Каждое лето Штейны отправляли детей к родственникам на Украину. Родственники - пожилая бездетная пара, Дуся и Наум, души не чаяли в близнецах и сразу же начинали их безудержно кормить. К этому действу супруги истово готовились весь год, и, если бы не быстротечность трехмесячных летних каникул да беготня с соседскими детьми, по недосмотру тети Дуси, боявшейся отойти от плиты, страшно представить, чем бы это могло кончиться. Любящие родственники регулярно приезжали в гости к Штейнам, обычно ближе к зиме. Примерно за неделю до этого события с антресолей снимали портреты тети Дуси и дяди Наума, обтирали пыль и вешали в гостиной. Глаз быстро привыкал к родным упитанным лицам, и казалось, портреты висели всегда. Когда родственники уезжали, портреты отправлялись обратно на антресоли, и какое-то время взгляд недоуменно блуждал от одной акварели со Старым Городом к другой, словно пытаясь отыскать за тонкими стрельчатыми шпилями солидные, полнокровные лица тети Дуси и дяди Наума.
В год своего четырнадцатилетия Илька и Лилька подняли бунт на корабле и категорически отказались от поездки на Украину. Яков Аронович едва успел подать заявление, чтобы получить две дачные комнатки на взморье. "Главное - свежий воздух, - часто повторяла Аля. - Летом у меня учеников нет, а детям необходим свежий воздух". На самом деле она была обеспокоена не столько свежим воздухом, сколько сомнительной, на ее материнский взгляд, компанией - дочкой новой дворничихи, которую видела уже болтающей с Илькой, а где Илька, там и Лилька, и чем балду гонять с этой… Викторией, лучше бы поехали к Дусе с Наумом.
Виктория была ровесницей близнецов, но школу бросила и пошла ученицей на трикотажную фабрику. Она часто слонялась во дворе или стояла в дверях черного хода. Виктория завивала волосы, носила пышные юбки, туго стянутые в талии, которая, надо признать, у нее наличествовала, равно как и все остальное. Чаще всего она стояла, прислонившись к двери, лузгала семечки и смотрела в одну точку круглыми зелеными глазами. "Здрассьть", - говорила она и привычно стряхивала с юбки подсолнечную шелуху. Около нее постоянно вились лоботрясы из ремесленного училища, которые теперь беспрепятственно заходили во двор, так что дача на взморье оказалась как нельзя кстати.
Летом в квартире Штейнов стало непривычно пусто: Аля с детьми жила на даче, Яков Аронович целый день работал, и бабка-Боцман, непривычная к бездеятельности, коротала время вязанием, яростно отгоняя кошку, норовившую улечься на начатый свитер: "Шо такоэ? Для тебя положено?..". Младшая дочь Софа давно вышла замуж и уехала с мужем на Дальний Восток. Старуха вздыхала, откладывала спицы и бралась писать письмо.
Телеграфистка Ия тоже вышла замуж, но кошмарные видения Леонеллы, связанные с этим событием, не оправдались, потому что Ия переехала к мужу. Прощаясь, нежно расцеловалась с обеими и так пылко приглашала в гости, что невозможно было усомниться в искренности приглашения. Да и вообще соседи становятся намного симпатичней, когда перестают быть соседями.
Изредка появлялся капитан очень дальнего, по-видимому, плавания, всегда нарядный и подтянутый, неуязвимый для времени; в последний раз возник из морских далей под руку с новой женой. Следует отметить, что не только с новой, но и с молодой - хорошенькой блондинкой, с пухлыми губами, припухлыми веками над голубыми глазами и хрипловатым голосом. Капитан не задержался и в этот раз, а скоро отправился в очередной рейс, за что Мишей Кравцовым был наречен Летучим Голландцем.
Шумно разрасталось население шестой квартиры. Беременная Соня поделилась с дворничихой заветной мечтой: "Матерям-героиням совсем другая площадь положена, не говоря что пособие. Кабы я скоко раз не скинула, жили бы, что цари". Горобец, давно оставивший привычку курить на балконе, тоже надеялся на какое-то пособие и ждал очередной годовщины великой Победы, которая - он точно знал - должна была одарить фронтовиков неслыханными льготами. Теперь он проводил основное время в сарае, изредка поглядывая на ненавистные окна "жидовни", и силился понять, откуда Штейн прознал, что он служил в похоронной команде?..
Насколько оглушительно гремела шестая квартира, настолько же тихо и незаметно жила соседняя, под номером семь. По всей вероятности, это определялось вечным ларингитом Шлоссберга: даже ученики, которых Иосиф Моисеевич натаскивал у себя дома по математике, начинали говорить почти шепотом. Его жена вышла на пенсию и уже три года нянчила внучку - единственное существо, непринужденно говорившее в полный голос, - громче, чем диктор телевидения. Никто в доме не заметил, как тихая застенчивая Инна стала матерью-одиночкой.
Молчаливый и строгий Дергун больше не заведует комиссионным магазином, да и вообще ничем не заведует, ибо содержится под следствием. Блондинка пропала еще раньше, и можно было только гадать, кто будет здесь жить дальше, а пока на дверях повисли печати.
Милые улыбчивые Нурбердыевы здесь больше не живут: они переехали туда, где разводят тонкорунных овец - тех самых, о которых технолог знал практически все. Поскольку присутствие этой семьи в доме было почти не ощутимо, то никто, казалось, не должен обратить внимание на отъезд; однако говорили о них часто. Завязались споры, куда именно они уехали: Миша Кравцов утверждал, что в Казахстан, поскольку как раз там разводят этих, каракулевых; дворничиха Клава говорила, что знает точно - к татарам, потому как там все бабы такие шаровары носят, как Галя; в то время как Кеша Головко, насупившись, твердил одно и то же: чучмеки везде устроятся, что вовсе не проливало свет на нынешнее место пребывания Нурбердыевых. В квартиру номер четыре, где жила семья скорняка, вселился сутуловатый человек интеллигентного вида с неожиданной фамилией Устал.
Когда новые люди вселялись в дом, Клава обязательно заходила познакомиться, а то как же. Вот и когда старый дворник съехал, сколько уж лет назад - сынишка еще в ясли ходил - постучала в соседнюю квартиру, для которой так и не пригодился купленный тюль.
Мать-одиночку звали Таисией. Если по имени судить, так из простых, не то что эта верхняя или тощая Краневская, что с Москвы, а вот по разговору не понять, точно по радио выступает. Соседка оказалась ее ровесницей. Клава пригорюнилась и долго рассматривала в большом коридорном зеркале свою полнотелую фигуру, перетянутую пояском халата. А зато у меня Федя есть, - и перестала втягивать живот.
Буквально через неделю у Таисии появился муж - именно фактический муж, как объяснила Клава старухе Севастьяновой, а не хахаль; солдатик по фамилии Лазаревич. Да уж видно, что не Иванов…
Соседи приняли новых жильцов настороженно. Человек в солдатской форме таскал с собой огромный футляр с каким-то музыкальным инструментом, похожим на улитку, и всех приветствовал одинаково: "Здравия желаю!". Его миниатюрная и элегантная жена никому из женщин не понравилась именно миниатюрностью и элегантностью, а также привычкой курить во дворе и громко смеяться, откинув голову, что не мешало Мише Кравцову и Кеше присоединяться к ней. Каждый перекур Таисия начинала непринужденно и заранее улыбаясь: "Иду сегодня из министерства, вижу: мама родная, что на улице творится…". Что "творилось" на улице, не имело значения - важна была ее причастность к министерству. Кеша Головко набычился и намекнул, что он тоже когда-то… из министерства, причем не шел, а ехал, но вмешательство Серафимы Степановны положило конец его участию в перекурах. За ним устранился и Миша, зато вскоре возродилось былое братство двоих курильщиков, теперь уже у подъезда. Новую соседку, с легкой Мишиной руки, стали называть фифой министерской, для краткости просто Фифой. Прозвище быстро прижилось.
Каждый день (или почти каждый) Клава обходила дом, охотно останавливаясь перекинуться парой слов с кем-то из жильцов. Бабка-Боцман как-то угостила ее малосольными огурчиками, и с тех пор Клава стала засаливать сама только так. Пробовала сочувствовать телеграфистке: тесно, мол, в девичьей, но та разговора не поддержала. Чучмечку Галию научила вязать двойную "косичку" и показала, как сбрасывать петли, чтобы получался ровный край. С Соней Горобец всегда было о чем покалякать и выпить чайку. Соня кивала на табуретку, в то время как сама, сидя на другой, кормила младенца. Хлопала дверь, дети вбегали, хватали кусок батона, Соня сердито топала ногой: "Жрать идите, кому сказано!", ребенок у груди вздрагивал, замирал и широко, так что становились видны белки, раскрывал глаза, а вслед за этим начинал плакать; опять хлопала дверь, и Соня безмятежно продолжала:
- С родительского комитета опять приходили. Мы, говорят, три раза покупали вашим детям форму и тапочки, а они физкультуру пропускают. А я-то что могу поделать, - Соня выдернула из влажного ротика сплющенный сосок, потом снова сунула в рот, и личико трудолюбиво задвигалось, - что я могу поделать, когда эти тапочки на них горят - они ж целыми днями во дворе гоняют!..
Клава покладисто кивала: в самом деле горят. Чайник у Сони стоял на подставке с удивительно знакомым рисунком - Клава где-то видела такое, но вспомнить не могла, и продолжала всматриваться.
- Тут мой как раз заваливается, выпивши уже, - Соня помолчала, глядя на растерзанный батон, и продолжала: - А как он в сарай, эти ко мне: у вас что же, муж пьющий? Ну я и говорю: а кто непьющий?
- Слышь, - рассеянно прервала Клава, - а где ты достала подставку такую под чайник?
- Не признаешь? - засмеялась Соня. - Да этих плиток тут навалом, полный дом! Кто-то из мальчишек отколупнул от полу для смеха - не с нашей площадки, ты не подумай! - ну, а я под чайник приспособила. Она ж вечная!
На обратном пути Клава присмотрелась: действительно, в нескольких местах плитка на полу треснула, так что, если поддеть аккуратненько соседнюю… Не на нашей площадке, конечно, а поближе к чердаку, по крайности. Очень симпатично смотрится; что и подтвердилось в скором времени, когда вся кухня стала нарядней от керамических подставок.
Случалось, что Соня сама заходила к Клаве по соседскому делу: то мука кончилась, то луковицу попросить, а то и пятерку до получки. Только-только начали привыкать к новым деньгам. Клава ловко выуживала из-под клеенки на столе голубую бумажку:
- Раньше, по крайности, можно было с десяткой на базар сходить, а теперь? Много ты укупишь на рубль?
Выходило, что совсем мало.
- При Сталине, по крайности, цены снижали. А этот только кукурузу сОдит.
О ценах при Сталине Клава не помнила, но слышала, как на крыльце говорили Кравцов с Кешей, зато кукуруза в телевизоре каждый день, а в бакалее стали хлопья кукурузные продавать - ни тебе еда, ни ему закусь, что твои семечки, подметай не подметай, хрустят под ногами.
С библиотекаршей Мариной, Мишиной женой, даже если той случалось быть дома, говорить было не о чем, хотя Клава пробовала. "С десяткой на базар? - удивилась Марина, - новыми или старыми?" Узнав, что старыми, недоверчиво покрутила головой. Так что с ней только "здрасьте" - и все. Кроме того, Клава побаивалась: заразные. Мало что говорят: вылечились, а там иди знай.
…На следующий день после вселения нового жильца Клава громко постучала в дверь четвертой квартиры. Не то чтобы звонок не действовал, а просто Клава считала себя хозяйкой дома и потому была уверена: звонить - не хозяйское дело.
За щелью приоткрывшейся двери появился рукав махрового халата и замаячила намыленная щека. Спокойный голос спросил:
- Слушаю вас?
- Я Клава, дворница, - улыбнулась Клава, - с первого этажа…
- Не помню, - озадачился голос.
- Да я вчера-то не успела к вам подняться, - снисходительно объяснила Клава, - я ведь, по крайности, сразу прихожу.
Дверь захлопнулась, потом наполовину открылась. В проеме показался человек лет пятидесяти, в купальном халате и с полотенцем на шее. Одной рукой он держал ручку двери, другой - пояс халата; над намыленными щеками криво торчали очки. Так, очки в очки, они какое-то время смотрели друг на друга.
- Я извиняюсь. Клава я, дворница…
Человек пожал плечами:
- Да-да; спасибо. Только не помню, чтобы я вас вызывал.
Дворничиха растерялась: вызывают милицию, а не дворника. ЧуднОй какой-то. Убрала улыбку.
- Так наша квартира на первом этаже, по крайности.
- По какой?
- А?
- Моя на втором, - терпеливо пояснил Устал, - а я спрашиваю: по какой крайности?
Подождав ответа и не получив его, он сказал: "Прошу прощения", кивнул и захлопнул дверь. В промежутке между кивком и последним действием Клаве послышалось: "Бред какой-то".
Бред какой-то, пожаловался Георгий Николаевич зеркалу, взбивая новую пену. Так удачно все складывалось: первой и второй пары сегодня нет, семинар в двенадцать тридцать, а потом дипломники. Вагон времени. По крайности, влез Клавин голос.
С кем Клава не любила разговаривать, так это со старыми большевиками, и старалась как можно быстрее проскочить их площадку. Как назло, именно их встречала особенно часто - да и как иначе, если они почти все время проводили дома? К воспоминаниям о "нашем славном прошлом" прибавились рассуждения о "нашей славной молодежи" и о моральном кодексе строителей коммунизма, при котором - подумайте, Клава! - будет жить нынешнее поколение; мы в подполье и мечтать об этом не могли! Старуха поворачивалась к мужу за подтверждением. Тот кивал, стараясь не дышать на дворничиху. Клава томилась, но прервать почему-то стеснялась и робела, а на все рассуждения согласно трясла кудряшками и с тоской думала, что "наша славная молодежь" сейчас крутит шашни с ремесленниками во дворе и только норовит улепетнуть на танцы, а чтобы полы помыть - так только из-под палки. Из крепкой хватки Севастьяновых Клаву спасало жалобное подвывание стареющего пса, который красноречиво переминался на площадке.
Был еще один момент, не прибавлявший Клаве любви к старым большевикам: старуха Севастьянова вела себя как хозяйка дома или, как она сама говорила, "чувствовала ответственность", по каковой причине завела речь об "общественном рейде" по квартирам. Предполагалось, что рейд будет возглавлять она сама. Клава злорадно подумала, не предложить ли старухе начать с нового жильца, но все произошло иначе.
Началось с того, что старая большевичка, столкнувшись с Фифой, вдруг торжественно поздравила ее с отдельной квартирой, присовокупив, насколько важны для нашей славной молодежи хорошие жилищные условия. Таисия расхохоталась во все горло: ничего себе новая - несколько лет живем! Все равно приятно было называться "нашей славной молодежью", и она пригласила собеседницу "заглянуть к нам как-нибудь", что старуха Севастьянова и выполнила незамедлительно, в сопровождении мужа и собаки. Последней плелась Клава.
- Как уютно… - растерялась Севастьянова, оказавшись прижатой к детской кроватке, - просто замечательно. Не правда ли? - повернулась к мужу.
Если б спросила у Клавы, так ничего замечательного тут не было: старый диван, кое-как сложенная раскладушка, прикусившая алюминиевыми челюстями что-то белое, дешевый трельяж, книжная полка и стол - такой маленький, что непонятно было, как за ним могли усесться четверо.
- Это же комната как раз под нашей, - старуха начала теребить мужа, одновременно тыча рукой в потолок, и пояснила остальным: - У нас в этой комнате собака живет. Слева гостиная, а вот так - столовая… А здесь, вы знаете, раньше…
Она не договорила. Из кухни вышел мужчина в галифе и нижней рубахе, с кружкой в руке.
- Собака? Вот в этой самой комнате?
Он яростно смотрел на Севастьянову.
Клава тихонько попятилась в прихожую. И правильно сделала: старик тоже двинулся к выходу и тянул за рукав жену, их обоих тянул пес, а хозяин перешел на крик:
- При буржуях дворник жил, а при советской власти собака! Когда мы вчетвером!.. И ребенок болеет! Просто замечательно!
Продолжения Клава не слышала. Правда, не было больше разговоров об "общественном рейде" - что ни говори, а гора с плеч.
Серафиму дворничиха тоже избегала. Вначале по причине хронических двоек Виктории, ибо каждая встреча оборачивалась назиданием: "У нее ветер в голове", "Простых вещей не понимает и не хочет учить" и т.д. Когда Виктория покончила со школой, Серафима Степановна перестала интересоваться бывшей ученицей, а Клава, в свою очередь, перестала побаиваться учительницы. Отношения стали самыми обыкновенными, добрососедскими. Например, Клава могла подсказать, когда в бакалее или в дальнем гастрономе что-то вкусненькое дают. Серафима Степановна благосклонно принимала эти знаки внимания, а недавно сама доверительно сообщила дворничихе:
- Сегодня захожу в "Ткани", а там такой пеньюар…
- Почем метр? - оживилась Клава.
Когда человек стареет, он становится меньше ростом. С домом такого не происходит, однако с каждым днем он чувствует себя меньше: дети выросли.
Дети росли незаметно и быстро, и вот уже шутник и остроумец Миша Кравцов превратился в "дядю Мишу", Клава стала "тетей Клавой"… "Дядя Миша, а Наташа выйдет?" - это в прошлом, Наташке пятнадцатый год, как и Клавиной дочке, как близнецам Ильке и Лильке. Конечно, она выйдет, только девочки не будут прыгать через скакалку, а худой и длинный, как стручок, Илька великодушно подарил свой самокат на подшипниках малышне из шестой квартиры.
У дома своя точка отсчета: при дядюшке Яне - и после него. Каменную стенку, отделяющую двор от пустыря, построили при нем. Примерно тогда же, в конце пятидесятых, снесли во дворе старые сараи и поставили новые. Двое - или трое? - новых детишек появились в шестой квартире, да старшая дочка вышла замуж и сразу же родила девочку… Или сначала родила, а потом замуж вышла? Там все происходит так громко, что не сразу поймешь, в какой последовательности. Леонтий Горобец свалился с крыши сарая и сломал палку - это случилось в последнее лето эпохи дядюшки Яна.
Появлением Фифы, матери-одиночки, началась новая эпоха: она внедрилась прямо в квартиру дворника. Почему, кстати, "мать", удивлялся дом, ведь у нее нет детей, только муж в солдатской форме?
Так, чего доброго, и меня назовут одиночкой, вставила, высунувшись из номера, единица с потускневшей позолотой. Только если разобьется наше счастье, шепнула двойка и мазнула лебединым хвостиком единицу по носу, ведь мы всю жизнь вместе - и ни единой трещинки! А сколько раз нам ставили рогатки… я хочу сказать - целились из рогатки…
Заладили свое, проскрипела доска, иронически переглянувшись с зеркалом; и вернулась к разговору о Фифе. Все у нее как-то навыворот, сами посудите: сначала появился маленький ребенок, а потом большой. Помните, откуда-то взялась девочка и катала коляску с братиком?
Поудивлялись и привыкли; время летит все быстрее. Особенно заметно по девочкам. Косички становятся длиннее, зато платья короче, но не потому, что девочки из них вырастают, а - мода такая. И что интересно: когда девочки становятся совсем большими, они отрезают косы, вот как Лариска, Робертина подруга, или две старшие барышни из шестой квартиры.
Теперь их надо называть девушками: "барышни" - так больше не говорят, поправила грамотейка-доска. Черная лестница горячо поддержала: конечно, не говорят, вон у молодежи спросите. А не верите - радио послушайте: девчата да девчонки. Слышите?
А у нас во дворе
Есть девчонка одна -
Среди шумных подруг…