- Люстру бы вам надо, - посоветовал электрик, складывая стремянку, и проклял все на свете, ибо вместо ожидаемой трешки получил назидание о подлинных ценностях в виде "нашего славного прошлого" по сравнению с ничего не стоящей люстрой.
Ничего не стоящая, как же, с досадой думал он на лестнице, как можно без абажура, а нигде не укупишь, разве в комиссионке, и то караулить надо…
А потом просто свет погас. Такое случалось временами и никого не удивляло - достаточно было зажечь свечку и терпеливо ждать, когда починят. Севастьяновы в это время находились в столовой, и когда вновь вспыхнула ничем не прикрытая лампочка, обесцветив колеблющееся пламя свечи, все тот же франт в зеркале сощурился, отряхнул лацканы, повернулся и пошел прочь. Оба застыли. Старик налил две полные рюмки, и рука у него дрожала.
В прошлом году у супругов Нубердыевых родилась дочка Насима. Малышке нездоровилось, и Галия носила ее на руках по комнате. На маленькую лампочку был наброшен цветной платок, и в этом сказочном свете Галия видела в зеркале свое отражение - вернее, неясный силуэт. Казалось, что у нее на руках не один, а два младенца. Акрам так ждал сына… Это в глазах от усталости двоится, поняла Галия. Она хотела присесть в кресло, но боялась разбудить девочку, и продолжала ходить по комнате. Ничего; завтра проснется здоровенькая. Положила уснувшую дочку в кроватку, а сама задремала в кресле, откуда было видно зеркало и в нем две незнакомые девочки, в одинаковых гимназических платьицах, с портфелями в руках.
Семья Шлоссбергов у себя в Челябинске жила очень скромно, а потому к большому зеркалу в передней привыкли не сразу. Заходишь с улицы - и видишь себя в полный рост, а иногда и тех, что в коридоре, если дверь не сразу закрыли. Например, покажется высокий сосед с огромным сенбернаром; у кого же в доме такая собака?..
Ничего противоестественного в этих явлениях не было - ведь не только зеркала, но и другие вещи помнят своих хозяев. Вначале, покинутые ими, они сиротеют и тоскуют; однако бывает, что обретают новых владельцев. И если так, то не подставит ли тумбочка подножку, не пожелав признать нового хозяина? Не закачается ли стол, расплескивая по скатерти чужой чай? Откроется ли послушно дверца шкафа - или заупрямится и заклинит намертво?..
Часто ли смотрел в зеркало госпожи Ирмы элегантный капитан, неизвестно; видела ли его жена в зеркале кого-то, кроме самой себя, тоже трудно сказать: эта пара часто куда-то уезжала, а вскоре исчезла надолго - или навсегда? Оказалось - нет, не навсегда, но квартира замерла в странном статусе под названием "бронь": и капитана с женой не было, и вселиться никто не имеет права.
Совсем иначе было у Штейнов. Хрупкая Алечка и ее смешливая сестра Софа останавливались перед зеркалом, по выражению матери, "надо и не надо", то есть поправляли прически, надевали и снимали шляпки и… вообще. Софа первой увидела худого рыжего человека с карандашом в руке и вздрогнула.
- Он что, рисовал? - с завистью спросила Аля.
- Нет; просто карандаш держал. Мелькнул и пропал.
Стало понятно, что всему виной Софины чертежи. Еще и не такое привидится!
"Не такое" привиделось не ей, а Якову Ароновичу, причем без всякого зеркала, и вовсе не привиделось.
А незадолго до этого Аля потеряла работу. Вот так, в один день, должна была уйти из музыкальной школы. Никаких объяснений - директор вызвал Алечку, когда у нее было "окно", и сказал прямо, что ни одного "космополита" оставить на работе не может. Одновременно с прямолинейным заявлением протянул ей какой-то список, да что толку: не хватало еще, чтобы от ее слез расплылись чернила. Она встала, а директор продолжал:
- Я вам не отстающих подсовываю, Алина Борисовна, а конкурсных детей. И мне нужно, чтобы они были подготовлены. Разумеется, частным образом. Так что родители вам будут звонить, - и протянул руку.
Поэтому Аля на работу больше не ходила, зато в квартиру Штейнов часто звонили мальчики и девочки с большими черными папками на витых шнурках, и во время уроков Ильку с Лилькой в гостиную не пускали.
Сам Яков Аронович продолжал работать. Накануне общего собрания, где должны были клеймить "безродных космополитов", директор выписал ему однодневную командировку в опытный цех, здраво рассудив, что хорошего технолога надо поберечь, тем более что Штейн никаким таким псевдонимом не прикрывался, зато обувное дело знал как никто.
О чем вот уже второй год шуршат газеты, Яков Аронович знал, и директорский маневр оценил. Отметил командировку, поговорил с начальником цеха о достоинствах кожимита и направился домой, раздумывая, появится ли когда-нибудь такой кожимит, чтоб сравнился с кожей.
Чтобы сократить путь, Штейн пересек пустырь и вышел во двор, где у входа в погреб курили Михаил с Кешей и разговаривали о том же, то есть не о кожимите, конечно, а о "безродных космополитах". Как раз на последнем слове и показался Яков Аронович. Курильщики примолкли, а Штейн кивнул, как обычно, чуть приподняв шляпу, и прямо ему на рукав упал мокрый окурок. Двое подняли головы. Яков Аронович стряхнул мерзость и пошел вверх по лестнице, глядя прямо перед собой.
Леонтий Горобец выжидательно стоял на балконе четвертого этажа. Глядя мимо него, Яков Аронович занес ногу на ступеньку, но отчетливо расслышал:
- Развелось жидовни.
Штейн повернулся, в несколько шагов очутился на балконе и влепил соседу крепкую затрещину.
- Падаль.
Оглушенный Горобец услышал: "Падай!", а потом слово: "Вторую". Жид перекрыл ему выход с балкона, а второй "выход" был только через перила, прямиком во двор, поэтому услышав еще раз: "Вторую; ну?!", Леонтий с ненавистью повернулся второй щекой.
Вторая затрещина оказалась такой же мощной.
- Падаль, - повторил Штейн и пошел наверх не оглядываясь.
Газеты шуршали в киосках, трамваях, на улицах и в парках, медленно, вкрадчиво и надежно внедряя в сознание людей слово "космополит", дотоле употребления столь редкого, что никто не задумывался о его смысле. Газеты внесли определенность, и теперь космополита мог узнать любой - и труда особого не стоило, а даже интересно стало угадать по фамилии: ведь они, космополиты эти, нарочно скрывают от народа свои истинные имена; неспроста.
По правде сказать, Кеше Головко от всего этого было ни жарко ни холодно - он даже не удостоил космополитов своим любимым присловьем "интересно девки пляшут". Газет Кеша не читал и не видел в том большой потери. Какие-то обрывки разговоров начальства в уютном салоне "ЗИМа" так же плавно обтекали его мозг, ничуть не задевая, как и "ЗИМ" скользил по улицам между другими машинами, ухитряясь не оставить ни одной царапины на гладкой рояльной поверхности. Даже когда случилось непредвиденное - сняли главного, и Кеше стало некого возить, когда другие шоферы, свои ребята из гаража, едва кивали ему при встрече, Кеша не растерялся, а подал заявление об уходе - и тут же устроился в таксопарк. Стало быть, что-то в мозгах осело, но не космополиты какие-то, а то что нужно, иначе Кеша Головко не захаживал бы в таксопарк, не перекуривал бы с шоферами - иными словами, не вел бы разведку.
Ох, как недовольна была Серафима Степановна! Кеша выслушал немало упреков, главный из которых был: "теперь квартиру отберут". Отобрать не отберут, успокаивал он жену, мы не космополиты какие-нибудь… Главное, не подселили б кого. Ну да поживем - увидим.
Иннокентий Головко верил в несокрушимую силу денег, иначе не рванул бы в таксисты - зарплата ведь шла, нашлось бы кого возить; свято место пусто не бывает. Большой плакат во дворе таксопарка "ЧАЕВЫЕ УНИЖАЮТ ДОСТОИНСТВО ЧЕЛОВЕКА" ничуть его не обескуражил, потому что относился вовсе не к нему. Покатавшись первый месяц на "Победе" с "шашечками", Кеша убедился: чаевые унижают достоинство только того человека, который их не дает. Тут главное что? - не зарываться. Не быть шкурой, как тот, с квадратной рожей, как его… Мослецов? Или Мосольцев? Да ладно, хрен с ним; хапуга и есть. Опять же, надо знать, от кого можно ждать, а от кого нет; вот случай был. Вез от вокзала женщину с ребенком. Чемодан у ней старый, задрипанный; личико усталое. Пацан тоже тихий, а как увидел, что "зеленый огонек" подкатывает и мать руку подняла, так глазенки и вспыхнули. Сели на заднее сиденье. Он звонко так: "Мам, ты говорила, у нас денег нет", а самому-то лет шесть, не больше. Испрыгался весь: "Мам, это "Победа", слышишь?.." Те, кто на вокзале садятся и по сторонам глазеют - приезжие: их везешь подольше. Коли несколько человек, то можно такого кругаля дать!..
Этих повез прямиком: ясно, что много не возьмешь. Ну, приехали; она пятерку держит сложенную и вдруг: ой, чемодан! Не переживайте, гражданочка, в багажнике ваш чемодан. Нет-нет, я сама, что вы, да не надо, ой, спасибо… и прочую дребедень. Поднял чемоданчик ихний на четвертый этаж, она в замке ключом колупается. Сейчас, говорит, одну секундочку: у меня дома есть… должны быть. Чемодан занес, поставил и чуть не положил сверху ее пятерку, да спохватился: я не Дед Мороз. Дунул вниз, включил зеленую лампочку - и дальше. Интересно девки пляшут…
Кеша охотно рассказывал, какие попадаются пассажиры. Главным и практически единственным слушателем, если не считать своего брата таксиста, был Миша Кравцов. Однако про этот чемодан и пятерку он не рассказывал никому: не хотелось.
Чаевые как-то примирили жену с его новой работой. Серафима Степановна внимательно считала деньги и сама клала их на книжку, в районную сберкассу. Ну, не все, понятное дело: часть Кеша регулярно заначивал. Заначить не хитрость - намного труднее было придумать, где их держать. Квартира не подходила: не было такого места, куда не заглядывала бы Серафима Степановна. Кеша думал о желанном тайнике по пути в таксопарк, в гараже, за баранкой и принимая чаевые, которые заранее видел в крепких руках Серафимы Степановны. Присматривался даже к сараю - не упрятать ли за поленницу, жена сюда не заглядывает. Нет, сарай нипочем не подходил, потому что орда из шестой квартиры прочно оккупировала двор и свой сарай, где шла игра в "дурака" и стоял постоянный ор, а дети есть дети: замок у Головко будь здоров, да дверь-то дощатая, ее проломить пара пустяков… Интересно девки пляшут; хоть в землю зарывай. Кеша со злостью всадил лопату в кучу угля - и замер. Во дура-а-ак… На хрена в землю, когда уголь есть! Обвел взглядом каменные стены. Да, дверь деревянная, но из таких досок, что взрослый мужик не прошибет, а эти сопляки сюда не сунутся: электричества нету - кто ходит с фонариком, кто со свечкой. Отсчитать от стенки десять, скажем, кирпичей, или… Конечно! Конечно, шестнадцать - ни в жисть не забудешь и не ошибешься; отсчитать - и зарыть. Не шибко глубоко, чтобы можно было по-быстрому добавлять пару раз в неделю.
Серафима Степановна не могла нарадоваться на мужа, хоть внешне никак этого не выказывала: что-что, а мужскую работу ей ни разу делать не приходилось. В любую погоду Кеша без напоминания не только приносил дрова, но и безропотно спускался в темный погреб за углем. Дрова - для печки, а в плиту подкидывали и уголь тоже: и тепло, и дешево.
Второе соображение было особенно важным: Кеша мечтал о собственной "Победе". Серафима Степановна видела себя в новом пальто с каракулевым воротником и в шапочке из такого же точно меха, на переднем сиденье, рядом с мужем, и все мечты могли претвориться в жизнь одновременно, тем более что по сравнению с шестнадцатью тыщами, которые нужно было выложить за машину, пальто с каракулем и шапочка, считай, стоят копейки.
В нескольких кварталах от школы, где работала Серафима Степановна (бывшая Русская гимназия), открылся магазин тканей, так что по пути домой она делала небольшой крюк. Однако близилось лето, и у магазина выстраивались длинные очереди за жатым ситцем; до прилавка с драпом не пропихнешься.
Изо дня в день повторялось одно и то же, с незначительными отклонениями. Она входила в класс, начинался урок, и нужно было втолковывать этим тупицам самые простые вещи. Серафима Степановна была убеждена, что они просто не хотят понимать и так прямо и говорила: "Не понимаешь - выучи! Существительные с окончанием на "мя" склоняются с наращением "ен", ну что здесь непонятного, я спрашиваю?!". К концу фразы ее глубокий горловой голос переходил в негодующий крик. Указательным пальцем Серафима Степановна многократно тыкала в параграф учебника, а шестиклассники старались не смотреть на огромный трясущийся бюст, но слова: вымя, пламя, семя и им подобные, в компании с непонятным и жутким наращением, били их прямо в темя.
Что-то менялось в больнице Красного Креста. Год назад появился новый главный врач, из военных медиков, а прежний, вставший на защиту почти-шпиона Шульца, с трудом устроился в поликлинику маленького городка.
В административном здании каждый день вывешивалась "ПРАВДА". Суета вокруг "космополитов" вначале показалась Бергману мышиной возней, не стоящей внимания. Настораживал откровенно издевательский тон и набившие оскомину слова: приспешник, так называемый, истинное лицо… Еще сильнее настораживала ханжеская терминология: пишем "космополит" - подразумеваем "еврей". Не татарин, не белорус и не эстонец - еврей. Лошадь, на которую когда ни поставишь, не ошибешься. Хлипкую надежду, что все события происходят в СССР, безжалостно прогнал: СССР давно здесь.
…Давным-давно, в позапрошлую эпоху, Натан Зильбер совал ему в руки газету: "Эйнштейн против ассимиляции". Даже слова запомнились: "Да послужит вам примером и предостережением судьба германских евреев". В то время Бергман не задавался вопросом убежденного упорства Эйнштейна; сейчас, в 1952-м, вдруг стало интересно: почему он, собственно, против? Понадобилась война, гетто за окном квартиры, гибель друга плюс изнурительное бегство от собственного еврейства, чтобы понять беспощадную истину: ассимиляция невозможна. Можно так тесно слиться с другим народом, что не только проникнешься его духом, но и сны будешь видеть на его языке, однако, услышав за спиной окрик и щелчок автомата, ты побежишь - или оцепенеешь. Так было с ним в заснеженном Кайзервальде, когда мимо прошли, лениво болтая, двое патрульных солдат, а его собственные ноги вдруг перестали слушаться. Еврейство не сгорело в печке, когда он жег письма и фотографии, - оно осталось внутри, навсегда неотделимое от чувства вины за Зильбера и за тех евреев, которые сгорели в печах.
"Эйнштейн против ассимиляции"… Бездоказательное утверждение, ибо аксиома не нуждается в доказательствах. Не говоря уже о том, что ни один народ не позволит евреям раствориться в себе! И не позволял никогда. Еврей нужен именно таким - странствующим Вечным Жидом, с клеймом транзита вместо желтой звезды.
Обход сегодня закончился быстро. Домой можно не спешить - его никто не ждет. У входа в парк стояли два киоска-близнеца - он помнил их еще мальчишкой, когда гулял с отцом. У газетного собралась небольшая очередь. Макс подошел ко второму, табачному, и купил коробку папирос. Закуривая, остановился около упитанной афишной тумбы. "Кинотеатр "Спартак" - кинофильм "Чапаев"". Вполне могло быть наоборот, угрюмо сострил про себя, кинотеатр "Чапаев", а фильм "Спартак". Сам же усмехнулся, глядя мимо афиши и нечаянно встретившись взглядом с молодой женщиной. Не зная, как истолковать его усмешку, она приготовилась возмутиться и одновременно поправила челку, в то время как Бергман неторопливо удалялся вверх по улице.
Почему-то считается, что внутренние монологи обращены в никуда, в пустоту или - в лучшем случае - адресованы вымышленному собеседнику. Будь это на самом деле так, они выдыхались бы, едва успев начаться; между тем они длятся, иногда подолгу, прерываясь и возобновляясь, потому что всегда предполагается адресат-собеседник, и монолог становится общением, то есть диалогом. Собеседник может быть безмолвным или отсутствующим, находиться рядом - или далеко, иногда в ином мире, но он всегда есть, пусть не слышно его ответов, реплик или не видно одобрительных кивков.
Идеальным "собеседником" был Kapo; как мне тебя не хватает! Из парка вышел парень с овчаркой, и Макс спохватился, что хотел посидеть на скамейке, но забыл, потому что мысленно продолжал говорить с Зильбером и даже видел его таким, как застал в последний раз: в измятой рубашке, взвинченный, он не садился, а непрерывно двигался по квартире, ступая по полу в одних носках, на цыпочках; видел и не мог удержаться от упрека: почему вы меня не дождались, Натан? Мы были в одинаковом положении, и я… Однако Зильбер перебивал: нет, мы никогда не были в одинаковом положении. Вы, с вашей арийской внешностью, могли бы пережить войну в немецкой форме. Натан, я никогда не надел бы эту форму! Мягкий, деликатный нотариус опускал глаза, словно ему неловко было такое слышать, и продолжал кружить по комнате. Вспомнился непонятный карандаш, который теперь лежал в секретере, и тяжелый серебряный нож с буквами на рукоятке - загадочными, тревожными, колеблющимися, как пламя на ветру. У меня до сих пор ключи от вашей квартиры, Натан. Не знаю, почему я не оставил их там, где… где остались вы. У меня - вы не поверите - собралась коллекция чужих ключей, как у взломщика. Вашей нотариальной конторы больше нет, здесь теперь книжный магазин.
Он остановился. Продавщица ровно расставляла в витрине новые книги. Одну книгу она поставила вверх ногами, и Бергман снятой перчаткой сделал круговое движение против часовой стрелки. Женщина замерла и настороженно посмотрела на него, потом понятливо закивала и перевернула книгу. Названия давали исчерпывающее представление о литературных новинках: "Свежий ветер", "В гору", "К новому берегу", "Пробуждение", "Сын батрака"… Или "Сын рыбака"? Но возвращаться не хотелось, да и какая разница. Что-то похожее сегодня уже встречалось… Ну да: Чапаев и Спартак.
Давно стемнело. Ярко горели окна магазинов. В витрине "Детского мира" стоял манекен - мальчик в пионерском галстуке, с поднятым горном. Несмотря на ноябрь, он все еще был в коротких штанишках. Из магазина вышли две женщины с обувными коробками в руках, одна из них оживленно говорила: "…полуботиночки на вырост".
На угловом доме было написано: "Диетическая столовая". Прямо у окна за столиком сидел мужчина и листал меню. Сильно захотелось есть; недолго думая, Макс вошел и занял другой столик. На тарелке с хлебом синими буквами было написано: "Нарпит". Бергман пробежал глазами меню и, дойдя до многообещающего: "Макароны по-флотски", отложил.
- Эскалоп, пожалуйста. И бутылку нарзана.
- Нету. Кончились эскалопы, - официантка терпеливо держала карандаш, - рагу есть баранье, гуляш по-венгерски…
- Тогда шницель.
- Тоже нету. Поджарку могу принести, если хотите. Прямо сейчас сделают.
Поджарка оказалась щедрой горкой скворчащего мяса в круглой керамической форме, которую официантка поставила перед ним на широкой тарелке, предупредив:
- Осторожно: горячая.
Мясо внутри было нежным и чуть терпким, так что не нужно было ни горчицы, ни перца.
Доставая бумажник, не удержался от вопроса:
- У вас всегда так вкусно кормят?