Она говорила спокойнейшим голосом, но вокруг нее в комнате так и искрился холодный гнев. Эти стулья, кушетка, книги в книжных шкафах. Комната тоже повернулась ко мне спиной, окоченела от ярости.
Значит, она тебе не понравилась? - спросила я.
Молчание. Я снова хотела заговорить, но звуки застревали у меня в горле. Рука Эми, висевшая вдоль ее тела, взметнулась вверх, смахнула с губ волосок: это послужило сценической ремаркой, побудившей ее пересечь комнату, сесть за стол, взять ручку и склонить голову. Я увидела, как ее рука задвигалась: она принялась писать. Я знала, что ее пальцы перепачкаются чернилами на суставах - там, где кожа морщинится и собирается в складки. Я стояла в тишине, и эта картинка отчетливо и безнадежно застряла у меня в голове.
Должно быть, прошло несколько минут, прежде чем я отважилась снова испробовать свой голос.
Я не могу. Не могу унести ее одна. Ты сама понимаешь, что мне не справиться. Она же огромная, сказала я.
Ни слова. Только шелест переворачиваемых страниц. Я услышала, как подо мной скрипнули половицы, когда я стала переминаться с ноги на ногу. В спальне я увидела дощатую изнанку картины. Значит, Эми как - то ухватилась и развернула ее, навалившись всем своим весом, так чтобы не видеть изображения. Но даже в таком положении, даже превратившись в закрытый глаз, эта громада превращала кровать и камин в карликов, а саму комнату - в дешевую конуру.
Святая Бригитта. Чудовищная, делавшаяся все больше и тяжелее с каждым сантиметром, на который я оттаскивала ее, старясь не оставлять царапин на половицах и не зацепиться за край ковра, стараясь ни на что не наткнуться. Я обнаружила, что, если уравновесить груз на плече, то можно оторвать низ картины от пола, а если поднатужиться как следует, то можно взвалить всю ношу на спину. Эми, казалось, была настолько погружена в чтение, что не замечала происходящего рядом. Но, когда я, пыхтя, прошла мимо, она подняла руку, не отрываясь от книги, ее авторучка замерла в воздухе, и мне пришлось остановиться и ждать, что за этим последует.
Перед тем как откроешь дверь, произнесла Эми сладчайшим голосом, будь так добра, убедись сначала, что никто не увидит, как ты выходишь отсюда.
Я поставила святую Бригитту на пол, прислонила к кушетке. Теперь картина выглядела просто кричащей. В коридоре никого не было. Когда я вернулась, то заметила, что святая Бригитта придает комнате вид времянки, какого-то склада ветхой разрозненной мебели. Я снова подняла ее, дошла с ней до двери, там осторожно опустила на пол, порвав свитер и расцарапав плечо об одну из скоб. Я выругалась.
Да, и вот еще что, Эш, сказала Эми, как будто удивившись, что я все еще здесь. Когда покончишь с этим, можешь зайти ко мне снова? В три я уйду, до вечера у меня лекции, но - тут она сверилась с расписанием - да, после девяти я буду дома.
Я закрыла дверь. Мои пальцы перепачкались в крови от царапины на плече. Во мне закипала злость. Я стояла на лестничной площадке, упирая свой груз в верхнюю ступеньку. Теперь в любую секунду я могла столкнуть картину в пустоту, и она бы ударилась о перила, разбилась бы на куски и заградила бы путь.
А еще я могла бы пробить дырку в холсте. Могла бы разбить ногой стекло и бросить обломки прямо здесь, у двери Эми. Точно, так я и сделаю. Я уже прислонила картину под углом к лестничным перилам и приготовилась напасть на нее. Но вдруг заметила. Я заметила, что художник нарисовал раму вокруг изображения - раму внутри настоящей рамы. Заметила, что босая нога одного из ангелов переступила нарисованную раму. Что кончики крыльев обоих ангелов тоже вышли за пределы этой рамы, и даже кончики крыльев одной из чаек - словно все они собрались беззаботно воспарить над плоскостью картины. Один из ангелов оглянулся посмотреть на девочку, которую они несли, - с любовью и заботой. Лицо второго ангела было целеустремленно обращено вперед, неподвижно, миловидно и угрюмо. Они несли девочку прочь из мира - или, наоборот, сюда, в мир, и было ощущение, что они вот-вот промчатся прямо мимо моей головы.
Я промаялась до десяти минут восьмого, а потом не выдержала и забарабанила в ее дверь. Эми, открой эту хренову дверь, орала я - или собиралась заорать, но тут дверь открылась, я упала внутрь, а она поймала меня за руку, втащила в комнату, захлопнув дверь, и притянула на кушетку. Ах ты варварка, говорила она, украла картину, украла такую красивую картину.
Я набрала побольше воздуху в легкие, приготовилась снова заорать, чтобы выкрикнуть ей все то, что мысленно остервенело выкрикивала в течение последних полутора часов в холоде и темноте. Но, поглядев на Эми, я увидела, что лицо ее светится, и услышала, как она говорит: ради меня. Мне так понравилась твоя картина. Это лучший подарок ко дню рождения, какой я получала. Самый лучший подарок из всех, что мне когда-либо дарили.
Она была так довольна, что, клянусь, чуть не поцеловала меня. Ты такая смелая, сказала она, и ее губы находились в такой близости от моего лица, что я буквально осязала ее слова. Какая смелость! Подумать только - как ты втащила ее сюда? Да еше в одиночку!
Ну, мне Симона помогала, ответила я, отодвигаясь от нее.
Нет, не помогала, возразила Эми, ни за что не поверю. Ты одна справилась. Ты попадешь в страшный переплет, если дело откроется, правда? Она восхищенно вздохнула. Святая Бриджет, сказала она, или иначе - святая Бригитта. Святая Бригитта на самом деле была когда-то языческой богиней, дохристианской; ее культ оказался слишком мощным, и католической Церкви пришлось превратить Бригитту в святую и объявить матерью святого Патрика. Но в монастыре ее имени в Ирландии никак не могли вытравить языческое влияние богини: все время происходили маленькие языческие чудеса. Свечи не хотели гаснуть. У коров не кончалось молоко. Всегда можно было узнать, где недавно прошла святая Бригитта, потому что из каждого ее следа вырастали цветы.
Безумная Эми вновь вернулась, от нее исходило опасное излучение. Я села на кушетку, на расстоянии - на тот случай, если она снова передумает, и позволила себе прислушиваться к спокойному кошачьему мурлыканью ее голоса. Мне это нравится - про цветы, заметила я.
Да, мне тоже, сказала Эми, и у меня по позвоночнику пробежало тепло, как бывало всегда, когда мы в чем-нибудь соглашались. Она пыталась вскрыть пакет с печеньем, ты же любишь такое, правда, говорила она, я так и думала. Но ей не удалось справиться с пакетом, она дала его мне, я разорвала верх зубами и вернула ей. Мне нравится, как ты это делаешь, сказала она. Она соскользнула на пол, прислонилась к кушетке, разломила печенье надвое, откусила половину и протянула мне вторую половину. Я подержала кусок печенья в руке, отставив ее в сторону, как будто он мог укусить меня, как будто мог взорваться в любой момент.
Ее праздник - первое февраля. В некоторых традициях это считается первым днем весны. Сретение. Здорово, правда? Хотя я еще не поняла, что в точности изображено на картине. Этого сюжета нет в моих книгах о святых. Сегодня я рылась в библиотеке, но не обнаружила ничего даже отдаленно похожего, сказала она.
Тепло, которое искрой пробежало по моему позвоночнику, уже охватило все тело; от него плавились кости. Грудная клетка, ребра, толстые бедренные кости, крошечные сочленения костей в моей шее, в ушах, - все они словно разжижились. У меня болело плечо. Произведения искусства не должны быть такими тяжелыми, думала я, они должны быть гораздо легче. День бесповоротно укатывался прочь. Одним движением
Эми могла бы схватить меня, могла бы разрезать и выпустить из меня внутренности, как потрошат рыбу, когда резко вырывают из нее хребет, выдергивают кости. Я закрыла глаза. Откинула назад голову.
Знаешь, заговорила я, мне снился один жуткий сон - уже трижды снился. Он никак не идет у меня из головы. И что же тебе снилось? - спросила она, и я рассказала ей об отражении, о водной поверхности. Как я гляжу и гляжу, но нигде не вижу своего отражения.
Подумать только, Эш, живо откликнулась она. Ты обладаешь отражением, у которого имеется характер. Другие люди просто видят себя на разных поверхностях, а вот тебе повезло. Ты не только умеешь видеть сквозь зеркало. Даже твое отражение умеет бродить, где ему вздумается, делать, что ему хочется, независимо от того, чего от него ждут. Это отражение, наделенное свободой выбора. И ему не нужно смотреть на тебя - настолько оно вольнолюбивое.
Я попалась на крючок, ловила каждое ее слово. Ты уверена? - спросила я. И тут у меня раскрылись глаза. Средневековые балки под потолком. Старинный дубовый письменный стол. Моя мудрая честолюбивая подруга, сидящая у моих ног, она - в своей комнате, какое любовное томление. Богатство, старинная древесина, заслуженный простор. Книги и музыка, упорядоченная, разложенная по полочкам культура. Со вкусом подобранные сдержанные цвета. Целые улицы, вымощенные книгами, музыкой и обещаниями книг и музыки, комната буквально излучала обещание всего этого, будто жар. Я взглянула вниз и увидела очертания тела Эми, увидела то место, где кожа встречалась с низкой верхней пуговицей ее платья, и отвернулась.
Я знала, что тебе понравится эта долбаная картина, сказала я.
Выражения, Эш, проговорила Эми - мягко, с притворным укором.
Фургон вычислили, и подругу Симоны, одолжившую его нам, на один семестр исключили из университета. На мой след так и не напали. Симона меня не выдала. И хотя "Святую Бригитту" нашли целой и невредимой в том самом месте, которое я указала по телефону, в точности там, где я ее оставила, - за большим поваленным тополем на болотах, где вокруг безмятежно паслись коровы и первые весенние тли расползались по стеклу над белой нарисованной девочкой; и хотя картина была к ночи в сохранности доставлена в галерею, Симону все равно отчислили и выгнали вон (ее семья жила в Ковентри, так что туда ее и выгнали, а потом родители тоже выгнали ее в Ковентри, как она написала мне в письме).
Но я перебралась в Лондон, мы потеряли друг друга из виду. Последнее, что я от нее получила, - это открытка из Индии с изображением древнего храма, обсиженного обезьянами. Дорогая Эш, я съела персик, который подобрала в канаве, заболела дизентерией. Теперь мне лучше. Здесь такая духовность. Когда мы снова увидимся? Когда проведем вместе драгоценные минуты? С приветом, любящая тебя Симона ххх.
Нет, вы только поглядите на меня. Влипла в хорошенькую историю с картиной. Вляпалась в чужую девчачью шутку. В библиотеке день за днем, день за днем на страницах календаря находился новый остроумный эпитет. Апрель, вновь вдоль реки деревья в цвету словно призраки. Потом август, листья смертельно-зеленые, что им осталось еще, как не падать. Я сидела в обеденный перерыв на жарком пекле и вдруг почувствовала, что меня что-то щекочет. Это оказался паучок - совсем крошечный, почти невидимка; он свалился сверху и полз по моей щеке, направляясь к ключице, как будто меня тут вообще не было. Потом он слетел мне на руку. Я решила убить его, я уже чуть не убила его - потому что он сидел на мне, и это было в моей власти. Эти щекотные шаткие ножки паука - я для них была всего лишь ландшафтом, я уже едва не прихлопнула его, даже не заметив этого. Бледно-желтый и прозрачный на свету, он спрыгнул в воздух и повис на невидимой ниточке, свесившейся с моего пальца. Я перехватила эту ниточку другой рукой и подтащила паучка вверх, посадила его на палец, поднесла к глазам. Он перебежал через мою ладонь и снова бросился вниз. Я опять притянула его на руку. Он вновь спрыгнул, и на этот раз я его отпустила, посмотрела, как он приземляется на травинку, создает себе площадку, взмывает в воздух, падает на землю и исчезает между коротко скошенных травинок высотой с небоскребы.
Вот и все, что мне требовалось. Я не вернулась на работу. Я все бросила - хотя и бросать-то было особенно нечего. В этот раз я даже не стала собирать и отсылать домой книги. Может, она все-таки зайдет ко мне, будет меня искать, и ей покажут комнату, в которой я жила, она увидит "Мари Селест" моего ухода. Надкушенная шоколадная плитка на буфете, зачерствевшая и побелевшая в том месте, где остались отпечатки зубов. Она нутром ощутит этот уход, непременно ощутит. Она начнет гадать, куда я исчезла. Она раскается.
А я уже в Лондоне. Полгода спустя. Я сижу на мокрой скамейке в скверике на площади, зажатой между городскими домами и офисными зданиями, темными от дождя. Стоит такой холод, что каждый звук усиливается. Воздух пронизан гуденьем и шумом моторов автомобилей, хотя самих машин я не вижу. Перчаток у меня нет, но от холода у меня даже не болят слоящиеся ногти. Вокруг моих ног толкутся грязные голуби, им нужны крошки от моего бутерброда. Один из голубей - в черных масляных пятнах. Я решаю подружиться с ним. Бросаю ему хлебную корку, среди птиц возникает склока, тот голубь, которого я хотела покормить, уже мгновенно затоптан остальными птицами.
Из мусорного бака за моей спиной торчит свежая газета, скатанная в трубочку и не слишком грязная. Снова закапал дождь со снегом. Я вытаскиваю газету, разворачиваю и держу над головой, одновременно пытаясь придумать, в каком бы сухом месте мне укрыться.
Когда я разворачиваю газету, мое внимание привлекает фотография. Я всматриваюсь в нее, а потом не выдерживаю и отвожу взгляд. Смотрю на слова. В течение трех ближайших недель в нашем специальном историческом приложении мы будем увековечивать сороковую годовщину.
Мокрый снег сделался сильнее, он падает на газетный лист влажными грязными хлопьями. Я стою в дверях магазина. В газетной статье рассказывалось о городе, где из-за одной ночной бомбежки по улицам пронеслась такая мощная огненная буря, что людей засасывало в нее, и она буквально пожирала их. Там рассказывалось, как люди, на которых загоралась одежда и волосы, ныряли в канал в надежде спастись, но поверхность воды затянула пленка бензина, пролившегося из разбомбленных катеров, поэтому в тех местах, где люди бросались в воду, река воспламенялась и сжигала их, если они не успевали утонуть. На фотографиях были изображены выловленные потом тела - выжженные дочерна, мумифицированные огнем. Люди, которые просто стояли на тротуарах, возгорались от подошв ног; тротуары и мостовые, говорилось в газете, так раскалились, что даже камни плавились.
Из магазина выходит женщина и пинает меня в спину. Здесь нельзя сидеть, кричит она. Ступай отсюда! Под моими ногами тротуар, я иду. Я сажусь в метро и гляжу в черноту за окном. Я иду под мокрым снегом по слякоти. Я прихожу в квартиру, закрываю дверь. Парня, который живет здесь, который в тех редких случаях, когда мне приходится мириться с его присутствием, если мы едим одновременно, краснеет и смотрит на мою грудь, нет дома, даже его нет дома. Здесь никого нет. Я слышу голоса из чужих телевизоров из-за стен, кто-то кричит внизу, на улице, я не могу разобрать, что именно. Я сажусь. Из кухни воняет мусорным ведром. Я включаю телевизор, но не могу выбросить из головы увиденную картинку. Лицо, рот, перекошенный в улыбку безжалостным огнем. Два рта, два лица, два человека, державшихся друг за друга и так сплавившихся, что уже невозможно различить, где чье лицо, где чья рука, и рука ли это вообще; невозможно понять, кому принадлежало это тело - женщине или мужчине, кем они были, кто они сейчас.
Я дрожу. Должно быть, холодно, да, холодно, я мерзну. Меня трясет. Я разделяю газету на листы и скатываю страницы в шарики, запихиваю их глубоко в камин. Я комкаю фотографию двух людей и заталкиваю комок подальше. Зажигаю спичку. Поджигая край газеты, я замечаю на ней дату - сегодняшнюю дату, первое февраля. В некоторых традициях сегодня - первый день весны. Спичка прогорает и обжигает мне палец, я роняю ее. Приходится сильно топнуть ногой по тому месту на ковре, куда она упала. Кто-то внизу стучит по потолку, то есть по моему полу, и орет: иди в задницу!
И я иду.
Я снова стою возле ее двери - в последний раз, в последний раз. Я берусь за дверную ручку, поворачиваю, и дверь открывается. Я бесшумно проскальзываю в комнату, бесшумно закрываю дверь за собой и вижу ее: она сидит за столом и что-то выписывает из книг. С сердцем, готовым выпрыгнуть у меня изо рта, я подкрадываюсь к ней сзади и целую в затылок, чувствую запах ее волос. А она оборачивается так, словно ждала меня, оборачивается настолько быстро, что сбивает со стола стопку книг на пол, и там они лежат с раскрытыми страницами; она сшибает наполовину полную чашку, расплескивая питье по всему полу, но даже не замечает этого, ее руки крепко обхватили меня, а поцелуй такой сильный, что мне даже больно. А потом мы с изумлением смотрим друг на друга, на то, чем заняты наши руки, смотрим с изумлением, раскрыв рты, и ее пальцы оказываются в моих волосах на затылке, она дергает за них сердито и довольно, она снова делает мне больно и говорит, где же ты пропадала? Где это, скажи на милость, ты пропадала? А я гляжу на нее так - вот так - будто презираю ее, потому что на долю секунды это правда, и она улыбается, я тоже улыбаюсь, моя рука уже забралась под шерстяной свитер и нащупала выпуклость ее маленькой груди, она морщится, говорит, ты такая холодная, а я отвечаю, нет, это ты такая горячая, теперь мой черед морщиться, она дотрагивается до таких точек моего тела, о существовании которых я никогда не подозревала, и ее губы прикасаются ко мне, точно кипяток, хотя она по-прежнему держит меня на расстоянии вытянутой руки, и я провожу языком по тонким светлым волоскам на ее предплечье, на ее пальцах в синих чернилах, ловлю обрывки ее слов, не пойму, чтб она говорит там, внизу, куда-то мне в бедро, но потом она произносит мое имя, а я шепчу ее имя, шепчу так, как будто не знаю больше никаких других слов, как будто это единственное, что возможно выговорить, как будто оно выражает все на свете.
А потом - любовная сцена. Это момент единения, акт об унии. Этого мига мы давно ждали. Я ждала так долго, что еле сдерживаюсь, и если позабуду осторожность, то все закончится слишком быстро, но она вгрызается в мою плоть до тех пор, пока не заводит меня снова, я не позволяю ей продолжать вот так, сверху, перекатываюсь через нее и рою тоннель под нескончаемыми юбками, тружусь над лентами и застежками, только она способна носить такое в это время дня и в нашу эпоху, возиться со всеми этими завязками и подвязками, с покраснениями кожи рядом с шелком, дурные прихоти, но вот моя рука преодолела все препоны, вот, я нашла ее - и она уже готова, этот сильный запах, и я отлично знаю, я так давно и так хорошо знала, что именно ей понравится, и уже языком я делаю то, от чего она заходится криком, затаивает дыхание, это звуки удовольствия, боли, страха, любви.