Я рассказала ей. Я обслуживала одного человека с большим носом и в очень неряшливом анораке, но вокруг его столика толпилась куча красивых людей, и многие что-то выясняли у него и записывали, что он говорил. Я в то утро очень устала, у меня было отвратное настроение: кто-то облапал меня в метро, а потом я насквозь промокла по дороге на работу, волосы липли к голове. Я уронила его макароны прямо на пол, забрызгала соусом его анорак, но он добродушно улыбнулся мне и сказал: не хотите ли сняться в моем фильме? Все эти красивые люди обернулись и уставились на меня, принялись кивать и перешептываться. А он вернулся в бар на следующий день и спросил про меня - несмотря на то, как я в первый раз грубо отшила его, и потом мы подружились, и сняли тот фильм, и даже понятия не имели, скольким людям он понравится, рассказывала я Мелани, ну, а после мне позвонили из Штатов. Вот как все вышло - по ошибке, если вдуматься.
Я сходила в гараж и откопала книжку "Участница свадьбы". Сказала, что, наверное, ей понравится; Мелани положила ее на горку уже отобранных книг, спросив, а тебе она не нужна? Ты не захочешь взять ее с собой? Никогда не слышала про такого автора, ну и как все было? Это хорошая писательница, заверила я.
Нет, я про твой первый фильм, ну, где ты уже сыграла, который снимал тот милый человек в анораке, как он там называется, сказала Мелани. А, это история про девушку, ответила я, трудно все объяснить, но она такая красивая, обаятельная, притягательная и привлекательная. Кто ее играет? - спросила Мелани. Как это кто ее играет? - я слегка подтолкнула ее, она рассмеялась. И все хотят - ну, в общем, все хотят привести эту девушку к себе домой и переспать с ней, и подцепляют ее в разных местах - ну, на автобусных остановках, на вокзалах, в ночных клубах или просто на улице, приводят ее к себе, чтобы заняться с ней сексом. Но когда она попадает к кому-нибудь в дом, то всегда сразу засыпает и выглядит такой - ну, это глупо звучит в пересказе, нужно сам фильм смотреть, - в общем, выглядит такой невинной, что никто не осмеливается к ней прикоснуться, и те люди, которые привозят девушку к себе, не будят ее, ложатся рядом и сами засыпают или укрывают ее одеялом на кушетке и уходят спать в другое место. А утром, проснувшись, они обнаруживают, что она забрала у них бумажник, или деньги, или еще что-нибудь из ценностей, и исчезла из дома. Но она всегда оставляет им записку, сделанную губной помадой на зеркале в ванной или на дверцах буфета.
Например? - спросила Мелани.
Вы причините кому-нибудь зло, если потеряете осторожность. Не бойтесь мечтать. Скоро вы будете счастливы. Попробуйте жить иначе. Будущее в ваших руках. Вот примеры, пояснила я.
Ну да, и что дальше? - спросила Мелани.
Ничего, это конец, сказала я.
Это - конец? Она просто пишет что-то, и фильм заканчивается? Но что сбывается из того, о чем она пишет? Ты так и не узнаешь, сбываются ее слова или нет?
Нет, ответила я, в том-то и загвоздка, что не узнаешь.
Но это же бред, возмутилась Мелани. Какая чушь, какая дрянь. Она пнула камешек, лежавший в траве. Это же все портит - если вот так все обрывается, сказала она.
Костер почти потух, почти прогорел. Ярко-оранжевое пламя во мгле, будто в темноте образовалась дырка, а по другую сторону - свет.
Однажды в холодное, дождливое воскресенье мы с Симоной зашли в картинную галерею. Я переходила из одного душного зала в другой, Симона где-то бродила сама по себе, мы потеряли друг друга из виду. Я посмотрела на свое отражение в стекле большой картины; в то утро я вздрогнула и проснулась, не понимая, где нахожусь: мне приснилось, что я наклоняюсь над рекой и смотрюсь в нее, а там нет моего отражения - только колеблющееся небо и листья на месте лица. Односпальная кровать Симоны, чересчур узкая. Я изогнулась, прижалась к ее спине, подогнула ноги, притиснув их вплотную к ее ногам; она заворочалась, нам обеим было неудобно. Ты что? - спросила она. Мне приснилось, что я смотрю, а меня нет, ответила я. Она провела рукой по моему животу, по паху, приятное прикосновение. Ты есть, сказала она и снова уснула. Я тоже.
Но потом весь день ловила свой взгляд в витринах закрытых магазинов. Да, я есть, вон мое отражение. И вот теперь я отражалась в этой большой картине. Я остановилась и стала всматриваться. Мои глаза утопали в море - или нет, это были холмы, я глядела на свое лицо в воде, которая походила на горы, или это были горы, похожие на белые гребни волн. Это же родные края, подумала я, родные края, и сердце сжалось у меня в груди, и я сделала шаг назад, чтобы разглядеть картину как следует.
На ней оказалось совсем не то, что я ожидала увидеть. Не реалистичный пейзаж с тружениками, которые чинили бы сети или возились бы с корзинами для рыбы, или с женщинами, собирающими бурые водоросли. Нет, на картине были изображены два ангела - большие, вычурные и нарядные, но все-таки ангелы - труженики: волосы заплетены в косички и уложены вокруг ушей - как у женщин, занятых на военных работах, с фотографий времен Первой мировой. Два ангела в тяжелой рабочей одежде - они грациозно и быстро парили над морем и горами. У одного крылья более цветистые, чем у второго, - наверное, он был выше чином. Они несли ребенка - девочку. Была она мертва или спала? Одетая в белое, с сомкнутыми, будто в молитве, ладонями, она лежала, опираясь ногами на плечи переднего ангела. Второй ангел поддерживал ее хрупкое тело руками, тянувшиеся вдоль всего позвоночника девочки. Следом летели две чайки, а чуть ниже и впереди из моря высовывал нос тюлень. Девочка была слишком чиста, слишком бела для этого пейзажа с этими птицами и тюленем; вид у нее был еще более ангельский, чем у самих ангелов. Ветер, который нес чаек, настолько сильный, что вспенивал гребни волн, не смог даже разметать в стороны длинных волос девочки.
Симона нашлась внизу, в зале с рыцарскими доспехами, она уснула на стуле неподалеку от витрины с какими-то египетскими мумиями. Из-под бинтов торчали клочки шерсти; серая пыль, выстилавшая изнутри основание стеклянного ящика, была чистейшим прахом обожествленных мертвых кошек. Я разбудила Симону, она улыбнулась, потерла глаза, подвинулась, чтобы освободить место для меня. Все эти мертвые животные, поморщилась она, я просто не выдержала и уснула.
Я тут кое-что присмотрела ко дню рождения Эми, сказала я.
Ах, Эми Эми Эми, проговорила Симона, и улыбка исчезла с ее лица. Потянувшись и зевнув, Симона встала. Ну, нехотя произнесла она. Давай показывай.
Я обратила внимание на Симону еще до того, как мы познакомились: она всегда приходила в читальный зал и садилась за передний стол, никогда не читала ничего, кроме толстых словарей, но в основном опирала на них локти и голову и смотрела куда-то в пространство, или - все чаще и чаще, как я замечала, - смотрела в сторону моего стола. Однажды, когда я выходила из библиотеки, она сидела на велосипеде напротив двери, опираясь о забор. Три раза, возвращаясь домой, я видела, как она следует за мной на расстоянии. На четвертый день, идя перед ней, я завернула за угол, нырнула в какой-то сад за забором и стала ждать. Через некоторое время, выглянув наружу, я увидела, как она проехала по дороге мимо, привстала на педалях, смутилась, а потом оглянулась и поняла, что я ее заметила, опустила голову и быстро пронеслась мимо. На следующее утро, когда я выходила из дома, она сидела на нижней ступеньке. Тебе чего? - спросила я. Она хлопнула по седлу своего велосипеда. Поехали, предложила она. Я кое-что хочу тебе показать.
Я села, она взяла мои руки и обвила их вокруг своей талии, держись крепче, предупредила она и стоя покатила мимо богатых домов, через жилой квартал, еще через один квартал, победнее, с обшарпанными лавочками за металлическими жалюзи. Она затормозила на щебневом пустыре, положила велосипед на бок (заднее колесо еще продолжало вращаться) и подвела меня к высокому проволочному забору. Через забор я увидела параллельно тянувшиеся рельсы, то соединявшиеся, то резко обрывавшиеся. На разъезде стоял какой-то сарай, к нему медленно подъезжал поезд. Гляди-ка, сказала она. Мы увидели, как поезд въезжает с одной стороны и выезжает с другой - въезжал он грязным, а выезжал чистым. Я громко рассмеялась - и что, ради этого ты везла меня в такую даль? Я подумала, тебе понравится, ответила она.
Мы еще несколько раз пронаблюдали, как это происходит: поезд заезжает в сарай и выезжает уже блестящий, с солнечными отражениями в мокрых окнах. Потом она отвезла меня на велосипеде к себе домой, и на обоюдное соблазнение у нас ушли считанные минуты, мы набросились друг на друга, как только она заперла дверь, среди пальто, висевших в прихожей.
Мать Симоны преподавала неполную рабочую неделю в университете где-то в Центральных графствах; в то утро Симона прочитала мне письмо, которое только что получила от нее. Два преподавателя покончили с собой, опасаясь, что их уволят; философию отменили, музыку - тоже. Симона нетерпеливо расхаживала по комнате. Нужно что-то делать, сказала она. В тот день в постели она начала писать пьесу, превратив мою спину в подставку для бумаги. Пьеса была про забастовку шахтеров, про шахтера с севера и телерепортера из Лондона, которые влюбляются друг в друга, так что шахтер бросает жену и семью и уезжает с телерепортером, а потом телерепортер конфузится, когда тот вдруг появляется на шикарной вечеринке для журналистов в телецентре. Симона очень впечатлила меня, мне показалось, она здорово все это придумала. Я подбросила ей несколько ремарок, на мой взгляд, вполне йоркширских. А спустя пару ночей она привела меня на крышу своего колледжа, мы взобрались по ее склону и, будто канатоходцы, прошли в темноте по самой вершине, чтобы подобраться к колоколу.
Нужно смотреть на вещи с самых разных точек, с каких только можно, говорила она, протягивая мне руку, чтобы подтащить наверх. Мы стояли на тонком выступе позади колокола, который был огромен. Она размахнулась и ударила по нему изо всех сил кулаком, но шума почти не получилось - лишь глухой стук, как будто она ударила по камню. Этот колокол зазвенит только от денег, сказала она.
Это гиблое место, тут все кончилось, сообщила она мне, когда мы сидели, покачивая ногами над крышей колледжа, при этом я старалась не глядеть на землю далеко под нами: небо вокруг колокола окрашивалось в предрассветные краски, по всему городу начали пробуждаться птицы, и под нами будто пропасть открывалась. Это мертвая страна, гиблая, гиблая цивилизация. Мы с тобой должны ездить по миру, Эш. Должны брать его штурмом. А здесь все умерло. Этот колокол, этот рассвет, даже эти птицы, поющие на деревьях. Все это - один большой, безжизненный избитый штамп. Нам нужно что-то другое. Что-то настоящее.
Она повернулась ко мне, обняла меня за плечи, поглядела своими неистовыми глазами в мои глаза. Тебе нужно вырваться на волю, Эш, показать им всем, на что ты способна. В тебе же столько силы. Ты должна делать что-то яркое, должна изменить свою жизнь. Должна прославиться. У тебя получится, обязательно получится. Я в тебя верю.
Да, ответила я, не глядя вниз, закрывая глаза, нуда, конечно, нам нужно что-то делать. Если бы я упала или, хуже того, если бы я спрыгнула, Симона, обнимавшая меня в ту минуту, тоже непременно упала бы. А я уже придумала сюжет для новой пьесы, говорила она. Ты должна там сыграть. Ты можешь сыграть женщину, у которой ребенок заболевает лейкемией из-за того, что они живут по соседству с ядерным объектом.
А потом за нами оглушительно зазвонил колокол. Раз, два, три, четыре, пять ударов подряд - и словно весь мир затрясся.
Симона сдержала слово. Она действительно написала эту пьесу, и мы поставили ее вместе с той, другой про шахтера и репортера, и люди приходили и хлопали, некоторые признавались, что растроганы, а один человек даже плакал. Мы здорово провели тот год вместе, занимаясь подобными вещами. А потом я погубила университетскую карьеру Симоны.
Но вот мы, я и Симона, стоим в воскресный день перед картиной в музее. Ты права, говорит она, твоей подружке Эми это понравится. Она прочитала вслух подпись на ярлыке рядом с картиной. "Святая Бригитта", Джон Дункан, предоставлена Национальной галереей Шотландия.
Видишь? - сказала я. Мы бы просто позаимствовали то, что и так одолжено.
Симона посмотрела по сторонам - проверить, не слышал ли нас кто-нибудь; до нее только сейчас дошел смысл моих слов.
Мне ни за что не унести ее одной, добавила я.
Да, согласилась Симона. Она слишком тяжелая. Тебе понадобится помощь.
Конечно, потом нам нельзя будет сюда сунуться, сказала я.
Она оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. Шагнула за заградительную веревку и пощупала за картиной, чтобы понять, как она крепится к стене. Потерла большой палец об остальные, снова обвела взглядом зал. Да кто же захочет сюда снова соваться? - заметила она.
Мы позаимствовали комбинезоны из гардероба для уборщиков у меня на работе; от них пахло сосновым освежителем, и мы в них стали похожи на юных врачей. Накануне дня рождения Эми Симона уговорила свою приятельницу Имоджин одолжить ей фургон "ситроэн". Мы стащили с кровати верхнюю простыню. Припарковав фургон на задах галереи, Симона передала мне отвертки.
Это оказалось легко - мне самой до сих пор не верится, до чего легко. Мы просто украли картину - и все. Мы вошли в музей, поднялись по лестнице и остановились в том зале. Со стен на нас таращились десятки картин. Они ревнуют, прошептала Симона, им тоже очень хочется отсюда сбежать.
Я принялась за нижнюю половину, стала отвинчивать скобы; Симона стояла рядом, наготове, а к нам уже спешила, перескакивая через две ступеньки, старушка-музейщица. У нее на шее висел на веревочке свисток. Эта картина возвращается, с милой улыбкой объявила ей Симона, ее отозвали. На особую выставку. О, вот и хорошо, сказала хранительница, я очень рада, мне она совсем не нравится - какая-то странная помесь эстетики и утилитаризма. Ну, я в этом не разбираюсь, слышала я голос Симоны, знаю только, что картину велено доставить туда, откуда ее привезли.
По моей спине струился пот. Я уже готовилась услышать резкий звук свистка, но нет - старушка ушла, погналась за какими-то студентами-иностранцами и закричала, чтобы они сняли рюкзаки. Не могу дотянуться до верхних скоб, показала я знаками Симоне. Она сходила в соседний зал, схватила стул на длинных и тонких ножках, перекинула его через плечо. Королева Анна, возвестила она, встала на стул и за считанные секунды ослабила верхний крепеж; картина соскользнула по дерюге, я поймала тяжелый край рамы и чуть не рухнула на пол под ее тяжестью.
Мы положили святую Бригитту на бок и задернули простыней. Поднесли к лестнице. Потом спустились, и я услышала, как за моей спиной Симона попрощалась с хранительницей, а та весело прокричала ей: "Всего хорошего!" Мы погрузили картину в фургон, Симона завела двигатель, мы поехали - вот и все. После наступления темноты мы оставили фургон у служебного входа в корпус Эми, пронесли укрытую простыней картину через сад и втащили по пожарной лестнице на плоскую крышу; оттуда Симона соскользнула на балкон Эми и прислонилась к решетке, чтобы принять на себя груз, а я спустила ей картину.
Я знала, что Эми нет дома. Каждый вторник они пили херес под взорами бородатых покойников, членов совета колледжа, в профессорском зале, и она была там, хвалила пожилым дамам-коллегам их наряды, с молодыми обменивалась суждениями о французском феминистском движении, с юношами толковала о теории. Роняла тихие сведущие замечания, кивала и возражала, произносила слово "диалектика", нерешительно притрагиваясь к соленым закускам, взятым с подноса.
Поэтому, как я и ожидала, ее комната была погружена во мрак. Я спрыгнула вниз, к Симоне, она оборвала ветку плюща, и мы вскрыли окно. Я удалила ржавчину с задвижки и с усилием распахнула балконную дверь. Симона протиснула святую Бригитту внутрь. Включила фонарик, обвела лучом света стены комнаты. Неплохо она устроилась, твоя подруга Эми, сказала она. Мы прислонили святую Бригитту к кровати в спальне, и Симона сдернула с картины простыню. Там мы и оставили ее стоять - в раме с золочеными краями. Рядом с этой громадиной все бумажные ангелочки сразу показались крошечными.
Когда мы вернулись к Симоне, я рухнула на кровать. Она закрыла дверь, привалилась к ней спиной. Мы бежали вверх по лестнице и теперь обе шумно дышали.
Операция выполнена отлично, сказала Симона. Просто блеск. Произведение искусства.
Я развязала шнурки на ботинках. Неожиданно накатилась усталость. Симона медленно расстегивала рубашку. Впрочем, должны быть и более легкие пути, заметила она с задумчивым лицом.
По-моему, это было легче легкого, возразила я. Может, завтра отправимся в Национальную портретную галерею, а в пятницу - в зал Ротко в галерее Тейт? Что думаешь?
Нет, я про другое - есть, наверное, более простые способы открыться ей, сказала Симона. Лично мне это ясно. Вы можете переспать друг с другом. Тогда отпадет нужда грабить галереи и заполнять ее комнату картинами.
Я встала. Но идти в тесной комнатке Симоны было некуда, пришлось сесть.
Я не против, продолжала тем временем Симона. Мне все равно. Ты ведь знаешь, какого я мнения о твоей драгоценной подруге Эми. Я о тебе беспокоюсь.
Твоя драгоценная подруга. Эми тоже недолюбливала Симону, называла ее "простушкой", говорила, что ей по душе трогательный энтузиазм Симоны. Говорила, как это, должно быть, здорово, что у меня наконец-то нашелся близнец. Я ногами стащила с себя ботинки, отмахнулась от Симоны. Что еще за выдумки, сказала я, чепуха. Мы просто друзья. Только и всего.
Ладно, Симона вздохнула, и я ощутила шеей ее теплое дыхание. А что нам теперь делать, моя милая Эш, моя милая картина? - спросила она спокойно. Что нам теперь делать?
Думаешь, мы попадем в беду? - сказала я. Думаешь, не стоило ее красть?
Искусство принадлежит всем, ответила Симона, и ее руки нежно и крепко легли мне на поясницу.
Как ты считаешь, ей понравится? - спросила я. Она обрадуется?
Ну, лично я бы обрадовалась, сказала Симона и поцеловала меня. И целовала меня всю - сверху донизу, и сзади, и спереди, и сбоку, пока мы не уснули, уткнувшись друг в друга, а потом я проснулась, ощущая легкость на душе, легкость в ногах, легкость в пальцах, и на следующий день я вальсировала по лестнице, думая о том, какая же я умница, и постучалась в дверь к Эми, совсем как посыльный, который предвкушает огромные чаевые, потому что доставил телеграмму, где говорится: вы выиграли миллионов фунтов тчк, или вас ждут на Бродвее тчк, или поздравляем, родился мальчик тчк, или я люблю тебя больше всего на свете тчк.
А, это ты. Пожалуйста, заходи. Она тихо закрыла за мной дверь, а потом прошла на середину комнаты и остановилась, повернувшись ко мне спиной.
Страшно вежливым тоном она сказала, что хотела бы, чтобы я убрала из ее комнаты краденое имущество. Неужели я не понимаю, как легко она может утратить все, что создавала долгим упорным трудом? Неужели я не понимаю, что поставила ее в идиотское положение? И, пожалуйста, не могла бы я избавить ее от краденой вещи, по возможности, без малейшего шума и, самое главное, так, чтобы никто меня не видел до тех пор, пока я не окажусь на безопасном расстоянии?