ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1:1
ЯЩИК
В автобус Ленка села совершенно случайно. Последние недели она ходила от платформы Быково до ГВЦ Минуглепрома только пешком. Четверть часа по февральским скользким тротуарам, просившим конька и шайбы, вдоль невысоких домиков за рослым зимним сухостоем и порванными раз и навсегда баянами оград. Иногда было ветрено, иногда от невидимой, но неизбывной в особенной, подмосковной таблице Менделеева сырости – зябко, но зато всегда и неизменно грела уверенность, что никого Ленка не встретит. С осени знакомые и незнакомые люди избегали рыжую, а с погружением в доедаемый норным, ночным декабрем зимний тупик восемьдесят третьего Ленка и сама перестала искать встреч. Она даже не готовила теперь. Давно уже никто не заходил к ней, чтобы попросить что-нибудь редкоземельное, рейсфедер или флакончик туши, не стучался, чтоб, получив отказ по существу вопроса, тут же принять встречное предложение продегустировать украинский борщец или простецких макарон по-флотски из пехотной с лейтенантским блеском банки тушенки. Готовить на одно рыло невозможно, а выливать несъеденное в унитаз тошно, и то, чего так опасалась мама Мелехина, на третьем году аспирантуры случилось. Ленка перешла на стол ненумерованный студенческий – килька в томате, хлеб и спитой чай. Иногда колбаса, если зачем-то ездила в Москву, но без нужды, так просто, как когда-то, погулять уже не каталась. Кто-нибудь гордый мог запросто попасться в той же электричке, узнать ее и отвернуться, волны сугробов изучать или мануфактурную готику старых цехов завода имени Подвойского за эмпээсовским двойным окном.
И в автобус у станции Быково рыжая Ленка запрыгнула лишь только потому, что косоротый ЛиАЗ с широкими майорскими полосками, голубыми, как того и требовала географическая близость к аэропорту, был пуст. Девушка заметила такое чудо каким-то боковым зрением, проходя мимо, никого, схватилась безотчетно за оловянный леденец поручня, запрыгнула, и сразу за ее спиной закрылась дверь. Рыжая не ошиблась, в салоне сейчас же отшвартовавшейся машины гулял один лишь холодок, но, вот чего никак нельзя было предвидеть, – еще и песня. Главная мелодия отгоревшего года, сочиненная композитором-прибал том в честь ху до жника-кавказца. Скучающий водитель тридцать девятого маршрута врубил переносной кассетник в автобусную сеть оповещения и вместо объявления о следующей остановке нырнувшей буквально на ходу Ленке за шиворот, как будто первая пугливая весенняя капель, посыпались нечаянные, заячьи, но одна на другую неумолимо, безжалостно набегавшие быстрые, холодные и мокрые, бульки синтезатора.
Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та, та, та.
А когда низким грудным голосом вступила женщина: "Жил был художник один, дом он имел и холсты..." – у рыжей Мелехиной, сотни, тысячи раз уже слышавшей и эти переливы искусственной воды, и это грудное воркованье всегда переедающей и вечно кем-то брошенной певицы, здесь, в пустом автобусе, по дороге на ГВЦ Минуглепрома, в полном одиночестве, у ненаблюдаемой никем и необозреваемой, впервые от знакомых, даже привычных, уже въевшихся во все сущее, как пыль и сажа, звуков вдруг глупо перехватило дыхание, и огромные натуральные слезы, набухнув и спорхнув, нарисовали не лице совсем нелепые, стеклянные усы на ниточках.
Все было плохо. Хотя ничего плохого с этим Дорониным, из-за которого сыр перешел в бор, и не произошло. Горе-диссидента даже в декабре показали по телевизору:
– Евгений Петрович, – спрашивал Доронина крупный и чернобровый положительный ведущий, – расскажите, как так получилось, что вы, советский человек, вступили на путь пособничества нашим врагам...
И Доронин, живой и настоящий, только какой-то совершенно плоский и невыразительный, словно двухцветный след от самого себя на промокательной бумаге, честно рассказывал, как угодил в расставленные сети зарубежных провокаторов.
– Скажите, – неумолимо раскручивал все звенья цепи человеческого падения широкоплечий ведущий в ладно сидевшем пиджаке, – но вы знали, что делает ваш школьный друг, Аркадий Бэз, с книгами и прочими материалами, которые вы по его просьбе размножали? Вы знали, что он банальным образом торгует ими у входа в московские магазины?
Рябь пробежала по лицу Доронина:
– Нет, это для меня открытие... я был ошеломлен, когда мне следователь... – и тут краска стыда серыми растровыми электроточками стала ложиться на его виски и щеки, – все это рассказал... И откуда у Аркадия "Жигули" пятой модели... И счет в немецком банке...
– Вас попросту использовали...
– Теперь я понимаю...
И было видно, что Е. Доронин, пятно от самого себя на промокашке, раскаивается. И у самой Ленки даже на секунду перехватило дыхание, когда заговорили об отце Евгения, генерале-артиллеристе, славном ветеране, кавалере многих орденов, угодившем в госпиталь с сердечным приступом из-за всей этой отвратительной антисоветской возни с участием сына, наследника.
– Как же вы будете смотреть ему теперь в глаза? – добивал несчастного хорошо сложенный ведущий, слепя безукоризненной синтетикой белой сорочки.
– Если мне дадут шанс... я честным трудом... Отчизна... Родина... – тихо, очень тихо отзывался Евгений и в этом месте распадался, расползался окончательно, как до последних нитей и волокон в конце концов промокшая бумага.
А вот дружок Евгения, Аркадий, и не думает свою ошибку признавать. И еще мелькали в передаче имена и лица тех, кто фактам вопреки продолжает упорно делать вид, что за красивыми словами западной пропаганды есть что-то, кроме желания ввергнуть нашу Советскую страну в болото корыстолюбия и полной духовной деградации. И этим людям было назначено наказание, а все осознавшего и переосмыслившего Евгения Петровича Доронина, сына Петра Доронина, простили и разрешили искупить вину перед людьми, страною и замечательным отцом честной работой по специальности горного инженера на передовом краснознаменном комбинате Воркутауголь.
Его простили и вернули в общую семью, а Ленку, ни в чем не виноватую рыжую, самым настоящим образом выталкивали, если не из общей семьи, то совершенно точно из научной. И не понять: за что? Ну перепутала фамилию матери, с фамилией друга, так ведь не сама, без умысла, на веру приняла слова своего собственного научного руководителя. Будущего.
А впрочем, нет никакой теперь гарантии. Никто теперь не знает и не поручится за то, что Николай Николаевич Прокофьев станет Ленкиным научным руководителем. Во всяком случае, заведующим отделением не стал, не стал даже и. о. Да и вообще он в масле больше не катался, поющий и вибрирующий как пила Прокофьев. От самой рогатой дюжины старого Нового года к. т. н. и с. н. с. мерцал и только в Ленкином воображении: то шел на плановую госпитализацию, то возвращался к себе домой для продолжения лечения амбулаторно, качался процедурно-перевязочным маятником, но всякий раз минуя институт, не пролетая через ИПУ имени Б. Б. Подпрыгина, где Ленка Мелехина ждала его с двумя уже готовыми совместными статьями и кипой новых расчетных данных, таких чудесных и красивых, что только хвастаться и хвастаться. Да не перед кем! Большеглазый Левенбук даже не смотрит на нее. А губастый Гринбаум и вовсе не здоровается.
А еще ученые. Такие результаты у нее, находки, так все пошло, так стало получаться, не хуже, чем у общего любимчика Подцепы, а никому и дела нет. Только глумливый Караулов мурлычет у себя в углу:
– Миллион, миллион, миллион за сезон он имел, он имел, он имел с алых роз...
Пошляк. Неисправимый жалкий циник. Неудачник!
Невыразимо грустные мысли вызвала в Ленкиной рыжей голове поездка с хорошей интернациональной музыкой от платформы Быково до улицы 2-й проезд. Автобус, резко ткнувшись в невидимую воздушную подушку, замер, створки двери сложились от толчка, и Ленка Мелехина вывалилась в подсолнечное масло февральского денька. Еловый мех нутриевой шубки, давным-давно, еще на первом Ленкином году, присланной из дома, немедленно наэлектризованный магнитным буйством подступающей весны, всколыхнулся и сделал широкую в плечах и бедрах аспирантку ИПУ Б. Б. наглядно, просто явно огнеопасной. Давно уже следовало перейти на матовую, светопоглощающую болонью с черной искусственной опушкой, но та же апатия, что пылью запорошила плиту и сковородку у Ленки в кухоньке, склеила и дверцы шкафчика. Е. С. Мелехиной буквально хотелось на все плюнуть. И ГВЦ Минуглепрома СССР с его сверхсовершенной аппаратно-программной организацией только усиливал едко-щелочную активность всех слюновыделительных желез девицы.
Вычислительный центр Института проблем угля закрылся на переоснащение в замордованном тьмой и морозами конце прошлого года. В тот самый момент, когда одна лишь Ленка Мелехина была на подъеме. Блистала в зените. Стала королевной девятого этажа, чемпионкой стрельбы и бега, сравнялась чутьем и интуицией с казавшимся еще недавно недосягаемым и богоизбранным Р. Р. Подцепой. Соединилась под крышей нового корпуса экспериментального завода с электронно-цифровыми компонентами ВЦ ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина в единый, одной великой общей цели подчиненный организм. Смоделировать динамику движения очистного комбайна по ставу забойного конвейера.
Как она теперь стояла, рыжая, реяла посреди машзала, дыша и управляя перекличкой звуков и перемигиванием лампочек. Цикл DO до метки 510 CONTINUE отзывался веселым ружейным оживлением АЦПушных барабанчиков, а переход по ветке IF в рабочий SUBROUTINE PODSCHET, как удар розгой, бросал длинную змейку из зеленых светлячков на контрольной, вогнутой, как звездные локаторы, панели центрального процессора в бешеную гонку за собственным астрофизическим хвостом.
Каждый шаг и каждое движение было понятно и наполнено смыслом в поющей гармонично системе человек – машина, а если смысл терялся иной раз и PRINT с приданным ему FORMAT-ом плевался безобразием и ересью, то Ленке хватало взгляда, двух первых цифр в ряду на выпавшем из принтера бумажном рукаве, чтобы понять, сообразить, где вкралась опечатка, накладка, недосмотр, и, дважды молнией пронзив гулкую темноту коридора, она тотчас же возвращалась с парой перебитых перфокарт, хозяйкой в замерший без ее сердца и мозга машинный зал. Оглохший, выдохнувший и не вдохнувший, набор прямых углов, крытый даже по потолку белыми, меловыми, в оспинах, звукопоглощающими панелями.
Как птички, хвостиком махнув, влетали тонкие картонки телесного цвета в нутро устройства ввода, и снова оживали шкафы и тумбы всех габаритов, здоровый, пулеметный шум крепчал, накатывался, отказываясь поглощаться, зеленые и красные жучки всех индикаторов бежали муравьиными фалангами, сметая тень и сумрак с чела процессорного блока. И снова воля человека, рыжей Ленки, торжествовала. От меток 5xx, зарезервированных для циклов DO, до 1xxx – фанфарного диапазона форматов всесокрушающей печати результатов. А за сплошным стеклом панорамных иллюминаторов девятого этажа растерянно моргали и потели галактики миляжковских огней. Широкий шарф из самогонного и водочного млечных путей с портвейною подсветкой. Вот как.
Всем овладела и всему научилась бывшая растяпа и неумеха, Е. С. Мелехина, в том числе презирать надутых умников, жалких приверженцев языка будущего PL/1, годами ждущих завершения компиляции, и уж совсем ничтожных новичков, бросавшихся в холодной и пустой перфораторской непременно к новому, недавно привезенному устройству с дублированием, стыдливо сыпавшему дырявые буквы на верхнее свободное поле перфокарты, сразу за обрезом. Ленка и не смотрела в тот дальний, дежурной лично прикрытый угол, она пристраивалась к ближайшему от входа раздолбанному крокодилу, простому, безо всяких наворотов дыроколу, она умела читать карты на просвет и быстро менять комбинации дырочек, тут же втирая ногтем труху прямоугольничков из мусороприемника.
И вдруг, в одно мгновение, все это стало искусством прошлого, ненужным набором навыков, как добывание огня посредством палочки, веревочки и гладкой сухой дощечки. ВЦ ИПУ имени Б. Б. закрылось на переоснащение, на смену почтеннейшей старушке ЭВМ первого ряда ЕС-1022 с производительностью 40 тысяч операций в секунду и объемом памяти – ОЗУ 128 килобайт должна была прийти красавица-молодка уже второго поколенья, ЕС-1045 с оперативкой в 2 мега и бешенной производительность, 800, почти что бендеровский миллион операций в одну секунду. Но летом. Через полгода. А покуда, покуда в машзале ИПУ отлив демонтажа только готовился сменить прилив уже монтажный, все нуждающиеся в машинном времени переадресовывались на братское и головное в структуре подчинения счетных ресурсов МУП ВЦ. Главный вычислительный центр Минуглепрома СССР, поселок Быково Московской области, улица 2-й проезд.
И там, где мясорубка ЕС-1060, 2 миллиона операций, 8 мег, вертелась днем и ночью, а вожделенных сорокпятых жужжало просто без числа и счета, все уравнялись. И Ленка, хозяйка, королева фортранных операций под управлением DOS EC, и недотепы, не умевшие из единицы сделать ноль, и модные пижоны, PL/1, PL/1, с госбанковскими, инкассаторскими пачками этих нулей и единиц, – все оказались на одной доске. Перфокарт не стало. Картонного образа идей и мыслей, цвета родного, человеческого эпителия. В первый же день, два месяца тому назад, все Ленкины наборы и данных, и программ презрительно посмеивавшийся местный системщик загнал на какой-то невидимый, неосязаемый магнитный том с абстрактным номером. А саму Ленку, давно уже гордившуюся аттестатом зрелости и прочими дипломами, отправил из родного, своего машзала в какой-то унижающий одним названием – дисплейный класс. И вновь, как пару лет тому назад, Мелехина не знала, как запустить программу и как снять ее, на каком АЦПУ выдача и почему не удается добавить строчку в код. И все это ей сообщали по капле и через губу с оскорбительными ухмылочками все те же гордые системщики головного ВЦ отрасли, всем сердцем презиравшие любого, кто не прошел, как им всем довелось, через подъем и генерацию системы на каком-нибудь застывшем в вечном мраке и мерзлоте ВЦ объединения Печора. А что было делать, что оставалось, если в этом самом дисплейном классе вместо инструкций один лишь идиотский машинной выбивки листок пришпилен к стене полосочками скотча.
Вот класс, в котором работает JEC,
А это смешной нецветной телевизор,
Который является главным призом
В классе, в котором работает JEC.
В детстве Ленку Мелехину очень пугал Робин Бобин Барабек, безразмерная сволочь из книжки, буквально ассоциировался с раковой опухолью, которая "съела" бабушку Наталью, и уж никак не думала рыжая, что ее, уже взрослую, давно со всеми страхами покончившую, будут опять какие-то чужие люди травить и мучить маршаковскими привязчивыми созвучиями. Но нет же, черт.
А это вот парень, веселый пригожий,
Который буквально лезет из кожи,
Чтобы занять нецветной телевизор,
Который является главным призом
В классе, в котором работает JEC.
За неделю-другую Ленка освоилась и даже стала получать какое-то удовольствие от того, что вместо тридцати пяти минут на один прогон модели теперь уходило всего лишь семь, но первоначальная обида и пережитое унижение не забылись и не изгладились, наоборот, заматерели в ней, окуклились, и всякий раз, когда Е. С. Мелехина бралась за металлическую скобу стеклянной двери на длинном крыльце здания, аукались и обещали шепотком в один прекрасный день, вот может быть прямо сегодня, снова ожить и смазать по лицу липкою пудрой с шершавых крыльев ночного лапчатого насекомого.
Ленка прошла через холодный негостеприимный холл, и потолочный стробоскоп вечно и неизменно неисправной трубки дневного освещения успел ее запечатлеть анфас, вид сверху и в шубе со спины. В альбом потомства занесенная, февраль 1984, рыжая девушка крутнула железный турникет и оказалась на узкой лестнице. Подъем вдоль серой больничной краской продезинфицированных стен и лестничных перил был краток. Третий этаж. Дисплейный класс. Здесь злые изумрудные рентгеновские протобестии немедленно срывались с черных экранов и дули в лицо любому заглянувшему, мгновенно и до донца прожигая нежно-кисельную часть головы – глаза.
JEC, JEC, JEC – ярилось приглашением название диалоговой системы на всех безносых мордах. И слепотой ей тут же отвечали вкрутую сварившиеся зенки визитера. Сегодня одного-единственного. Ленки Мелехиной.
И куда подевались все эти пожиратели дневных часов ВЦ ИПУ, вечные конкуренты, несгибаемые Гитман, Мироненко, Никонов и прочие панфиловцы, несть числа, насмерть стоявшие на рубеже своих рукою ответственного оператора заштрихованных полей на серых листах планов-графиков распределения времени, ни пяди не сдававшие чужому? И своему! Исчезли. Изредка только мелькал пи-эльщик Мироненко, да Гитман один раз за все время сунулся. Ну два. Наведался для галочки. Наука, еще недавно и пятиминутной паузы в счете не терпевшая, когда за результатом по дворику пройтись да в лифте прокатиться, теперь, когда за тридевять земель тащиться на перекладных, без сожалений завалилась в спячку. Закосила. Очень большая медведица. Орденоносная. В серебряных медалях звезд и планет.
"Вот вам и проверочка, где подлинное, настоящее, а где показуха, смотрите же, смотрите..." – думала Ленка.
Но засвидетельствовать, отметить факт и тут никто не торопился. Ни Левенбук, ни Караулов, ни Подцепа. Даже Прокофьев, будущий научный руководитель. Дурацкий класс с дурацким стишком на стенке время от времени какие-то гагары-экскурсанты оккупировали, приезжие из дальних угольных бассейнов, а местные чистюли все эти ящики с горящим словом JEC имели прямо на своих столах в высоких кабинетах. Они с провинциалами не смешивались без нужды. Вот и сегодня, везенье, ни тех и ни других.
Как хорошо, успела обрадоваться рыжая, никто не будет дышать ни в ухо, ни в затылок, но тут же расстроилась: на АЦПУ дисплейного класса, на железном монстре с кубом бумаги, занимавшем здесь же, в классе, целый угол, не горела ни одна лампочка, отрублен. И снова слезы, жирная влага уже готова была покатиться по щекам, в очередной раз за дурной приход-расход недавних месяцев расписываясь на лице Е. С. Мелехиной.
Все было плохо. Мало того что ее, рыжую, с некоторых пор стали избегать не только угрюмые нахалы – Гринбаум с Левенбуком, но и вполне приветливые, общительные и неизменно голодные товарищи-аспиранты, сама Е. С. Мелехина вдобавок начала прятаться, скрываться от человека в белом. Электронщика ГВЦ Минуглепрома с сохранной надписью С. С. на узком отвороте халатного кармана. В первые дни, курсируя между вторым и третьим, спускаясь из класса в зал за распечаткой или за советом, Елена неоднократно натыкалась на краснорожего бычка с неровным шрамом от уха до губы. И этот боровик наоборот, толстая ножка, мелкая нашлепка головы, вызывал в ней смутные воспоминания, неясное душевное томление самого неприятного свойства, покуда в один из темных январских дней обвал болезненной и горькой ясности единым махом не переодел набыченное, белое и чистое, в неаккуратное и липкое – расстегнутые джинсы и ковбойку. Перед Мелехиной стоял тот самый человек, которого когда-то, на заре своих ВЦшных бдений, Ленка свалила огнетушителем на пол. И шрам, уродливая белка, растянувшаяся в вечном прыжке от уха до губы, ее, Е. С. Мелехиной, работа! Ужас какой! Какой кошмар!