* * *
– Выбирайте, какая понравится. – Официант махнул рукой в сторону огромного – во всю стену – аквариума и отошел к стойке.
– Слушай, я не могу, – сказал Паулу, делая шаг назад. – Серьезно, не могу. Пошли отсюда. Пойдем лучше в бразильский ресторан. Или в "Короля-каракатицу", я плачý.
– Брось! – Луиш Мигел сунул в рот сигарету и похлопал себя по карманам в поисках зажигалки. – Когда ты еще попробуешь киянду, их завозят раз в жизни. – Он помахал официанту и показал пальцем на свою незажженную сигарету. Официант кивнул.
– Я переживу. Нет, серьезно. Как их вообще можно есть? Ты посмотри на них!
Луиш Мигел посмотрел. Маленькие пухлые киянды безо всякого интереса таращились на него из аквариума и вяло шевелили короткими хвостами. Вид у них был осовелый, как будто они покурили лиамбы.
Подошел официант с зажигалкой. Луиш Мигел прикурил из его рук.
– Еще не выбрали? – спросил официант.
– Минутку, ладно? – Луиш Мигел подмигнул официанту и похлопал Паулу по плечу. – Давай-давай, нечего строить из себя девочку. Можно подумать, ты никогда раньше не ел рыбу!
Паулу нервно сглотнул.
– А ты уверен, что это рыба? Ты твердо в этом уверен?
– Я могу принести вам справочник, – в вежливом голосе официанта явственно послышались оскорбленные нотки. – Не думаете же вы, что мы подаем нашим гостям… эээ… человечину?!
– Нет-нет, что вы! У меня и в голове не было! – Паулу смешался, покраснел и усилием воли заставил себя посмотреть на киянд. Они были все так же неподвижны и все так же тупо таращились на него через толстое зеленоватое стекло. Паулу постучал пальцем по стенке аквариума. Одна из киянд медленно, как будто с усилием, подняла крошечную ручку и тоже постучала.
– Вот эту, – сказал он, и Луиш Мигел одобрительно кивнул.
– Варить, жарить, на решетке? – спросил официант, примериваясь к киянде веревочным сачком на длинной палке.
Паулу дико посмотрел на него.
– Ни в коем случае! Живую, в пакет с водой, и объясните, чем ее кормить!
Луиш Мигел печально вздохнул и покрутил пальцем у виска.
* * *
– А дальше что?
– Дальше всё.
– А что с кияндой-то?
– Сдохла. Почти сразу. У нее вирус какой-то был, что ли, или паразиты, я уже не помню. Их же контрабандой сюда завозили. Набивали в трюмы, не разбираясь – больные, здоровые… Потом продавали в рестораны. В "Маленькой русалочке" несколько клиентов заболели, ее из-за этого санитарный надзор закрыл. А сейчас вообще киянду нигде не купишь, ищи не ищи…
– Погоди, а девочка в инвалидной коляске тогда кто?
– Ну, кто-кто… Дочка. Я слышал, что у нее с рождения что-то такое с ногами, не то парализованы, не то что. Симона, жена Паулу, хотела ее сдать в интернат, а Паулу встал на уши и не позволил. Вроде они поэтому и развелись.
– Уууууууууу… а я-то подууууумалааааааа…
– А ты решила, что это он киянду в коляске возит?! Дурочка моя!
* * *
– Манана, полпятого, иди пить витамины! – зовет Паулу.
– Не пойду! – звонко кричит Манана из ванной. – Я занята! Я купаюсь!
Паулу наливает в ложку желтую маслянистую жидкость и осторожно, чтобы не расплескать, идет с нею в ванную.
При виде него Манана немедленно ныряет с головой, но тут же выныривает, фыркая и отплевываясь.
– Давай, – говорит Паулу и подносит ей ложку, – открывай рот.
– Не хочу, – бубнит Манана, мотая головой и не разжимая рта. – Невкусно!
– Зато полезно. Давай-давай, а то ты вчера опять сток забила чешуёй. Если не будешь принимать витамины, у тебя весь хвост облезет, как в прошлом году.
Круглые Мананины глаза наливаются слезами, она выхватывает у Паулу ложку, швыряет ее через всю ванную, потом закрывает лицо руками и басовито, с подвываниями, рыдает.
– Ну, Манана, – растерянно бормочет Паулу, присаживаясь на край ванны. – Ну что с тобой сегодня?
Манана приподнимается и порывисто обнимает Паулу за шею. Паулу нежно гладит ее по длинным мокрым волосам.
– Я хочу… ножки! – сквозь слезы выговаривает она.
Свинка
– Почему она не ест? – расстроенно спрашивает Моника. – Ну почему же она не ест?!
Моника расстелила на скамейке бумажную салфетку, поставила на нее крошечную фарфоровую свинку – почти совсем круглую, бело-розовую, улыбающуюся – и уже десять минут подносит к нарисованному пятачку то кусочек пиццы с грибами, то помидорку черри.
Еще одну помидорку она сунула себе в рот, но пока не раскусила, перекатывает ее за щекой, как леденец.
– Несколько дней уже, – потерянно говорит Моника и кладет пиццу на салфетку. – Как ты думаешь, что с ней? Может, она не любит пиццу? Может, надо было купить гамбургер?
Успокойся, Моника, молчу я. Успокойся, пожалуйста. Она и не должна есть. Ты посмотри на нее: она же неживая. Она просто фарфоровая безделушка. Безделушки не едят пиццы. И гамбургеров не едят. Чего ты, в самом деле?
– Сама ты – безделушка! – Моника воинственно вздергивает подбородок. – Раньше-то она ела! На той неделе еще ела! Салат ела, и бутерброд, и еще шоколадный мусс! Два мусса – вначале свой, а потом мой!
Я думаю, тебе показалось, молчу я. Вряд ли она съела бутерброд, салат и два мусса. Скорее всего, ты их сама съела и не заметила. В задумчивости. Знаешь же, как это бывает.
– Не знаю, – сердито говорит Моника. – У меня такого не бывает. Это, может, ты ешь и не замечаешь, а я… – Моника берет с салфетки пиццу и снова начинает тыкать ею в нос свинке. – Ну поешь, миленькая, – просит она, – пожалуйста, поешь! Тебе обязательно надо поесть! Хоть капельку!
Моника, молчу я. Моника, не сходи с ума. Прекрати кормить фарфоровую свинью. Прекрати, Моника, Моника, прекрати, Моника…
– Не ест… – Моника прерывисто вздыхает и встает со скамейки. – Не хочет. А знаешь, как ела, когда я ее только нашла? Оооооо… ты б видела! Больше меня! – Моника кладет пиццу на салфетку. Потом достает изо рта помидорку черри, обтирает ее о свитер и кладет рядом с пиццей. – Пойду я, ладно? Устала очень, а еще дела всякие…
Эй, молчу я. Свинку-то возьми! Подумаешь, не ест. Не выбрасывать же из-за этого бедную безделушку!
Моника оборачивается.
– Нет, – говорит она. – Не возьму. Ей у меня надоело. Ты только проследи, пожалуйста, чтобы ее кто-нибудь хороший нашел, ладно?
Ладно, растерянно молчу я. Прослежу.
– И не называй ее безделушкой! – кричит Моника и машет мне рукой.
* * *
– Ну что? – спрашиваю я. – Доигралась? Свинья ты. Монику расстроила.
– Так надо, – хмуро отвечает свинка, нюхая оставленный Моникой кусочек пиццы. – А Моника твоя переживет.
Высокомерно пожимаю плечами и отворачиваюсь. Не спорить же с фарфоровой безделушкой. Может, ей и правда надо.
Через несколько секунд со скамейки раздается громкое чавканье.
– О, твоя голодовка закончилась! – говорю я ехидно. – Приятного аппетита!
Но фарфоровая свинка меня не слышит.
– Какая гадость, – бормочет она с набитым ртом, – терпеть не могу холодную пиццу.
Обезьянка
– Ты пойдешь на выставку? – спросила меня моя соседка по квартире Нанда Абукассиш, бесцеремонно копаясь в вещах, разложенных на моем туалетном столике (на самом деле у меня нет туалетного столика, но, когда я заняла эту комнату, я повесила над комодом круглое зеркало, с одной стороны оно нормальное, а с другой – увеличительное, чтобы можно было как следует рассматривать свой нос после ванны. А на самом комоде поставила мозаичную египетскую шкатулку с украшениями, положила кремы – для лица, для тела и один, с экстрактом шелка, для зоны декольте, а еще расческу, маникюрный набор и прочие мелочи, совершенно необходимые любой девушке).
– Ой, какая прелесть! – сказала Нанда, вытаскивая из шкатулки маленькую белую обезьянку с абсолютно живой рожицей. Обезьянку пару дней назад прямо при мне вырезал пожилой негр из клыка бородавочника. Негр хотел за фигурку пятнадцать евро, но у меня не было пятнадцати, и он продал мне ее за двенадцать пятьдесят, билет на метро и шоколадку. – Где взяла?
Я отобрала у Нанды обезьянку, положила ее обратно в шкатулку, закрыла шкатулку на ключик, а ключик вытащила и спрятала в медальон. Просто так, чтобы позлить Нанду. Нанда показала мне язык и взяла с комода расческу.
– Ну так что? – спросила она, начесывая челку на глаза. – Ты пойдешь на выставку?
* * *
На все выставки нас водит Нандин приятель – Вашку Диогу. Или Диогу Вашку, я все время забываю, что из этого имя, а что – фамилия, а спрашивать как-то неловко.
Вашку – художник и, естественно, гений (все Нандины приятели – гении. По крайней мере, пока они еще приятели). В благодарность за то, что мы его пустили пожить в нашей гостиной, Вашку подарил нам две картинки. Нанде – "Любовь и разлитый кофе по отношению к проходящей Вечности": две белые кляксы на черном фоне. А мне – "Жили долго и умерли в один день": что-то вроде клубничного торта, если на нем как следует посидеть. Нанда утверждает, что картинки прекрасные, а я ничего не понимаю в современной живописи. Хорошо, допустим, но что можно понять в двух кляксах?!
И вообще я Вашку недолюбливаю. Он вечно отлынивает от уборки, никогда не возвращает свою часть денег за газ, кладет ноги в ботинках на стеклянный журнальный столик, а окурки вонючих "Португальских" (на другие у него нет денег) засовывает в горшки с цветами и уже совсем уморил мой гибискус. И я уверена, что это именно он ворует из кладовой мое помидорное варенье.
К тому же он регулярно приносит билеты на открытие каких-то совершенно чудовищных выставок в галерее, где он подрабатывает, и приходится тратить вечер и тащиться туда, потому что иначе Нанда с Вашку не дают мне прохода, называют мещанкой и лавочницей.
* * *
– Выставка чего?! – с ужасом переспросила я. Надеялась, что Нанда пошутила, или оговорилась, или просто перепутала что-то, с ней бывает.
– Выставка альбиносов. – Нанда разделила челку на тоненькие прядки и безуспешно пыталась заплести их в косички. – Настоящих! Там будет белый питон, белая собака, белые рыбки, еще кто-то… Вашку говорит, очень концептуальный проект. Важный для понимания цвета. Слушай, у тебя есть чем это закрепить? Оно все время расплетается!
* * *
На выставку альбиносов я не пошла. Сказала Нанде, что у меня была няня-альбиноска (няня была вполне цветная, из Мозамбика, но не станет же Нанда проверять?) и парочка белых мышей, что белого питона я видела по телевизору, а про белого кашалота читала в книге и что свою норму по альбиносам я выполнила и пусть Нанда с Вашку сами идут, если им так хочется, а у меня есть чем себя занять.
– Мещанка и лавочница, – припечатала Нанда, уходя.
Вернулись они поздно и порознь. Первой пришла Нанда – она так хлопнула дверью в свою комнату, что я аж подпрыгнула. Потом, где-то через час, Вашку. Он походил по кухне, вышел на балкон, позвякал чем-то в кладовой (я уверена, уверена, что он опять ел мое варенье), а потом ушел в гостиную и начал чем-то там шуршать и ругаться вполголоса. Я хотела постучать в дверь и попросить потише, но лень было вылезать из постели.
* * *
Я проснулась рано, еще не было шести. Дверь в гостиную была приоткрыта, и было слышно, как похрапывает Вашку. Я заглянула – ну нельзя было не заглянуть, – потом тихонечко, на цыпочках, вошла. Одетый Вашку спал на неразобранном диване. Рядом с диваном стояла наполовину пустая банка моего варенья. В остатках варенья плавали окурки. По всей гостиной были разбросаны квадратные листы черной бумаги, я таких никогда раньше не видела.
Я подняла один, другой, третий… На всех – на всех! – белым карандашом была нарисована маленькая обезьянка с абсолютно живой рожицей.
* * *
Зря я это сделала. Не отдаст мне теперь Вашку мою обезьянку. Он вначале заорал как ненормальный, потом схватил ее и теперь сидит с ней в кулаке, глаз с нее не сводит, даже на свое имя не отзывается. Мы с Нандой его уже и трясли, и в ухо ему кричали. Я принесла последнюю банку варенья, открыла. Бесполезно. И с чего я вообще взяла, что это будет правильно – показать ему обезьянку?
Личная ответственность
– Ну, коллега, ну так нельзя, – гудит чей-то низкий голос, и интерн Инасиу Жозе Пештана чувствует, что его несильно, но настойчиво трясут за плечи. – Приходите в себя, приходите! Что это вы как девица!
Инасиу открывает глаза и мотает головой, прогоняя дурноту.
Он полулежит на кушетке в ординаторской. Зеленая форменная куртка закатана почти до подмышек, а дальше ничего не видно – все заслонила широченная спина старшей медсестры Маргариды Тавареш, и холодные твердые пальцы нажимают, и давят, и постукивают, и от этого в животе что-то ноет, и сжимается, и вроде бы даже скручивается.
Инасиу ерзает, недовольный, но Маргарида Тавареш, привыкшая в одиночку ворочать лежачих больных, не замечает его попыток вырваться. Несколько минут спустя она распрямляется и с размаху хлопает интерна ладонью по впалому животу.
– Получи, худышка! – весело говорит старшая медсестра и потягивается с таким хрустом, что Инасиу передергивает. – Все заклеено в лучшем виде! Будешь мыться – пару дней не мочи.
Инасиу смотрит на свой живот. Зеленые штаны приспущены, а на бледной, пупырчатой, как у цыпленка, коже красуется белая марлевая нашлепка, из-под которой выпирает что-то небольшое, но какое-то… неприятное. Инасиу нервно сглатывает.
– Что это такое? – спрашивает он, стараясь говорить уверенно и строго, как и положено хирургу, но голос позорно срывается на жалобный писк. – Что со мной было? Что это вы тут мне поназаклеивали?
– А правда, что он оперировал сегодня? – В поле зрения интерна, как полная луна, вплывает красное довольное лицо заведующего хирургическим отделением профессора Антониу Брандау Роша.
– Аппендицит, – отвечает Маргарида Тавареш и материнским жестом гладит уворачивающегося интерна по голове. – Отлично справился. Через пару дней отпадет и следа не останется.
Инасиу начинает казаться, что над ним издеваются.
– Кто отпадет? – спрашивает он, чуть не плача. – Откуда отпадет?
Брандау Роша мрачнеет.
– С ним что, – подозрительно спрашивает он, не глядя на Инасиу, – никто не разговаривал? Кто его куратор?
Маргарида Тавареш делает страшное лицо – вскидывает брови, выкатывает глаза и поджимает губы. "Нет-нет, не здесь!" – расшифровывает интерн и чувствует, что сейчас упадет в обморок. Но профессор Брандау Роша не понимает пантомимы.
– Что… – начинает он раздраженно. Маргарида Тавареш не дает ему закончить. Она хватает завотделением за рукав и тащит его к выходу.
"Совсем обнаглели медсестры, – механически думает Инасиу. – Скоро вообще врачей начнут гонять, как санитарок". Вначале он пытается прислушиваться к звукам, доносящимся из-за двери, но слов не разбирает, только басовитое "бубубу", поэтому, помаявшись немного, Инасиу начинает отдирать от кожи прозрачный пластырь, придерживающий марлевую повязку.
Когда профессор Брандау Роша возвращается в ординаторскую, интерн Инасиу Жозе Пештана сидит на кушетке и истерически хихикает, уставившись на багровый остроконечный отросток, торчащий у него справа из живота.