– Сам пригнал, – гордо сообщил наследник офицера Ромке, когда из плохо, но все-таки хоть как-то отапливаемого зала все вместе вышли на голый ледок портовой площади, где, зад поджав на ветерке, обиженно тосковал "ИЖ комби" цвета куриной тушки с рынка. Розанчик.
"Лучше бы ты сам в институт поступил", – подумал про себя Роман, твердо решив непрошеное конфетти семейного сюрприза если и не выкинуть из головы совсем, то непременно и решительно смести все к черту, за черный круг, в глухую периферию своего на редкость здорового сознания. И в общем-то преуспел. Сообщение, сделанное уже на ходу, на перекрестке возле поста ГАИ: "А у отца теперь "шестерка"", – московский аспирант, можно сказать, пропустил мимо ушей, потому что, сидя рядом с собственным наследником на заднем сиденье, уже вовсю дурачился. Закрывал ладонью Димке глаза и вдруг, неожиданно приподняв руку, дул, как под рыцарское забрало, малышу в круглые дырочки доверчивого пятачка. Димок от радости урчал и по-собачьи тыкался резиновым носишкой в Ромкины пальцы. А когда остановились и выгружались у крыльца, по-настоящему уже рассмешил, с не ожиданной торжественностью объявив очень тихо, но очень горячо на ушко:
– А я знаю... Ты у меня директор!
– Кто тебе сказал?
– Диктор Агафонова. По радио.
Окончательно и бесповоротно вопрос о хозяине положения решился через полчаса, когда, тоскливо обнюхав в Ромкиной квартире все углы и бросив последний рыбий, дохлый взгляд на новенькую раскладушку, Маринкин братец Игорь убрался в свою общагу. Уполз, и удовольствие от этого отхода раком с бесполезными шевелениями всех челюстей, хвостов и усиков вернуло Ромке то счастье, ту неизменную уверенность в себе, которую он нес как абсолютные 36 и 6, спускаясь по аэрофлотовскому трапу два часа назад на каменную от морозца землю. Он снова был источником тепла и света. Для Маринки и Димки, по крайней мере. А остальные пусть сами думают, решают, как холод черного и белого превратить в ласку красного и желтого. Автовладелец Игорь Иванцов в первую очередь.
Во всяком случае, никаких сомнений не было в том, что щедроты тестя, сумевшего через какого-то армейского друж ка-костоправа запихать этой осенью наследника на стомфак южносибирского меда, одним лишь бройлерного колера металломом на колесах не ограничились. Наверняка и ежемесячное воспомоществование на съем жилплощади исправно поступало. Вот пусть теперь и согреет молодого человека все то, что он наэкономил, столуясь и квартируя в отсутствие Романа у него дома. Ботинки "Саламандер", куртка "Ли" и ручка "Паркер", которую придурок непонятно зачем, но тоже успел продемонстрировать.
"А те места, которые вся эта роскошь тунеядца не прикроет, можно залепить простым бактерицидным пластырем, стащить из препараторских запасов и залепить", – весело думал Ромка наперегонки с Димкой, в две пары ножниц перекусывая крепкую колбасную пеньку, стянувшую коробки с великолепною пятеркой и вратарем команды "Метеор". А вот с Маринки он снимал лишнее в ванной один и без применения технических приспособлений – правда, при включенном душе, но это чтобы Димок за стенкой слаще спал под шум ночного, вселенского, счастливого дождя.
Это были замечательные две недели. Димка не ходил в сад и по утрам, как десятиногая сомнамбула, шурша крахмалом и мукой всех одеял на белом свете, заползал на теплое еще Маринкино место и, круглым лбом приклеиваясь к Ромкиному боку, в такие увлекал бесконечные, бездонные пучины сна, что удивительно, как удавалось отцу и сыну до полпятого подняться, поесть борща, в хоккей побиться и даже почитать вслух книжку "Буратино". А после оба вприпрыжку бежали по толстой улице 50 лет Октября встречать маму Марину. И так же кувырком, через площадь Советов и магазин "Новинка", домой на Красноармейскую. Все дни, все дни кроме двадцать шестого, когда не в очередь с сестрою-осенью вдруг задышала настоящая зима. И на теплую сырую землю и черный зеркальный асфальт лег ровным, плотным слоем уже второй из череды пробных снег. В этот день вышли раньше, за час до встречи, и шли долго, кругами, старательно вытаптывая елочкой – ступня к ступне – узоры, домики, рыб и зверей. Лишь бы найти нетронутый пятачок белого. Яркое, синее, живое проступало широкой благородной гусеницей за Ромкой, а под калошиками Димки – смешными дробными спинными позвонками, пока зародышами, эмбриональными наметками будущих колбас. На площади у белого дома за бронзовой спиной Ленина в пальто на здоровенном нетронутом куске небесного теста Ромка вдруг вытоптал не чижика, а слово. ДИМА.
– Прочти, – сказал он сыночку, веселый и довольный. – Первая буква д.
– И, – как-то померкнув, после большой и странной паузы, продолжил мальчик.
– Молодец. А дальше?
– эМ.
– И дальше?
– А.
– Что получилось?
– Дэ... И.. эМ... А...
– ДИ, – с прежним задором и легкомыслием, попробовал подсказать Роман.
– эМ... А... – безнадежно повторил сын.
Слово не складывалось. Буквы слогами не женились. Хоть убей. Стояли телеграфными столбами без связывающих проводов.
– Ну же, подумай, – с глупой улыбкой все гнул свое папа-медведь. – ДИ и МА. Что вместе получается?
– Ничего, – тихо ответил мальчик.
Он медленно отошел и, необычно тесно ставя черные калошики, обвел злобно оскалившийся квартет Дэ, И, эМ, А пет лей-удавкой. Немного постоял, переступил, и пошел на второй, почти соприкасающийся с буквами круг. Ромка понял, что сейчас произойдет, и это понимание было каким-то сверхважным и очень, очень ему нужным. Именно сейчас.
– Ура! – крикнул тогда большой Подцепа и со всей безжалостною косолапостью, на которою был только способен, попер, давя свои же буквы, попер навстречу сыну.
"Вот так и меня... да я сам вот так... Сам постоянно все хочу зачем-то получить до срока, – думал Ромка, трудясь бок о бок, с дивно сопящим и раскрасневшимся от счастья малышом. – Ну рано ему еще читать, наверное. Шестой год. Буквы знает, и хорошо. Всему свое время. Через год прочтет. А я защищусь. И перестану считать каждую копейку. Время работает на сильного. И все придет. Придет само собой, потому что такова задумка, план, график и расписание. Всему свой черед, и нефиг поддаваться настроению. Причем чужому. Абсолютно несвойственному мне и даже неприличному. Честное слово. Главное вот так переть. Переть вперед. Буром, катком. Не срываться, не метаться, не делать пусть и невидимые миру, но непростительные глупости".
Все буквы, страшные Д, И, М, А тем временем исчезли, утонули в сочном, чавкающем под ногами мелководье. Красота. Отец и сын смотрели друг на друга, потные, взъерошенные и бесконечно дорогие друг другу.
"Еще и лучше тебя будет, – думал Ромка, любуясь большими мамиными глазами сына. – Чего? Вот ты косой да кольчугинский. А сын твой смотрит прямо, и вообще южносибирский. Даже московский скоро, на минуточку..."
– Папа, – безо всякой видимой логики и связи со снежной дурью сказал Димок, – я правда слышал. Про тебя. По радио. Роман Романович Подцепа. Директор. Почему ты не веришь?
– Верю. Верю, конечно. Просто это была передача из будущего. Понимаешь? Радио Завтра.
– Маяк, – негромко, но очень твердо сказал сын.
– Мама, смотри, мама идет... вон, на той стороне...
И в самом деле. Маринка как раз вышла из тени большого здания Облсовпрофа, и ее казахстанская лисья шапка боярыней плыла над еще белой, еще нерастаявшей площадью.
– Что вы тут делали, бандиты? Все расстегнутые? – спросила Маринка, как всегда устало, но ласково, по-свойски улыбаясь, когда отец и сын, скользя, словно на коньках, но оставляя за собой широкие и мокрые, как будто лыжные, следы, затормозили рядом.
– Мы наблюдали будущее в большую подзорную трубу.
– И как оно?
– Прекрасно.
– Ну хорошо. Пошли теперь с микроскопом искать потерянную пуговицу от воротника.
И каждый день ему было хорошо. Можно сказать, все лучше и лучше. И в субботу тридцатого Ромка даже помиловал Маринкиного брата. Разрешил ему разок явиться. Полежать в ванной, пообедать и переночевать. Побыть с Димком, пока Марина и Роман ходили в кинотеатр "Москва" на фильм-комедию "Женатый холостяк", а потом в ресторан "Кузбасс", а после гуляли до полуночи вдоль блестящей от бусин-фонарей Весенней. Рассыпанные жемчуга.
Маринка говорила и говорила. Полгода копила в своем легком, похожем на веретено и, как веретено, не знающем покоя теле. По сути дела, она непрерывно жаловалась. Но как-то так над собой и своими ненормальными обидчиками или глупыми обстоятельствами все время пошучивая, посмеиваясь, всех заранее извиняя и прощая, что этот нескончаемый поток не раздражал.
Совершенно не складывались у Маринки отношения с большой и неопрятной начальницей ВЦ ЮИВОГ. Маринка отказывалась работать сверхурочно, в отместку протухшая толстуха ловила ее на входе по утрам. "Сколько на ваших, Марина Олеговна? Без одной восемь, а у меня три минуты девятого". Пропустила институтскую спартакиаду, не выступила на лыжне в общем зачете, получила в назидание уже давно и всеми от полной безнадежности зарытую задачку – отладить или заново написать обработчик ввода перфолент.
– То ли я такая бестолковая, то ли он чудит, то ли ленты у всех вечно полевые, грязные, то ли вместо спирта его моют сладким чаем...
Мать в свою очередь не отставала. Такая же фигурка вечного беспокойства, большеглазая, но начисто лишенная Маринкиной самоиронии и мягкости. Строчила из своего семипалатинско-курчатовского далека, точила камень.
– Пишет, что я брошенка. Хорошее слово, да? Как будто украшение такое для шляпки или кофточки. Брошенка с бериллами.
Маринка все рассказывала и рассказывала. Нить тянулась и тянулась, большого Ромку пеленала, заворачивала в кокон, второй слой, третий, пятый, но эта ватная, удушающая незаметно, невзначай безнадежность его не пугала – наоборот, веселила и даже радовала. Потому, что он сам решение принял. Легко и просто разрывающее все эти паучьи путы. А до последнего дня молчал, ничего не говорил лишь по одной очевидной причине. Не хотел и не собирался обсуждать. Зачем? Решение есть. Он, Ромка Подцепа, глава семейства, его объявит, а дальше... дальше лишь точное и своевременное исполнение.
Улетал Ромка утром восьмого. Два дня, второго и третьего, падал снег. Уже зимний. Настоящий. Вился, перевивался за окном белой марлей штор наоборот. Пятого в дворовой хоккейной коробке, прямо под окном залили лед. Ромка сходил за угол в магазин "Буревестник" и купил Димке стальные лезвия для валенок, а свои собственные звонкие "канадки", которые забыл вернуть кому-то из еще университетских товарищей, занес в огромный склад-мастерскую за магазином. И там с поправки духовитый мастер их наточил. Полтинничек – один желобок. Итого рупчик. Обед с пивком.
Катались шестого и седьмого. Димок – первый раз в жизни, но неплохо, на голову упал всего лишь один раз. Правда, сразу. Стукнулся затылком. Заплакал, да такими горькими, большими Маринкиными слезами, что Ромка уже думал, перевалится сейчас через деревянный бортик, отойдет в сторонку и будет там стоять беззвучным указателем "к дому". Но нет. Поднялся, подержался за деревяшку и, храбро оттолкнувшись, сделал попытку номер два. Упал на бок. Очень аккуратно и правильно. И второй раз также, и третий. Все дальше уезжал, все больше и больше оставляя на льду нетронутой снежной крупки, сольцы, между блестящим зализами падений.
И от всего этого – и быстроты понимания, и, главное, настойчивости большелобого бобика, молчаливого желания добиться своего последовательностью и упорством – такое родство, такое единство с сыночком ощущал Роман, что летал вокруг него кругами, смешил, подхватывал, дышал в соленый нос и думал. Все те же мысли носились космонавтами, Белкой и Стрелкой:
"Все будет, все будет... Так уж мы устроены, Подцепы, все сразу не заглатываем, но по кусочку, по кусочку, зато до самой последней крошки, до капли, дочиста съедаем. Никому и ничего не останется".
– Папа, я лучше стал стоять? – спросил Димок седьмого, когда лезвия уже отвязали и он на устойчивых, подшитых валенках, хрустя снежком, шел с Ромкой рядом.
– Лучше. Даже кататься немножко начал.
– Я каждый день теперь буду. По вечерам с мамой. Выходить и кататься.
– Молодец, так совсем уже быстро научишься.
– И ты мне тогда купишь коньки? Да? Настоящие, как у тебя? – быстро спросил малыш, подняв голову. Глаза у него были синими-синими.
– Обязательно. Очень скоро. В Москве.
– В Москве? – переспросил. – А, ну да... в Москве...
Смешной, ничего не понял. Маленький мальчик. Но и Маринка ведь не сразу поняла. Большая девочка.
– Ну и что ты думаешь, позвонила же моя свинная рожа, спросила, почему не была на демонстрации.
– Ну а ты?
– Сказала, что Димок приболел.
– Все верно, у него острый приступ ледовой болезни.
– У него да, а вот у меня, я чувствую, девятого будет острый приступ ушной.
– Не будет. Это у твоей сальной будет приступ глазной.
– В каком это смысле?
– В прямом. Ты ей в понедельник напишешь заявление.
– Какое?
– Об увольнении.
Чайник, шипевший на плите, именно в эту секунду фыркнул и засвистел. Курчаво. Очень смешно. Поймал вора дурачок. Но ощущение какой-то протокольной cтрогости, ментовской однозначности момента возникло, и от этого, наверное, Ромка был очень краток, внятен и решителен:
– С первого января у меня будет отдельная комната. Гостинка. И кухонька своя, и ванная.
– Это хорошо. А жить на что будем?
– Очень просто. На полигоне есть старая прохоровская "Эрика". Стоит еще с тех пор, как он туда с ночевками ездил. Никому не нужная. Попрошу у шефа, почищу, смажу, и все. Печатать в нашей общаге нужно всем. Машинстки в институте просят полтинник за лист, а ты будешь брать сорок копеек.
– А Дима?
– Дима едет с нами, – просто сказал Роман, – там, в Миляжково, тоже есть хоккейная коробка. На пустыре, как раз напротив главного корпуса.
Маринка раскраснелась, и глаза ее стали синими. Синими и замечательными, как у сына, у сына Димы, но "да", простое "да", она не говорила.
Спрашивала, а как тогда непрерывность трудового стажа и что случится с институской очередью...
– Какой, – уже развеселившись, Ромка, не мог остановиться, – на мягкую мебель, что ли?
– Ну да... – Улыбка не могла не объявиться, но все равно Маринка стойко перечисляла. – На машину... на ковер...
– Слушай, – он ласково взял и повернул двумя руками к себе женину голову, указательный и безымянный пальцы правой и левой сошлись, соединились в мягкой ямочке на шее, "под хвостиком", как он любил шутить, целуя ее в темноте, – Мариша, через год я вернусь в ЮИВОГ кандидатом. Кандидатом наук, и никаких очередей для нас уже не будет, будет просто все, что нам нужно...
– А тебя... тебя возьмут назад?
– А куда они денутся? Рычков собирается докторскую защищать в нашем совете. В феврале будет обсуждаться. А потом монографию издавать под шапкой ИПУ. Возьмет меня назад как миленький.
Рычков Анатолий Алексеевич, директор Южносибирского института вопросов горной отрасли, специалист по подземному пылеподавлению.
И все равно Марина не говорила "да". Ромка видел, что она согласна, горячий румянец расцветал на ее щеках, сливаясь, соединяясь с огнем его подмороженных, подстывших на катке пальцев, но губы жены не шевелились, она молчала, а потом сказала:
– Давай я чуть-чуть... чуть подумаю. Можно ведь?
– Можно, – великодушно разрешил Роман, которому все было ясно. Весело и хорошо.
– Я давай... давай я тебе телеграмму пришлю. Хочешь?
– Правительственную...
– Конечно, – Маринка широко и просто улыбнулась, рассмеялась наконец-то, – правительственную, а какую же еще... Молнию.
"Смешные они все-таки, Иванцовы. Отец по описи сдает. Мать наставленья шлет. А дочка официально уведомит. Телеграфом".
На самом деле, открыткой в конверте. Через неделю. Пятнадцатого.
А восьмого утром на своем ощипанном гусенке приехал Игорь. Вот уж кому малина будет. Раздолье. Но говорить ему Роман Подцепа ничего не стал. Пусть сестрица пожалует. Сама. С широкого плеча. Квартиру на год.
Было не больше минус десяти, но, как всегда в это ноябрьское, до январского донца еще не просохшее время, казалось, что под двадцать. Уговорил Маринку, не без труда, обняться и поцеловаться в тепле, под желтой лампой узкой прихожей, и налегке, с полупустою красной сумкой на плече, сбежал вниз. Несчастный безволосый ИЖ-Комби дрожал на ветерке.
– Едем? – спросил шурина.
– Едем.
За рано в этом году подмерзшими стеклами кухонного окна ничего нельзя было разглядеть, но Ромка и так знал, что она стоит там, наверху, на пятом этаже, положив голые локти на ледяной подоконник, и смотрит в узкую, ладонью вытопленную щелку. Вниз, на него. Он все знал и все понимал, и было ему хорошо.
Дорогой сквозь снежные трубы ночных улиц шуряк что-то грузил Роману о правильности выбранного направления.
– ...Москва, да... я сам рвану в Европу, когда закончу... у нас здесь что... конфеты врачу несут или там коньяк... как будто врач им алкоголик, хлебать с устатка через день... шахтерня простодырая... Вот у нас парнишка есть в группе, он с Украины, из Черновиц, вот это я понимаю... рассказывает, как у них там все аккуратно, цивилизованно... Обезболивание – рубчик, с хорошим материалом пломбочку – троячок... Все в денежном выражении, сам пациент в карман халата и опускает... чин-чинарем... Европа, культура, народ с понятием... не то что здесь... бутылку в лучшем случае додумаются притартать... а в Казахстане у родителей вообще нацмены эти... особенно на юге... рожи наглые... лечи их всех бесплатно... союз им, чуркам, нерушимый... совсем оборзели...
Какое-то время молча рассекали белую поземку улицы Тухачевского, вдруг вылетевшую из города, как из рукава, прямо в холодную пустоту бесконечных полей.
– В Москве-то сколько за хорошую пломбочку отдать надо? – не сразу, но все-таки стряхнув с себя гипноз естественного, чистого, спросил шуряк. Вернулся в теплоту идеи.
– Пятерку, – сказал Роман не думая, автоматически, как будто занимая до стипендии у Катца. Меньше не хватит, а больше не отдать.
– Вот это да! – скосил блестящий от сального, свечного уваженья глаз Игорь Иванцов, наследник военхимика. – Место богатое, куда хохлам тягаться...
Попрощались у стойки регистрации.
– А почем билетик получается? – словно и в самом деле примериваясь к расшитой золотом столице, спросил шуряк.
– Шестьдесят, – ответил Роман и быстро пожал сухую, хрящеватую, с рояльной, наверное, растяжкой, руку студента-стоматолога.
Место пассажиру Подцепе Р. Р. в праздничном, полупустом самолете досталось у окна. Округлое было прозрачным и, словно Маринка час тому назад, Роман не должен был студить ладонь, чтобы увидеть тьму. И прочесть над крышею аэропорта слово ЮЖНОСИБИРСК, обретшее на этот раз неоновую полноту. Как и положено к очередной годовщине.
"Южносибирск, – думал Роман, – через полтора года, в феврале когда вернемся, Димок уж сам сможет прочитать. Не Ю, Же, эН и далее по списку, а слово. Все слово целиком. Потому что все устроилось. Сложилось наконец, и так, как надо".