Тёмное предчувствие вело Феликса, он делал вид, что прохаживается по коридору, как бы невзначай подошёл к дверям класса, приоткрыл - девочка сидела за партой. Полтора часа, отведённых на приготовление домашних заданий, кончились, народ разбежался кто куда, она всё ещё сидела над своими тетрадками. Она не подняла головы. Следовательно, - Феликс смутно это почувствовал, - она догадалась, кто это был. Феликс топтался в дверях. Белый зимний день стоял в двух больших окнах. Поблескивали ряды пустых парт, глянцево отсвечивал портрет вождя народов над классной доской, и уже совсем немного, каких-нибудь восемь - девять недель, оставалось до того дня, когда вождь назначил себя председателем Совнаркома, совсем немного до банкета выпускников военных академий, на котором, с бокалом в руке, вождь сказал, что эра миролюбия миновала, и со свойственной ему проницательностью определил начало войны через год, совсем немного до той ночи, когда состав с поставками для соседа в последний раз пересёк границу обоюдных интересов.
"Ты чего тут сидишь?" - спросил Феликс. Она ничего не ответила и только ниже опустила голову. Он подошёл и увидел, что она хнычет.
"Ты чего?" Она не могла решить задачу.
Феликс стоял над ней. Он стоял, как рыцарь над закованной в кандалы пленницей.
"Покажь".
Барственным жестом он протянул руку, девочка подняла на него блестящие от слёз, таинственные глаза, протянула учебник.
"Так, - сказал Феликс. - Ну и что? Ну и ничего, - ответил он сам себе. - Задача на предположение. Пиши…"
Девочка тупо смотрела перед собой.
"Пиши, чего сидишь. В течение одного часа в бассейн вливается 350 литров воды". Он продиктовал условия задачи. Теперь, сказал он, проведи черту. Сперва сосчитаем разницу между тем, сколько вливается и сколько выливается за час.
Девочка захлопнула тетрадь, чтобы сунуть в портфель.
"Что ж ты не промокнула-то?"
Она развернула тетрадь, чернила размазались и оставили след на другой стороне.
"Эх ты, растяпа", - произнёс Феликс.
"Я не растяпа", - огрызнулась она.
"А кто же ты".
"Сама бы решила".
"Чего ж ты тогда сидела?"
"А мне это всё до лампочки".
"Чего, чего?" - спросил Феликс. Это было новомодное выражение.
Девочка сидела за партой, упёршись ладонями в скамью, составив коленки в розовых чулках, покачивая ногами в туфельках. Ноздри её раздувались Тёмные облака гнева проплывали перед глазами, она ненавидела арифметику, ненавидела школу, ненавидела всех.
"Можешь передать своему другу…" - проговорила она.
"Какому другу?"
"Этому чёрному, волосатому, - сказала девочка. - Еврею. Можешь ему передать".
Мгновенное подозрение окатило Феликса словно водой из ведра.
"Что передать?"
"Что я тебя не люблю", - выпалила девочка. Она уселась поудобней, смотрела в окно.
Значит, Гарик всё-таки спросил.
Феликс растерялся - больше всего поразила его эта прямота, - но тотчас овладел собой.
"Подумаешь. А мне… А я, может, пошутил", - добавил он.
"Врёшь".
"Ничего я не вру; пошутил, и всё".
"Этим не шутят", - сказала она строго.
"Почему это?"
"Потому что не шутят".
После этого наступила пауза, Феликсу хотелось сказать какую-нибудь колкость, что-нибудь блестящее и уничтожающее, а потом повернуться и медленно, твёрдым шагом, уйти, впечатывая каблуки в пол.
Вместо этого он сказал:
"Хочешь, я тебе что-нибудь спою?"
Девочка взглянула на него с любопытством, как глядят на душевнобольного. Он добавил:
"Только не здесь: пошли куда-нибудь".
Она сказала презрительно:
"Куда это я пойду".
Но Феликс ничего не ответил, тогда она спросила:
"А что ты собираешься петь?"
"Что-нибудь. Хочешь, спою из "Большого вальса"".
Оказалось, что она даже не слыхала об этом фильме.
"Могу что-нибудь другое", - сказал Феликс. Да ну тебя, сказала она, на что Феликс возразил: "Ну и фиг с тобой". И на этом разговор прекратился; помахивая портфелем, девочка вышла из класса. Дверь осталась открытой. Жизнь потеряла смысл. Что случилось? Ничего не случилось. Просто жизнь потеряла смысл.
По случайному совпадению на другой день была география, и вновь была перехвачена шифрованная депеша; но было ли случайностью всё, что происходило?
Порой события принимают принудительный характер. Это равно присуще большой истории и обыкновенной жизни. По крайней мере, такое чувство, смутное ощущение, что тебя куда-то несёт, - словно у человека, вставшего на эскалатор, - охватило обоих мальчиков. Можно назвать его наваждением или чувством судьбы.
Кто-то мыкался у доски, директор расхаживал между рядами, ловко схватил записку в тот самый момент, когда ученик, сидевший впереди Феликса, протянул руку назад, чтобы передать депешу по адресу. Величественно, не прерывая свою речь, Шахрай порвал записку, даже не взглянув, что там, дошёл до Камчатки и оттуда некоторое время обозревал класс.
Он вернулся к доске, скомканные клочки упали в корзину. Между тем записка содержала важное сообщение. После мёртвого часа приятели отправились в лес. Феликс сказал, что ему неохота петь. Поговорили о чём-то; Гарик заметил, что если не знать ключ, то никакой дешифровщик ни сможет расшифровать. Тем не менее в целях безопасности рекомендуется время от времени менять ключевое слово. Но ведь его, кроме нас, никто не знает, сказал Феликс. Мало ли что, возразил Гарик, во время допроса можно проговориться. Какого допроса? А вдруг начнут допрашивать, сказал Гарик. Он имел в виду директора.
Феликс был погружён в свои мысли. Наконец, он проговорил:
"Слушай-ка… Почему ты мне ничего не сказал?"
"Что не сказал?" - спросил Гарик.
"Ты ведь с ней разговаривал".
Гарик молчал.
"Ведь разговаривал".
"Ну и что? Ну, допустим".
"Что она тебе ответила?"
"Она дура", - сказал Гарик, чтобы утешить друга.
"Что она ответила?"
"А мы на другие темы разговаривали", - сказал Гарик.
"Неправда".
"Чего неправда, ты-то откуда откуда знаешь?"
"Знаю… она мне сама сказала. И тебе велела передать. Ты ведь у неё спросил, да?"
"Что спросил?"
"Да что ты всё увиливаешь", - сказал Феликс с досадой.
Гарик ничего не ответил. По-видимому, у него начался нервный припадок, который выражался в том, что Гарик вдруг умолкал и никакими силами нельзя было вытянуть из него ни слова.
Некоторое время спустя он всё-таки чуть не разомкнул уста. Нужно было принять решение. Дело в том, что у Гарика созрел план.
"Когда-то подростки убегали в Америку, к индейцам. Времена, конечно, изменились, но сама по себе идея побега… В этом возрасте страсть к приключениям - это, знаете, что-то неистребимое… Вот я, например, когда мне было лет тринадцать. Я ведь однажды чуть было…"
"Советский ребёнок никуда не побежит. Он знает, что…"
"Вы совершенно правы, о чём говорить. Я просто хочу сказать, что определённые предпосылки… особенности, так сказать, переходного периода…"
"Я уверен, что оба в Москве. Поболтаются и вернутся".
"Да, но каково родителям. Каково мне. Я как директор несу ответственность. Вы говорите: вернутся?"
"Да, если их во-время не задержат".
"Как вы думаете, когда можно рассчитывать на…?"
"Пока что сообщений не было. Город большой. Это дело нескольких дней".
"Меня всё-таки совершенно озадачил Круглов. Вот уж от кого нельзя было ожидать. Спокойный, рассудительный мальчик, прекрасная успеваемость".
"Я тоже думаю, что виноват во всём Раппопорт. Не говоря уже о том, что… Вы, вероятно, в курсе?"
"Семейные условия?"
"Да, в этом роде… Поступил кое-какой материал. Отец враг народа. Это не по моей части, но приходится учитывать все обстоятельства".
"Да неужели. Представьте себе, я ни о чём не знал".
"Теперь будете знать".
"Нет, я действительно ни о чём…"
"Разумеется, это между нами".
"Понимаю. Как педагог я всё-таки хотел бы ещё раз указать на особенности возраста. Когда-то подростки убегали к индейцам".
"Эти времена прошли".
"Вы совершенно правы. И всё-таки… всё-таки".
Все трое сидели в комнате для посетителей, вошёл санитар и позвал. Родители Феликса Круглова уже побывали там. И, собственно, больше нечего было здесь делать, но они остались сидеть, вероятно, хотели дождаться, когда вернётся мать Гарика Раппопорта.
Мать Гарика, с сумочкой в руках, вошла в зал, и одновременно в другую дверь, с противоположной стороны вошёл патологоанатом, высокий, тощий человек в белоснежном халате и шапочке, в щёгольской рубашке с шёлковым галстуком, с худыми пальцами пианиста и сухими чертами, как у пастора, мог бы играть эту роль; всё это автоматически регистрировал её мозг. Прозектор важно кивнул, приблизился столу и дал знак подойти. В зале с кафельными стенами было холодно, светло, над обоими столами подвешены люминесцентные трубки, новинка того времени, так называемые лампы дневного света, безжизненного, не дававшего теней.
Мать Гарика остановилась, прозектор ещё раз указал приглашающим жестом на то, что там лежало, покосился через плечо на санитара, тот стоял со стаканом воды наготове. Прозектор перевёл взгляд на круглые часы, висевшие над дверью, откуда вошла мать Гарика; было пять минут седьмого. Следователь опаздывал. Он вошёл с портфелем, у него был деловой спешащий вид. Прозектор посторонился, следователь подошёл к изголовью, он был невысокого роста и всё же значительно выше матери Гарика, которая была похожа на старую девочку. Кроме того, она была очень похожа на своего сына. Она стояла, вцепившись в сумку, за спиной следователя. По другую сторону каменного ложа стоял с надменной миной патологоанатом.
Мать Гарика торопливо отомкнула сумочку и вынула платок, почти не сознавая, что она делает. В то же время она с жёсткой ясностью воспринимала всё вокруг, и чужие, странные мысли плыли в её пустом и светлом, как этот зал, сознании; например, она подумала, что сказал бы отец Гарика, если бы вдруг его привели сюда. Но отца Гарика не существовало, его не было никогда, а теперь не существовало и Гарика. Под широкой простынёй лежало что-то слишком маленькое, словно часть Гарика осталась в озере, да и то, что лежало, уже не было Гариком.
Портфель следователя стоял на полу, прислонённый к каменному основанию стола. Следователь взглянул на врача, врач сделал знак санитару. Следователь подвинулся, чтобы пропустить мать Гарика. Затем он приподнял простыню.
Ученицы сразу заметили, что новенькая - красавица; не заметить мог бы только слепой; куда быстрей, чем мальчишки, ученицы почуяли, как запах, кружащее голову очарование, которое исходило от неё; отсюда, по непреложной логике, следовало, что она задавалась, а при ближайшем рассмотрении стало ясно, что она только казалась красивой, вбила себе в голову, "воображала", а на самом деле - ничего особенного! Всякий анализ опасен; анализ, которому женщины подвергают соперницу, разрушителен.
За каких-нибудь две или три минуты, пока Шахрай что-то говорил, они увидели всё, успели рассмотреть её вызывающе роскошное платье, чулки нелепого цвета, туфли, пуговицы, заколку, что там ещё? Девочка стояла рядом с директором, словно ждала, когда окончится осмотр. Острые взгляды учениц ощупывали её, словно холодные пальцы. Может быть, первый раз в жизни она ощутила всю себя, своё тело, худенькие ноги, впалый живот. Она почувствовала злую отвагу. Прошло в самом деле не более двух минут, но казалось, что демонстрация длится ужасно долго. Вздохнув и, видимо, понимая, что она произвела впечатление, изобразив на лице гримаску, которая могла означать "ну что, съели?" или: "а мне плевать на вас всех", или: "мы ещё посмотрим", красуясь и "воображая", покачивая плечами, подрагивая еле-еле, так что лишь внимательный глаз мог заметить, мальчишескими бёдрами, она прошествовала между левым и средним рядами и опустилась на скамейку возле Гарика Раппопорта, не взглянув на соседа.
Обыкновенно звонок не мог утихомирить беснующихся; на этот раз, однако, все сидели на своих местах, и Гарик ждал, как все, появления директора; Шахрай вошёл, пропуская перед собой новоприбывшую, девочка стояла перед классом, шла между партами, и холодное, недоброе любопытство, с которым встретили её тридцать пар глаз, у Гарика превратилось в глухую ненависть. Трудно было бы объяснить причину этой ненависти; виной была её красота. Единственное свободное место в классе было место на его парте. Ещё не хватало, думал Гарик, чтобы её посадили рядом с ним; какого чёрта она припёрлась. Он демонстративно отодвинулся. Новая ученица сидела выпрямившись, составив коленки, её розовые чулки держались спереди на резинках. Она передёрнула плечами, поёрзала, натянула платье поближе к коленям. Потом положила руки на парту, это был жест примерной ученицы. Тотчас, как будто спохватившись, она опустила руки ладонями на сиденье. На рукавах были белые отвороты, круглый кружевной воротничок вокруг тонкой шеи. У неё был круглый подбородок с ямкой. Кукла, думал Гарик; должно быть, ни единой мыслишки в голове.
Кто-то уже стоял, тоскуя, у доски. Ерундовый вопрос, назвать полуострова Франции, там всего-то два полустрова. Записка белела в проходе между рядами, Гарик повернул голову - Феликс, сидящий в среднем ряду, показывал глазами на записку. Каждый нормальный человек нагнулся и подобрал бы. Девчонка даже не пошевельнулась. "Ты! - прошептал Гарик. - Подними…" Она и ухом не повела. Шахрай, блеснув орлиным взором, приподняв бровь, поднялся из-за учительского стола. "Так как же он называется?" - спросил Шахрай, возвращаясь, и швырнул скомканную депешу в угол между доской и дверью, в мусорную корзину.
Что день грядущий мне готовит?
Феликс пел, Гарик шёл, понурившись, рядом.
Его мой взор напрасно ловит. В глубокой мгле таится он.
"Слушай, - пробормотал Гарик, и Феликс умолк, - я что хотел сказать. Ты мне друг?"
Феликс покосился на Гарика, тот по-прежнему шёл, глядя себе под ноги.
"А почему спрашиваешь?"
"Нет, ты ответь", - сказал Гарик.
Страшное подозрение осенило Феликса, до сих пор ни слова не было сказано "об этом", и он не знал, как реагировать на слова Гарика. Ужас заключался в том, что их дружба оказалась в самом деле под угрозой. Молча они прошагали ещё метров десять.
"Значит, - промолвил Гарик, - мы должны стреляться".
Феликс испуганно посмотрел на товарища, тот продолжал:
"Конечно, а какой же ещё выход? Другого выхода нет. Я вызываю тебя на дуэль".
"Но ведь я тебя не оскорблял".
"Ну и что, - сказал Гарик. - Не в этом дело".
"А в чём же?"
"В чём, в чём. Я тебя вызываю, и всё".
Они снова прошагали молча некоторое время.
"Это из-за неё?" - спросил Феликс.
Вместо ответа Гарик сказал:
"Ты что, отказываешься?"
Он добавил:
"Если ты мне друг, то ты не посмеешь отказаться".
"А где взять пистолеты?" - спросил Феликс.
"Это другой вопрос. Это мы можем обсудить. Всё дело в принципе".
Шли дальше. Феликс спросил:
"А она знает?"
"Нет, конечно".
"Я думаю, она должна знать".
"А причём тут она. Мужчины сами должны решать".
Он объяснил, что женщин, с их куриным понятием о чести, в такие дела не посвящают.
Несколько времени погодя Феликс снова спросил:
"У тебя когда-нибудь было?"
"Что было?"
"Ну… с девчонкой".
"С какой?"
"С какой-нибудь".
Гарик сурово покачал головой.
"А у неё, как ты думаешь?"
В ответ Гарик пожал плечами и сказал, что у них никогда не разберёшь.
"Два засранца, - сказал завхоз. - Конечно, видел. На крыльце стояли. Я ещё подумал, о чём это они там договариваются. У меня ведь глаз намётанный. Ну, само собой, за всеми не уследишь. Потом смотрю, девчонка эта вышла. Ну, которая. Я так думаю, что без неё тут дело не обошлось. Их-то уж след простыл. Понятное дело, за каждым не побежишь. Не надо было разрешать одним шастать по лесу, вот что я вам скажу. Меня там не было, почём я знаю. Кто же мог подумать. Это такой возраст, они на всё способны. Не надо было пускать их, вот что. Она там тоже была, это я голову даю на отсечение. Смотрю, её нет. Только что стояла, а тут смотрю, след простыл. У меня глаз точный, я сам отец. Ну там, договаривались или нет, чего там у них было на уме, кто ж их знает. Меня там не было. Жалко пацанов. А уж родители - чего говорить. Я сам отец".
О чём не ведали, не могли помыслить ни завхоз, ни следователь, так это о том, что на обратном пути приятелям повстречался бородатый дяденька в драном, вывернутом наизнанку кожухе и огромных валенках, местный житель, - неожиданно выкатился из-за деревьев, преградив дорогу приятелям.
"Вон он", - сказал Гарик.
"Кто?" - спросил Феликс и тоже увидел. Оба остановились. Мужичок приблизился. Он был ростом с ребёнка.
"Здорово, молодцы!" - скрипучим, как засохшее дерево, голосом.
"Здравствуйте", - сказал Феликс.
"Куда путь держим?"
"Не твоё дело", - буркнул Гарик.
"Но, но! Повежливей со старшими".
"А вы кто будете?" - спросил Феликс.
"Кто будем? А вот то и есть, - сказал леший, - что я вас давно приметил. Это вы, ребяты, правильно решили".
"Что решили?"
"Правильно, говорю. Им спуску давать нельзя. Пущай знает!"
"Это ты про неё?" - спросил Гарик, мрачно поглядывая на деда.
"А то про кого же".
Помолчав, Гарик сказал:
"У нас нет оружия. И достать негде".
"Это мы устроим".
"Пистолеты?" - Гарик встрепенулся.
"Эва чего захотел. Зачем тебе пистолеты? Ты и стрелять-то не умеешь. Да и шуму много, распугаешь мне всю живность, потом хлопот не оберёшься".
"Для дуэли, - сказал Гарик сурово, - требуется оружие, ясно? Шпаги, а ещё лучше пистолеты. Дуэль - это бой по правилам. Ты об этом понятия не имеешь".
"Где уж нам, дуракам, чай пить. Мы необразованные".
"Ну, и нечего тут. Без тебя разберёмся. Вали откуда пришёл".
"Да ведь, ребяты. Помочь вам хочу!"
Несколько времени стояли, уставившись друг на друга. Сумерки сгустились. Пошёл снег. В лесной школе, наверное, уже прозвонил звонок на ужин. Леший заговорил:
"Вот к примеру, ты на одном берегу, а ты насупротив. Я подаю команду. Кто первый до середины дойдёт, тот и победил. Того она и выберет. И никаких оружий не надо".
Феликс дождался, когда девочка вышла из столовой, решительно шагнул к ней, приказал:
"Иди за мной".
"Куда это?"
"Иди, говорят тебе. Важное сообщение".
Вышли на заднее крыльцо.
"Ну, сообщай", - сказала она и стала смотреть вдаль.