять цирк. Десятилетиями арену использовали в одном качестве, но пришли новые художники и устроили водную феерию. А когда работаешь только в одной области, начинаешь повторяться, используешь одни и те же приемы - получается некая безразмерная одежда, которая подходит всем.
Тогда я только поддакивал Тарасову, а теперь считаю, что повторы не страшны, если повторяешься невольно, искренне, ведь каждый раз испытываешь новые ощущения и соответственно краски звучат по-новому. Ко всему, некоторый механизм повторов можно рассматривать и как самобытный стиль. Другое дело штампы, холодная размеренная обработка материала - это, ясно, сужает творчество.
Пухлый, розовощекий мультипликатор Борис Степанцев рисовал фильмы и ставил их как режиссер, причем в основном сентиментальные балеты: "Щелкунчик", "Пер-Гюнт"… и мечтал снять балеты по собственным сценариям: "Мольба" и "Заклятье". Все знакомые Степанцева делились на две категории: тех, кто не понимал, когда маэстро работает, поскольку постоянно видели его в кафе и гуляющим по улице Горького, и тех, кто считал, что он не отходит от рабочего стола, и когда ему не позвонишь, отвечает односложно и зло. По-видимому, истина находилась посередине. И потом, творческий человек работает не только за столом, но и в кафе и на прогулке, часто и во время беседы с друзьями, и даже во сне. "Ведь главное - мысль, задумки, заготовки, болванки, - как говорил Степанцев, - а выполнение всего этого - дело техники". Я повторял его слова, словно молитву.
Целеустремленный и яркий Степанцев (яркий в непохожести на других) дружил с румынским мультипликатором Попеску Гопо. Как-то мы втроем крепко застольничали в Домжуре, и Степанцев сыпал бесконечные тосты за здоровье Гопо, потом спохватился, похвалил себя и обронил мне утешительный приз:
- Ты порядочный человек, что сейчас редкость… А твою сложную жизнь надо зафиксировать на сотне километров пленки.
После этих слов я приосанился и стал подробно рассказывать иностранному гостю о своей "сложной" жизни - люблю, мол, трудности и тяжелую работу, но Гопо кивнул на соседний стол:
- Блондинки и брюнетки по нас сходят с ума.
Я перечислил целую галерею театральных художников, сделал их словесные наброски, эскизы. Под конец скажу - каждый из них носил высокое звание - Мастер, а чудачества и хобби только придавали им дополнительную притягательность.
Здесь будет уместно упомянуть еще об одном чудаке - художнике Борисе Чупрыгине, который женился на женщине, любившей "смотреть поезда". Перед свадьбой Чупрыгин обещал невесте построить железную дорогу вокруг дачи и пустить электровагон. "Буду кататься и махать тебе рукой", - вдохновенно говорил художник будущей жене, но после свадьбы втянулся в живопись и забыл о своем обещании. Правда, позднее купил велосипед, но это выглядело нищенским даром по сравнению с локомотивом.
- До свадьбы я тысячу часов простоял у ее дома, - объяснял мне Чупрыгин. - Послал ей столько писем, что она могла бы оклеить ими всю квартиру. Встречал и провожал ее, ухлопал массу времени. За это время мог бы написать сотню картин. Теперь надо все наверстывать. Задумок в голове - туча…
В творческой среде большинство людей работают потому, что просто не могут не работать; в них запрограммировано стремление к совершенному. Часто они платят дорогую цену за это: лишаются материальных благ, признания при жизни, а иногда и личного счастья. Но немало творческих людей, которые работают ради славы, денег, а то и ради восхищения женщин - последних не только не мало, а даже много. По сути дела в этом нет большого порока, ведь масса примеров, когда великие произведения создавались благодаря любви к женщинам или благодаря их поддержке и преданности.