Севан отлично помнил строки из дневника одного из них: "Я жду не дождусь момента, что бы кого-нибудь замочить. Я пойду в место, где много народа и все взорву. Если меня застрелят - наплевать. Мне хотелось бы убить и ранить как можно больше сограждан и, главное, всех этих спортсменов, которые стремятся преуспеть в жизни, быть счастливыми, милыми, помогать бедным, бороться с насилием, осторожно водить машину, не загрязнять окружающую среду, быстро мыться под душем, что бы не расходовать воду, кушать здоровую пищу и не курить. Всем подобным я говорю: Заткнись и умри!"
Севан мысленно просмотрел свою сорокатрехлетнюю жизнь, сплошь состоящую из перечисленных американским ублюдком смертных грехов - хорошо учился, обожал баскет, гонял в футбол, здоровался со старшими, стремился преуспеть и семь раз бросал курить… "Заткнись и умри, ты слишком много размышлял о счастье и имел подлость заботиться о других" - сказал он себе, подумав, что назначенный ему на сегодня анонимом встреча может поставить точку в чреде жизненных "преступлений".
Накануне по мобильному телефону позвонил некто и прогнусавил в трубку:
"- Необходим контакт. Без свидетелей. Ровно в полночь мы найдем тебя сами".
Может запугивают, может - шутка, а ещё вернее - сигнал. Сигнал от тех, кому Севан мог помешать. "Найдут сами"! Это значит - адресок можно не называть и о передвижении в пространстве не беспокоиться - сами все вычислят. Завидная осведомленность. Он приехал в пустой поселок, прихватив пивко и удержавшись от приобретения сигарет.
В 23.30 Cеван включил телефон - он тут же зазвонил. Ага, значит, дачный адресок всезнайки не вычислили!
- Слава богу, наконец-то дозвонился! Весь день вас разыскиваю, Семен Осипович. Крайне важное сообщение. Необходимо встретиться, - прокричал в ухо взволнованный Трошин.
Севан мысленно чертыхнулся и назначил встречу в понедельник в пирожковой - хоть позавтракать удастся нормально, если живым останется. Попрощавшись с энтузиастом сыска, он положил телефон перед собой. На дисплее менялась цифра, показывающая приближение назначенного анонимом часа. Но никто не звонил и не стучал в дверь.
Ровно в полночь Севан встал, с последним сомнением бросил взгляд на лежащий на тумбочке "стечкин" и лениво потянулся. Ничего не менять! Никакой паники в разомлевшем от тепла и тишины теле, никаких резких движений. Ступая смуглыми ступнями по белоснежному насту, он вышел на крыльцо, глянул ещё раз на часы, подсветив узкий прямоугольный циферблат, оглядел заметенный снегом палисадник и тут же заметил листок, приколотый к балясине глубоко всаженным лезвием. Рукоятка охотничьего ножа - старого, дедова, была холодной, но листок сохранил девственную свежесть, словно только покинул ящик письменного стола. Несколько секунд назад кто-то проник в сад, перемахнул три ступени крыльца, приколол записку лежавшим на скамейке ножом и скрылся. Но ничего не слышал настороженно ждавший визита человек и не обнаружил следов. Сугробы не тронуты и пуховички на штакетнике забора не сбиты. Лишь легкие разводы потревожили снежный покров на притоптанной тропинке, словно кто-то прошелся по ней метлой.
"Удивляться нечему" - сказал себе Севан, прочитав текст, написанный на листке лиловыми чернилами и вдруг почувствовал озноб, будто сиганул в полынью.
Записка была короткой - тот, кто умел видеть и проходить сквозь стены, назначал ему свидание.
12
На следующее утро Филя сидел за угловым столиком пирожковой в районе Садового кольца и давал развернутые показания высокому брюнету. Обладатель чеканного профиля и озерного прозвища подливал в стакан собеседника из цветастого чайника ароматный травяной чай с запахом мелисы.
Филя расстегнул зеленую китайскую куртку и активно взялся за пирожки с капустой и грибами. В небольшой теплой комнате, декорированной под русскую избу имелось несколько пустых столиков, покрытых скатертями с деревенскими петухами. За стойкой мудрил над самоваром одетый под Куклачева парень и тихая песнь про замерзающего в степи ямщика лилась из-за часов с кукушкой.
- Прошу ещё раз прощение за беспокойство, Семен Осипович, но уж очень меня это смутило - мужик странный такой, весь черный и на лотке Ермолая Орфеева спрашивает - в мягком переплете! Вышел из иномарки с затемненным стеклами. Номер я запомнил.
- Да ты ешь, небось всю ночь в ясновидении практиковался, - скривил насмешливо уголки чувственных губ Севан. В куртке с откинутым капюшоном, с влажными кудрями над смуглым лбом он казался совсем молодым и совершенно не засекреченным. Внятно описав вчерашний эпизод с лысым покупателем, Теофил расслабился, разговорился:
- Вчера после смены поехал домой и все думал, думал… Печь натопил, на снег вышел - я в Люберах в старом доме проживаю. Считай - загородный особняк, - со смаком прихлебывал чай экстрасенс. - Вышел и что-то мне не по себе стало. Тишина и шорох такой, словно дворник переулок метет. Откуда ночью дворник в нашей дыре?.. Я ещё с творогом скушаю. - Он деликатно потянулся за очередным пирожком. - А на снегу следы от метлы!
Севан внимательно глянул исподлобья на ясновидящего. Вот типчик попался - может самый загадочный и есть: то ли что-то в самом деле чует, то ли знает, то ли разыгрывает, цену себе набивает.
- Слушай, а ты давно таким проницательным стал, Теофил?
- Филя. Так проще, Семен Осипович.
- Севан. Так красивей. Расскажешь про дарование свое или это секрет?
- Не секрет - чудеса в решете. Суровым реализмом и не пахнет поверить трудно. Уж очень китчевая "живопись" - как лебеди на базарных ковриках эпохи соцреализма, - Филя снял куртку и повесил на олений рог, служивший вешалкой. - Я ведь аспирантуру по кафедре филологии кончал, когда чуть под суд не загремел. Ну, это вы знаете.
- Знаем. И что ты, как руководитель экспедиции виноват в криминальном инциденте не был. Оставил без присмотра своих подопечных по причине уважительной.
- В горячке лежал. Как в трясину забрел плохо помню и как из неё меня местный житель выгреб - тоже. Деда этого Чучундром звали. Так он и выглядел - старичок-лесовичок. Травами поил, голову тряпьем каким-то укутывал бормотал, бормотал заговоры. Вынырну из жара, глаза открою, а во мраке седые патлы белеют и голос дрожащий причитает невнятно. Однажды очнулся - в избе никого, огляделся - не то вечер, не то утро - оконце крохотное, а за ним серо и ничегошеньки непонятно. Стены темные, а один угол солнцем светится. Из него икона в окладе с каменьями глядит и фотопортрет женщины, очень на нее, то есть на Деву Марию, похожей - глазища на узком лице огромные, чернющие, а в них скорбь безмерная. Поднялся, подхожу, рассматриваю - а там в углу все бревна позолоченные, аж жаром горят! Вспоминаю, как бормотал мне сквозь сон дел, что открыл он золотой источник, потому от людей и прячется. Ведь если где богатство - там жадность, а жадность - родная сестра смерти. Все они - демоны себялюбия из одного семейства. Ну, в общем, у него сильно значительная история выходила я даже как эпос записать хотел. Мы ж фольклор собирали этнографическая экспедиция. Так вот дед сообщил: в глуши лесной, чаще заповедной Живой источник бьет. Сквозь него солнце лучи посылает раз в году, когда с другой стороны Земли стоит. Весь шарик, значит, по тайному ходу, что прямо по оси просверлен, просвечивает и отливаются те лучи в чистое золото. Сила в источнике непомерная. Духи тьмы, что всему живому враги, только этой живой воды опасаются… Это я вкратце изложил. Тут и у здорового крыша поехала бы, а я в горячке, может даже в бреду - особо впечатлительный стал.
Едва оклемался, вышел из избы и побрел в лес прямо на свет, который из чащи пробивался и мне дорогу указывал. Слабенький, теплый… Я такой уже однажды в детстве видел у заброшенного карьера - думал - инопланетяне. А может, мы тогда с Колькой и придумали все…
Шел, шел, покачиваясь от слабости и чуть не свалился. Березку есенинским образом обнял, глаза таращу. Передо мной поляна, окруженная низкими тоненькими деревцами, как на картинах Нестерова. С краю поляны вроде холм из валунов округлых навален, а у его подножия - озерце, ну не больше бассейна, что на арене цирка для дельфинов делают. Только вода в нем воронкой заворачивается и как карусель кружит. Да не вода вроде расплавленное золото огнем светит. И кругом - все золотое! Деревья, трава, камни!.. А среди волн - девушка плещется… Голова золотая - то показывается, то скрывается. Протер я глаза - нет, не мерещится. Нимфа эта порезвилась, на берег выходит. Нагая и словно позолоченная. Тонюсенькая, как прутик, прямо "девочка на шаре" Пикассовская. Только живая… Настоящая, это точно, и мокрыми волосами чуть не до колен облеплена. А к ней пес из-за камня выходит - огромный, лохматый, с плешивым боком и в мою сторону щериться. Показывает желтые клыки, задирая черную блестящую губу. Она его за загривок взяла, у ноги посадила - нашептывает что-то ласковое. Потом выпрямилась и шагнула прямо ко мне. Остановилась в трех шагах, смотрит… Смотрит так, словно я инопланетянин или святой.
- Ты кто? - спрашиваю. А самого в жар бросило, аж между лопаток струйка побежала.
- Дочь Источника, - отвечает тихо, напевно, что интересно по-русски.
- Я давно тебя видела, тебя дед лечил. И ещё много-много раз видела в ночном озере.
Обернулась, подняла с травы лоскут какой-то плетеный и как простыней замоталась:
- Ты можешь остаться жить с нами. Только никогда не ходи в эту воду она заберет тебя, - посмотрела на меня пристально, сдвинув светлые бровки, потом вдруг развела руками ветки золотые и в кусты брызнула, как перепуганная козочка.
Вернулся я в избу - Чучундр глядит мрачнее тучи.
"Зачем, говорит, Тею мою караулишь? Никто не должен её знать. Она для другой жизни назначена".
И тут услышал я ещё одну сказку о дочке Источника, которую нашел будто бы дед шестнадцать лет назад у кромки воды. А рядом сосуд с жидким золотом - расплавленным солнечным светом. Оно, мол для Теи - источник жизни. "Только об этом теперь нам с тобой одним должно быть ведомо. Если прознают лихие люди или скользкие тени тьмы - уйдет в глубь Источник, згинет Тея и солнце никогда больше не согреет землю. Поклянись на образе этом, что молчать будешь и уходи". Поклялся я… - Филя замолк, упорно глядя в пустую чашку. - Такая вот история вышла.
- Прости, - Севан шутливо зажал уши, - я ничего не слышал, задумался.
- Я так и полагал, - Теофил хмуро глянул сквозь очки и продолжил. Попрощался я с дедом и ушел. Стрекоча припустил во всю прыть. Споткнулся, глядь - моя знакомая под дубом сидит, ждет, словно мы здесь свидание назначили. В венке из желтых кувшинок, грызет яблоко - маленькое, лаково-красное. Рядом беленькая козочка с шальными глазами и пес драный.
- Это его медведь когтем зацепил, а дед вылечил. Я прощаю, что ты уходишь. Так надо. Только очень жалко. Мне тебя спросить много надо. Очень много везде тайны.
- Ты сама - тайна, - лепечу я в полном недоумении, потому что вижу живая девчонка, только худенькая и нежная неимоверно. Кожа тоненькая, прозрачная, аж голубые жилки просвечивают и волосы длинные, как нити золотой паутины - легкие, на ветерке порхают. Личико строгое и вдумчивое.
- Тайна очень большая! - согласно кивает мне неземное создание. - Она везде. Расскажи про лампочку. Правда, что в ней частичка солнца прячется? А куда она девается, когда свет не горит?
- Это электричество, - я зажег фонарик. - Ты в школу не ходишь?
- Мне нельзя. Я слабенькая, должна много возле огня греться и в Источнике, когда он не злой, силу получать. Но я читать могу. Очень много слов читала. У деда книга есть старая - 1936 года. Там про электричество не сказано. "Учебник геометрии для средней школы" называется и ещё другие. А про электричество я сама много знаю. Все теплое и живое происходит от солнечного золота. Жизнь - тепло, свет. Ночью луна и черно. Страшно. Зима смерть.
- Верно говоришь. Вся земная энергия - от солнца. А ночью всем темно и страшно. У каждого человека глубоко внутри страх притаился, - бормотал я бодро что попало, потому что не знал, что она обо всем-то на самом деле знает. Что для неё Жизнь и Смерть.
- Бояться плохо, - она поднялась, протянула тонкую руку и дотронулась до моего лба. Словно током от пальчиков её прозрачных, невесомых ударило. А она ладони мне на глаза положила и зашептала что то. Потом говорит:
- Я тебе силу дала. Что бы ты меньше боялся и лучше в темноте видел. Теперь уходи и забудь все. Вспомнишь, когда понадобится.
…Филя вздохнул:
- С тех пор я слегка крышей подвинулся и больше нужного чувствую. А она за весь разговор ни разу не улыбнулась… Не верите. Я клятву не нарушал, никому про это до сих пор не рассказывал. Только теперь чувствую, что мне сила нужна. Всем нам, кто с Уничелом сражаться должен.
- Похоже на сон, - Севан взял ватрушку и решился, наконец, пожевать. А иронизировать над услышанным не стал. Уж больно серьезно рассказывал ему свою историю парень.
- Не думайте - я наркотой не балуюсь. В психдиспансере на учете не состою. Сочиняю, правда, немного. Стихи.
- Стхи… - вздохнул Севан и резко изменил тему: - Так мужчина в черном тебе не понравился?
- Насторожил! Зачем ему в мягкой обложке? Почему Орфеев и Воронин? У классиков авангарда аудитория узкая. Но главное - бритый он, а на загривке пятно, словно чернилами брызнули. Пятно лиловое, вспухшее, так и кажется, что вся спина такая. Формой напоминает очертания Южной Америки.
- Может, татуировка?
- По виду родимое. Лицо не рассмотрел - он боком стоял, - хмурил брови экстрасенс, прихлебывая чай. - Вы когда его возьмете, обязательно меня позовите. Могут вскрыться любопытные факты.
- Это непременно. Спасибо за наводку, за доверие, и за соблюдение конспирации, - Севан поднялся. - Пора на службу. Буду держать тебя в курсе.
- Мне лучше звонить по Московскому, как прежде, или на трубу Жетону мы рядом работаем. - Филя чиркнул телефон и с сомнением посмотрел на оставшиеся булочку - сунуть в карман или завершить под чаек?
Когда дверь выпустила на морозную улицу высокого брюнета, очкарик пристально огляделся. В комнате, пропахшей свежей выпечкой, никого не было, лишь возился за самоваром "Куклачев". Смылись, значит? Или померещилось? Вскоре за витринным стеклом показалась массивная черная фигура и, озираясь, ввалилась в дверь. Филя махнул рукой, подзывая Жетона к столику.
- Ну что, убедился? Здоровенный такой мужик в синей куртке - мой куратор. Поехал лилового брать, того, что Ер. Орфеева спрашивал.
- Завалил все же человека! Эх, не любишь ты авангард. А лиловый любит! И я тащусь. Но это ещё не основание, что бы на нары запахать. Однако, скромно сидели, - окинув глазами стол "казак" не заметив интересующего предмета.
- Прямо сразу на нары! Может за ним следить будут и тем самым помогут выйти из преступной группировки. - Филя заметил разочарование друга относительно напитка в чайнике. - Здесь спиртное не продают.
- Если ты такой уж ясновидящий, да ещё намерен инициативу перехватить - сам следи за подозреваемыми, - неуловимым пасом иллюзиониста он отправил в рот одинокую булочку. - Червячка хоть заморю, если погреться нечем.
- Как я на него выйду? Мои возможности не позволяют определять адрес человека по родимому пятну и литературным пристрастиям. Женька, ну пожалуйста…
- Верно. По пятну выявить местожительство трудно. По номеру автомобиля проще будет, - гордившийся своими связями во всех сферах столичной действительности, Жетон достал телефон, вышел на улицу и после довольно длинного созвона сообщил:
- Пиши или запоминай: - владелец черного "опель-седана" - Рясов Гариб Рустамович. Менеджер клуба "Ночная орхидея". Усек? Мне с тобой прогуляться или сам на стрелку отправишься?
- Здесь надо одному действовать. А где это находиться?
- Да тебе, начальник, секретарша нужна, а не доктор Ватсон, - Жетон с тоской оглядел интерьер: - Под избу шарят, а с самогоном напряг.
13
Ветрено, слякотно, сизо. Такой день бывает сразу после сомнительного торжества Восьмого марта, от которого ничего вроде не ждал, а когда проехали, в мозгах свербит: "вот и праздник прошел, будто и небывало…" У окон, запавших и почерневших от мартовской промозглой метели, у прохожих, прячущих лица в воротники - очевидный синдром похмелья. Ничего не хочется в такой день, ничто душу не греет, лишь распирает тупая тоска, обнажающая быстротечность черно-серого бытия. Хочется спрятаться в умятую ложбинку старого дивана, завалить тумбу в изголовье зелеными томами Бунина и углубиться в иную реальность, где все твое, настоящее, кровное - и злость, и сжигающая страсть, и восторг и боль…
Теофил встал рано, чисто выбрился у мутного зеркала, придирчиво отобрал футболку под свитер, использовал даже остатки подаренного Валькой одеколона и пристально всмотрелся в свое отражение. Не слишком молодому человеку с благородной впалостью щек, обманчиво грозным хрящеватым носом и какими-то желтыми и жалостливыми собачьими глазами предстояло спасти мир. Не слабо… Для начала, конечно, придется внедриться, освоиться, распознать врага, а потом пустить по его следу превосходящие силы прогресса под руководством Севана. Плевое, если разобраться, дело. Вот только не тянул, увы, желтоглазый на суперагента и качковостью не отличался. Но ведь было в нем нечто, что томило грудь и заставляло произносить перед спящей Валькой пламенные монологи, что фырчало и шкварчало отродясь в каком-то разделе ума или совести, не давая покоя. И призывало, призывало… Значит, рви на груди тельник, Теофил, и на амбразуру при, герой - "сражаться подано". Тетрадка… карандаш, да куда, к чертям пропадают все "шарики"… Вот, вот проклевывается:
"…Нет мочи подражать Творцу здесь, на сырой земле. Как страшно первому лицу в единственном числе…"
Он вынырнул из омута слов, лишь когда решил, что стихи завершены.
Покидая свое жилище, состоящее из застекленной поверху цветными ромбами веранды (использовалась только летом), горницы, соединенной с кухней беленым боком русской печи и восьмиметровой "спальни" с продавленным диваном, крытым выгоревшим зеленым плюшем, Филя прощальным взглядом обласкал вещи. Тройная спинка доисторического мебельного гиганта жалась к печи, изголовье упиралась в полную книг этажерку, хранящую запах детства, отрочества, взросления, а "глядел" он в оконце, перед которым мотались голые ветки яблонь. Втиснулось в горницу и фортепиано, выселенное из скромной материной квартиры за ненужностью. Не музицировала давно госпожа Трошина, сменившая музыкальную направленность на швейную. Иное обрела дело - для фирмы "Интерьер" на дому шторы сточила. Не пользовался инструментом и Теофил, завалив его остатками не разошедшейся прессы. Много самых высокопробных сюжетов хранило в себе коричневое, в сколах, царапинах и трещинах тело молчаливого существа, умеющего говорить музыкой…
Теофил подавил острое нежелание расставаться с надышанной берлогой и следовать в город на смертельно опасную встречу. Тяжко вздохнув, он подхватил старательно упакованный пакет, в котором находился том Орфеева "Антология русского духа", тоненькая книга Воронина на английском с дарственной автора в виде японских иероглифов алым фломастером, изображавшим кровь, а так же роман того же автора "Весна в Освенциме". Эти раритеты удалось добыть Жетону для выполнения задуманной Теофилом акции.