* * *
В общем так. Вы спросите, как закончились эти кутерьма и пересуды, за которыми, если говорить откровенно, скрыты – ну, не скрыты, а можно сказать, располагаются – глубокие человеческие чувства и нелегкие переживания отдельных уважаемых людей, потому что сердце, как известно, не камень, потому что, как пел о сердце Леонид Осипович, ему "не хочется покоя", и вот за это нежелание покоя сердце обычно и расплачивается самыми что ни на есть своими глубокими переживаниями? По прошествии некоторого времени Георгия Яковлевича сняли с работы за аморалку в коллективе, засорение кадров и идейную неустойчивость, долго мурыжили по кабинетам и судам, недвусмысленно намекали, что ему светят места, не столь отдаленные, пока он сам не собрал манатки и вместе гримершей Валькой не умотал в провинциальный сибирский театр. Обстановка в театре на Грибоедова – хуже некуда. Маринку уговаривали перейти в Ленком, предлагали роль Наташи Ихметьевой в "Униженных и оскорбленных" Достоевского. "Конечно, это не Академический театр. Ставки пониже. И там нет таких заслуженных и таких народных. Да может, оно и к лучшему", – так думала Марина Шитикова. Думала, думала, да и согласилась, в конце концов.
С тех пор прошло пять лет. Некоторое время она была востребована. Играла главные роли. Снималась в кино. Получала премии. Но спокойной жизни все равно не было. Не оставляли ее ни Калерия Ивановна, ни Елена Евстафьевна, ни многие другие доброхоты. Тёма окончательно перебрался к матери. Был ко всему равнодушен. Кроме театра – его интересовал только театр. Он готов выполнять там любую работу – осветителя, рабочего сцены, уборщика, только бы оставаться в стенах "храма культуры". Его жалели. Пока был Жора Шаргородский, давали какие-то второстепенные роли – стрелочника, почтальона, пьяного прохожего. Однажды дали роль, где надо было просто выйти и сказать: "Здравствуйте, сэр!". Этот эпизод стал основой популярного в те времена анекдота. Тёма переволновался и, когда настала пора что-то сказать, забыл реплику. Наступила длинная пауза, и вдруг в полной тишине с галерки раздался веселый голос: "Поздоровкайся с сэром, задница!". Маринка пыталась приходить к Тёме, помогать. Калерия Ивановна встречала невестку – какую невестку? – бывшую невестку! – гробовым молчанием, а Тёма оставался безразличным и безучастным. Вскоре они совсем перестали видеться. А потом Марина серьезно заболела, и ей пришлось оставить сцену.
Пять лет – большой срок. Нашей героине уже под тридцать. Марина зашла в Домжур. Хотелось побыть среди людей – "там, где чисто и светло". Но подальше от обычной театральной тусовки – не хотелось встречаться со старыми знакомыми, выслушивать "участливые" вопросы, улыбаться и вежливо отвечать. Поэтому не пошла в ВТО. А Домжур рядом. Там тоже приличная публика. И кофе неплохой. Можно поговорить о событиях в городе, узнать новости. Кинофестиваль французских фильмов в Доме Кино. Выставка театральных художников в ЛОСХе на Герцена. Участвует ли там Эдуард Кочергин? Первая премия Миши Барышникова на Международном конкурсе за миниатюру "Вестрис"…
У Марины почему-то было легко на сердце. Казалось бы, ничего особо воодушевляющего в ее жизни не случилось. А настроение хорошее. Она чувствовала, что проснулась от спячки. Все. Болезни позади. Правда, ни работы, ни денег… Будет и работа. Будут и деньги.
Как жизнь удивительно устроена. Кто больше всех ее ненавидел? Кто больше всех унижал и оскорблял? А вот наступили черные дни, та же Калерия первая и протянула ей руку. Хмурилась, сердито ворчала, а ведь именно она помогла, не бросила… Может, ради Тёмы… Может, это не Калерии Ивановны рука, а рука Тёмы. Протянутая в память об их погибшем ребенке. Об их юношеской любви. Которая ушла. Наверное, безвозвратно. Не вернуть того, что закончилось. "Моя вина, – думала Марина, – не смогла я удержать нашу любовь… Не смогла удержать на плаву, не смогла спасти Тёму". Она давно это поняла. Но сейчас эта мысль уже не причиняла ей прежнюю боль, время – лучший лекарь. Она, конечно, еще любила Тёму… Но как-то отстраненно… Разве что как брата или как друга… Скорее – жалела. Остались одни воспоминания. Воспоминания хорошие, светлые. Ну, скажите на милость, разве можно жить только одними воспоминаниями? Сколько можно корить себя, каяться, рвать душу… Да и ему она теперь не нужна, ему никто уже не нужен. Все это случилось так давно, будто бы и не с ней. И эта ужасная сцена на лестнице, и ее нелепое поведение… Всё забылось. Ей всё простили… И Тёму, и слухи… Елена Евстафьевна кстати тоже ей помогла… Пробила матпомощь через профком ВТО. Пришла сама, по своей инициативе. "Мы должны помогать молодым актерам. Все-таки ты наша, мы тебя вырастили"…
Марина вспомнила вчерашний сон. Будто она пришла к Калерии Ивановне. Почему так пыльно, почему все покрыто толстым слоем серой пыли? "Тёмы нет, он – в театре, – говорит Калерия Ивановна. – А вот, посмотри, кто тебя встречает". Прислонившись к косяку двери стоит мальчик лет восьми в коротких штанишках. Длинные светлые волосы, широко поставленные, большие глаза, не по-детски серьезный взгляд. Широкие худенькие плечи, сам – тоненький, звонкий. Руки и коленки измазаны. Маринка женским взглядом заметила, что носки на ногах в сандаликах тоже все в серых пятнах. Захотелось тотчас отмыть ему руки и коленки, постирать грязные носочки. "Неужели не узнаешь? – спросила Калерия Ивановна безразличным голосом. – Это же твой сын Тёма, мой внук". "Как же так, он ведь…" "Мы тоже так думали… что вот-вот его не станет. Все говорили – не жилец. А мы все-таки взяли домой, выходили, спасли… А ты не знала?" "Почему вы не говорили?" Калерия Ивановна не ответила, промолчала, ласково посмотрела на внука.
Тёмочка, сынок, ты жив… Стены квартиры Калерии Ивановны заколебались, словно отражение на воде, закружились, понеслись куда-то, лицо свекрови сморщилось как горящая бумага и улетело. Лицо маленького Тёмы тоже задрожало, некоторое время его взрослые глаза продолжали смотреть на Марину. Потом все исчезло. Но сон не кончился. Марина осталась в темноте. Пыталась руками нащупать косяк двери, где стоял ее мальчик. Дитя их любви.
Что мог бы означать этот сон? Она не чувствовала ни страдания, ни сожаления. Скорее – тихую радость. Может быть, где-то действительно жив ее маленький Тёма. В других мирах. Какие-то добрые люди спасли его. Спасли для нее. И они обязательно встретятся. Тёма пришел к ней во сне… Знает, что мама его ни в чем не виновата. Пришел сказать, чтобы она не волновалась, потому что он простил ее… что любит ее и теперь они обязательно встретятся. Наступит время… Она сможет обнять сына, прижать к себе… вдосталь наплакаться. Вся ее боль, все страдания… и страдания ее малыша, и страдания мужа Артема… всё выплачет она этими своими слезами. И тогда ее беспокойное сердце найдет себе, наконец, тихую гавань и пристанище. Она поняла, для чего пришел маленький Тёма, он пришел, чтобы высказать ей все это.
Марине уже 27. Почти 28. Конечно, не сложилась ее женская судьба. Но ведь 28 – это не 48. Ей все по силам, фортуна еще обратит на нее внимание. Сегодня начинается новая жизнь, совсем новая жизнь.
Вечерело. Лучи заходящего солнца падали на мясистые фикусы, на устрашающие монстеры, на мятые листья гибискуса, на исцарапанный пластиковый экран музыкального автомата. "Утомлённое солнце нежно с морем прощалось". В углу ресторана Домжура, в тени фикусов, монстер и гибискуса, сидела скромно одетая худощавая молодая женщина. Она улыбалась своим мыслям, и в этот момент ее лицо казалось очень интересным и удивительно светлым.
* * *
В обеденный перерыв Леонард Вацлович доехал на метро до Фрунзенской. Прошел вдоль Обводного канала к улице Константина Заслонова. Интересно, что это за выдающаяся такая личность, что в его честь назвали даже улицу в центре города? Фильм, вроде, был такой о партизанах. Вошел во двор здания, построенного, видимо, еще в XIX веке. Почему в Ленинграде говорят "парадная"? Дверь на лестницу распахнута настежь и, к слову сказать, совсем не выглядит парадной. Стены ветхие, штукатурка местами обвалилась, местами осыпалась от старости цветными живописными пятнами. Очень выразительно – прямо Мондриан или Клее. В лестничную шахту встроен лифт, тоже довольно архаичный – начала XX века, видимо.
Леонард – очень худощавый молодой человек, ростом чуть выше среднего, возраст – до тридцати. Друзья называют его Нариком. Плечи широкие, но очень худые, грудь – впалая, тонкая талия, руки, ноги – тоже очень худые. Он в летней рубашке и немного потрепанных бельгийских брюках. Длинные светлые волосы, высокий чистый лоб, широко поставленные огромные глаза… Нарика можно было бы назвать очень интересным, эффектным, если бы не излишняя худоба лица и некоторая синюшность припухлых губ.
Чтобы войти в лифт, надо спуститься на несколько ступенек вниз. Внутри кабины темно. Нашел на ощупь кнопку верхнего этажа. Запели, время от времени вызывающе постукивая и взвизгивая, невидимые направляющие, тросы и еще какие-то неизвестные части и механизмы. Додекафония лифта.
Лифт остановился на один пролет ниже верхнего этажа. У Нарика в руке красная роза. Он подошел к обшарпанной двери и нажал кнопку звонка. За дверью кто-то долго шаркал домашними тапочками, потом задумчиво звякали запоры, цепочка и еще что-то. Наконец, дверь со скрипом открылась. Появилась чистенькая старушка в зеленом бесформенном фланелевом халате с синими цветами. Она не удивилась, увидев Нарика с розой.
– Добрый день, Нарик! Ты сегодня рано, обычно вечером приходишь. Леночки нет. Ты же знаешь, она уже здесь не живет. Почитай уже месяца три. Но ты молодец, отдаю должное твоему постоянству. На тебя, мой друг, можно положиться – каждый день, каждый божий день… а внучка моя замужем теперь. Мужчина видный, серьезный. Ну и с положением.
– Да я все знаю, бабулечка Марья Михайловна. Вы уж передайте цветок от меня Леночке. Елене Витальевне. Она, я знаю, заходит к вам, навещает.
– Так у меня уже накопились… Все розы, да розы, ты же каждый день приходишь. Раньше-то хоть Леночке вручал. А теперь получается, что бабке цветы носишь. Они же вянут, не каждый цветок дождется, не каждый дойдет до своего адресата.
– А вы, бабулечка, аспиринчик в воду положите.
– Ты, милок, тропиночку-то давно к нашему дому протоптал. Сколько уже к нам ходишь, каждый день, почитай каждый день?
– Да уж лет пять будет. Но не каждый день, нет, далеко не каждый… грешный я человек. Болел, было дело. А когда и в отпуск уезжал.
– Грешный. Какой ты грешный, Нарик? Ты золотой… А еще и красавец. На мой взгляд. У вас, нынешних молодых, свое представление… Где у Ленки глаза? Разве сейчас найдешь такую любовь, такую преданность? Только во времена Куприна… Телеграфист Желтков из "Гранатового браслета".
– Скажете тоже. Я на "телеграфиста" не тяну. Тот готов был жизнь отдать ради княгини Веры Николаевны. Да и отдал, в конце концов. Что вы, бабулечка, я же нормальный человек. У меня своя жизнь. А Леночку я действительно очень люблю. Скучаю без нее. Вряд ли она когда-нибудь ответит мне взаимностью. Тем более – замуж вышла… Надеюсь – по любви. А цветы ношу… не то что по инерции… Хочется… в охотку мне. Может, и ей приятно… Хотя я, наверное, немного похож на телеграфиста. Я ведь Леночке тоже гранатовый браслет подарил. Года два года назад, наверное. Наследства у меня нет, так я на пластиковый браслет зернышки граната наклеил. Когда-то выглядело очень недурно – здорово получилось.
– Да, знаю я, видела его. Он и сейчас у нас лежит. Кстати, Леночка просила вернуть тебе браслет, – Мария Михайловна вернулась в квартиру и вынесла браслет – грустное зрелище, зернышки граната высохли и сжались.
– Чего это она решила вернуть? Конечно, он никакой ценности не представляет – жалкий вид.
– Она сказала – не надо больше ничего. И цветов не надо. В общем, она просила больше цветов не приносить. Не нужно ей, и муж может неправильно понять.
– От вас, бабуленька, я такого поручения никак принять не могу. Пусть мне сама Елена Витальевна об этом скажет. Можно воспользоваться телефоном?
– Заходи, милок, звони, телефон в прихожей. Я здесь постою, чтобы тебя не смущать.
Через некоторое время Нарик вышел из квартиры. Выглядел огорченным и обескураженным.
– Да, Леночка сказала… Не надо больше цветов, и лучше, если я совсем не буду появляться. Что это выглядит неуместным. И муж ее недоволен. Что, если я хочу ее спокойствия… И браслет, бывший гранатовый… Да, нет, бабулечка, чай, конечно, у вас вкусный, я знаю. И от души… Предпочитаю отказаться. Пойду я, пожалуй. Мне на работу надо. В ВТО я работаю, бабулечка… Кто, кто… Скромный клерк. Правда, у меня кабинет есть, совсем небольшой. Без окна даже… Ну, мне пора. Да нет, бабулечка, какие обиды? Здоровья вам, Леночке большой привет. Я буду за всех вас молиться. И вы вспоминайте хоть иногда… Нарика – "барабанные палочки".
Леонард возвращался на работу. "Вот оно. Окончательный от ворот поворот. Правда, и раньше было тоже вполне однозначно. Вполне – не вполне… более или менее однозначно".
Два момента в его жизни отпечатались наиболее отчетливо в памяти. Два самых ярких момента, которых он никогда не сможет забыть.
Нарику – четыре года. Он живет с мамой и бабушкой. Бабушка – старенькая, была когда-то смолянкой. Знает четыре языка. Но об этом в семье не принято говорить. Мама Вера – милая, интеллигентная женщина. Преподает фортепьяно в детской музыкальной школе. Платят мало, на жизнь не хватает. Мама – высокая, стройная, подтянутая. Рано утром, до занятий в школе едет на велосипеде в Московский район, подрабатывает в каком-то НИИ уборкой помещений. А где наш папа, мама Вера? Нарик уже знает, что папу зовут Вацлав Домбровский. Мама отвечает довольно уклончиво. Нет уже, нет больше нашего папы, Лёнечка. Он вернется? Нет, мой дорогой, он там, откуда не возвращаются. Никогда – ни мама, ни бабушка – не рассказывали о том месте, откуда не возвращаются, и об отце ничего определенного не говорили.
Старались никому не говорить. Нарик без объяснения прочувствовал важность этого принятого в семье умолчания. Но ребенку, тем не менее, дали отчество и фамилию по отцу. Когда мальчик подрос, он понял – тоже без объяснения – отца переместили в другое, неизвестное обычным людям измерение, в таинственных и грозных коридорах которого он и пропал безвозвратно. Может, сыграли какую-то роль в этом польские корни отца? – это неизвестно. Да и неважно. Теперь уже неважно.
Нарику впервые разрешили самому, без бабушки и мамы, выйти погулять во двор. Зима, пушистый снег. Мальчишки играют в снежки. Вот он бросил в кого-то снежок и наутек. Как смешно, как весело! "Не догоните, не догоните!", – неожиданно Нарик запнулся и упал с размаху в белое пушистое одеяло. Что-то накатило. Крик комом застрял в горле. Неужели это все? Кругом тишина. Его несет куда-то по длинному тоннелю, бросая на поворотах. Где-то совсем далеко слышен мамин крик: "Лёнечка, Лёнечка, не умирай!". И в этот момент… будто свет отключили.
Потом, когда подрос, узнал: мама выскочила в шлепанцах на босу ногу, в домашнем халате, некогда ждать скорую, прижала к себе ребенка – и бегом, бегом в больницу. "Люди добрые, он уже посинел, спасите моего мальчика!".
А Нарик уже куда-то снова летел, какие-то добрые дяди и тети заглядывали ему в глаза, улыбались, передавали из рук в руки, вокруг становилось все светлее. Вдруг из темноты высунулась чья-то рука, схватила за пятку… и выдернула Нарика обратно. Очнулся в кровати. Дышать было тяжело. Какие-то трубочки в носу и во рту, не пошевелиться, потому что весь перебинтован. Вера успела, но еще немного… и было бы поздно. Оказалось, что у малыша врожденный порок сердца. Операцию сделали хорошо, но новое сердце не поставишь. Вот он – шрам от операции на худенькой груди.
Нарик растет болезненным ребенком. Губы и ногти – с синеватым отливом. Подушечки пальцев, распухшие от плохого кровоснабжения, – наподобие барабанных палочек. Бабушка и мама трясутся над внуком и сыном: "Нарик, тебе этого нельзя, не бегай, не надо играть с детьми…".
При всем при том, Леонард оказался способным парнишкой. На фортепьяно, к сожалению, ему не разрешалось играть подолгу – слишком тяжело, большая нагрузка. Он замещал пением, у него неплохой голос. И с юмором, кстати, тоже неплохо; любил Нарик и посмеяться, и пошутить, ария Ленского звучала у него так: "Паду ли я дрючком пропертый?". Хотел серьезно заниматься вокалом – опять врачи не посоветовали. Это де, может спровоцировать новый приступ. Любил танцевать. В школе лучше всех танцевал вальс и танго. Сам научился. Природная осанка, природные способности, чувство ритма. Выступал на школьных концертах, читал звонким голосом: "На русском поле, снежном, чистом, плечом к плечу в смертельный миг встал комсомолец с коммунистом и непартийный большевик". Нет, нет, в драматическую студию ему тоже никак нельзя, слишком большие волнения. Вы что, мамаша, хотите, чтобы ваш ребенок умер прямо на сцене?