Ночь Паркер провел на койке христианской миссии "Светлое пристанище". Этот способ городской ночевки он предпочитал всем остальным, потому что, во-первых, бесплатно, во-вторых, хоть какая-то, да кормежка. Ему досталось последнее свободное спальное место, и, придя, как был, босиком, он не отказался от пары ношеных ботинок, которые в затмении, что им владело, тут же и напялил, укладываясь на койку. Он еще не отошел от случившегося. Всю ночь пролежал без сна в длинной спальне, где на койках по-всякому бугрились фигуры. Свет шел только от креста, фосфоресцировавшего на дальней стене. Опять тянулось, чтобы схватить, дерево, потом вспыхивало; тихо горел сам по себе ботинок; отчетливо, хоть и беззвучно, глаза в альбоме приказывали: ВЕРНИСЬ. Ему не здесь, не в этом городе хотелось быть, не в этом "Светлом пристанище", не в этой одинокой койке. Он отчаянно тосковал по Саре Рут. Ее колючие глаза и злой язык были единственным утешением, какое приходило на ум, и теперь, думалось ему, он это утешение теряет. Ее глаза были для него мягче и неспешней, чем глаза в альбоме, чью проникающую силу он по-прежнему чувствовал, хоть воображение и не могло в точности восстановить их взгляд. Под их излучением он был, казалось, прозрачней мушиного крылышка.
Татуировщик велел прийти утром не раньше десяти, но, явившись на работу к этому часу, он увидел Паркера, в ожидании сидящего на полу в темном коридоре. Встав с приютской койки, Паркер решил, что когда татуировка будет готова, он на нее и не взглянет, что все его дневные и ночные переживания были наваждениями чокнутого и что он должен снова начать жить по своему собственному здравому разумению.
Художник начал там, где кончил накануне.
- Я только одно хочу спросить, - сказал он вскоре, не прерывая работы над Паркеровой спиной. - Почему вам вдруг такое понадобилось? Что, вот так вот взяли и уверовали? Обрели спасение?
Его голос звучал насмешливо. У Паркера в горле была сушь и соль.
- Нет, - сказал он. - Мне лично ничего такого не нужно. Если мужчина сам себя спасать не умеет, я его не уважаю.
Слова вылетели у него изо рта облачками пара и, казалось, тут же рассеялись, словно он их не произносил.
- Тогда почему…
- Я женился на такой, которая спасена, - объяснил Паркер.- Женился, а не надо было. Надо было делать ноги. А она взяла и забеременела.
- Беда, - сказал художник. - Так это она вас послала татуироваться.
- Нет, - сказал Паркер. - Она ничего не знает. Ей будет сюрприз..
- Что, думаете, ей понравится и она на время отстанет?
- Ей деваться будет некуда, - сказал Паркер. - Она не сможет сказать, что ей не нравится Божий лик.
Он подумал, что много уже нарассказал художнику про свои дела. Художник хорош на своем месте, но пускай сидит и не суется в житье-бытье обыкновенных людей.
- Я ночь не спал, - сказал он. - Может, теперь передремну.
Этим он заткнул художнику рот, но сна себе не обеспечил. Лежал и лежал, воображая, как Сара Рут онемеет при виде лица у него на спине, да еще то и дело в голову лезло это дерево в огне и горящий под деревом пустой ботинок.
Художник работал почти до четырех как заведенный, не отрываясь даже подкрепиться, отводя электрический инструмент от спины Паркера только для того, чтобы стереть капающую краску. Наконец он кончил и сказал:
- Можно встать и посмотреть.
Паркер поднялся, но вставать не стал - сел на краешек стола.
Художник был доволен своей работой и хотел, чтобы Паркер посмотрел немедленно. А Паркер все сидел на столе и сидел, чуть подавшись вперед, но с отсутствующим видом.
- Что с вами такое? - спросил художник.- Идите взгляните.
- Со мной ничего, - сказал Паркер со внезапной враждебностью.- Татуировка никуда отсюда не денется. Тут и будет, когда я приеду домой.
Он взял рубашку и осторожно начал надевать. Художник грубо схватил его за локоть и поставил между зеркалами.
- Ну-ка давайте смотрите, - приказал он, разозлясь на такое пренебрежение.
Паркер взглянул, побелел и отодвинулся. Но глаза все смотрели в упор с отраженного лица - спокойные, взыскующие, окутанные безмолвием.
- Ваша была идея, не забывайте, - сказал художник. - Я бы другое порекомендовал.
Паркер, ничего не отвечая, надел рубашку и вышел. Художник крикнул вдогонку:
- Жду оплаты!
Паркер направился к угловому магазинчику. Там купил бутылку виски, пошел в ближний переулок и в пять минут выдул все до дна. Потом завернул в бильярдную, куда часто ходил, когда бывал в городе. Это было ярко освещенное, амбарного вида помещение с баром у одной стены, игральными автоматами у другой и бильярдными столами в глубине. Едва Паркер вошел, его приветственно хлопнул по спине толстый мужчина в рубашке в красную и черную клетку:
- Охххохооо! О. И. Паркер!
Спина Паркера еще не была готова к таким ударам.
- Потише бы, - сказал он. - У меня там свежая наколка.
- Что на этот раз? - спросил приятель и крикнул стоявшим у автоматов: - О. И. Паркер обзавелся новой картинкой!
- Да ничего такого особенного,- сказал Паркер и скользнул было к свободному автомату.
- Все сюда, - скомандовал толстый, - поглядим, что за наколка у нашего О. И.
Как Паркер ни извивался у них в руках, они задрали на нем рубашку - и он почувствовал, как все руки мгновенно упали, позволяя ткани вновь завесить лик. В бильярдной сделалось тихо, и тишина эта, казалось Паркеру, росла от обступившего его кружка вверх и вниз, пробивая фундамент здания и стропила крыши.
Наконец кто-то сказал:
- Христос?
И все разом зашумели. Паркер обернулся, кривя лицо в неуверенной улыбке.
- О. И. уж придумает так придумает! - сказал человек в клетчатой рубашке. - Он тот еще у нас чудила!
- Может, взял и уверовал! - прозвучал голос.
- Ни в жизнь! - сказал Паркер.
- О. И. уверовал и несет слово Иисусово, - язвительно проговорил коротышка с окурком сигары во рту. - Ор-ри-гинальный, скажу я вам, способ.
- Паркер еще и не на такое горазд! - сказал толстяк.
- Оххххохоооо! - завопил кто-то, и все начали одобрительно свистеть и чертыхаться, пока Паркер не крикнул:
- Хватит, ну!
- Зачем ты это? - спросил один из дружков.
- Для смеха, - сказал Паркер. - Тебе-то что?
- Так чего ж не смеешься? - раздался вопль. Паркер кинулся в человеческую гущу, и, как летний смерч, закружилась потасовка с мельканием кулаков и грохотом падающих столов, которая кончилась тем, что двое, крепко схватив Паркера, побежали с ним к дверям и вытолкнули его вон. На бильярдную сошла тишина, до того томительная, что казалось, будто длинный, похожий на амбар зал был кораблем, с которого Иону кинули в море.
Паркер долго сидел на мостовой в переулке за бильярдной, исследуя свою душу. Она представилась ему паутиной правд и вымыслов, не шибко ценной для него самого, но словно бы зачем-то нужной вопреки всему, что он мог вздумать. Глаз, которые навечно теперь засели у него в спине, надо было слушаться. В этом он был уверен не меньше, чем когда-либо в чем-либо. Всю жизнь он, ворча, а то и чертыхаясь, частенько со страхом, однажды с восторгом слушался всех побуждений такого рода - с восторгом, когда дух его загорелся от вида татуированного человека на ярмарке, со страхом, когда он вступил в военный флот, ворча, когда женился на Саре Рут.
Мысль о ней медленно подняла его на ноги. Она поймет, она скажет, что ему делать. Она прояснит, что неясно, - по крайней мере будет довольна. Все время, казалось ему, он только этого и хотел - сделать так, чтобы она была довольна. Его пикап по-прежнему стоял у строения, где принимал клиентов художник, но идти туда было недалеко. Он сел в машину и поехал из города в сельскую ночь. Голова почти уже очистилась от спиртного, и он видел, что недовольство ушло, но чувствовал себя не вполне самим собой. Словно он был он и в то же время другой человек, направляющийся в новую землю, хотя все, мимо чего он двигался, было даже ночью ему знакомо.
Он подъехал наконец к своему дому, остановил пикап под деревом и вышел. Он нарочно старался шуметь как можно больше, показывая, что как был, так и остался здесь хозяином, что не приход домой ночевать без предупреждения - это нормально, так он всегда себя ведет и будет вести. Он хлопнул дверцей машины, простучал подошвами по двум ступенькам крыльца и веранде, громыхнул дверной ручкой. Ручка не поворачивалась.
- Сара Рут! - крикнул он. - Пусти!
Ручка была без замка - значит, она приперла ее спинкой стула. Он принялся стучать в дверь одной рукой и дергать ручку другой.
Услышав скрип кроватных пружин, он наклонился к замочной скважине, но она была заткнута бумагой.
- Пусти! - заорал он, вновь начав колотить в дверь. - Чего ради ты от меня заперлась?
- Кто там? - спросил резкий голос из-под самой двери.
- Я, - ответил Паркер, - О. И. Он немного подождал.
- Я, - повторил он нетерпеливо. - О. И.
Изнутри по-прежнему ни звука. Он сделал новую попытку.
- О. И., - сказал он и ударил в дверь еще пару-тройку раз. - О. И. Паркер. Знаешь ведь прекрасно.
Молчание. Потом голос медленно произнес:
- Я не знаю никакого О. И.
- Перестань дурить, - упрашивал Паркер. - Не надо со мной так. Это я, твой О. И., я вернулся. Ты боишься меня, что ли?
- Кто там? - спросил все тот же бесчувственный голос. Паркер оглянулся, словно за него должен был ответить кто-то находящийся сзади. Небо слегка просветлело, над горизонтом обозначились две-три желтые полосы. Потом у него на глазах небосклон полыхнул огненным деревом.
Паркер рухнул обратно на дверь, как пригвожденный копьем.
- Кто там? - снова спросил голос из дома, но теперь с ноткой окончательности. Ручка двери брякнула, и голос повелительно произнес: - Кто там, я спрашиваю?
Паркер наклонился и приблизил рот к заткнутой замочной скважине.
- Обадайя, - прошептал он и мигом почувствовал, как свет пронизывает его насквозь, превращая душу-паутину в безупречную цветовую арабеску, в сад, полный деревьев, птиц и зверей. - Обадайя Илайхью, - прошептал он.
Дверь открылась, и он ввалился в темный дом. Перед ним высилась Сара Рут, уперев руки в бока. Тут же начала:
- Это не блондинка в соку была, на кого ты работал, и за трактор тебе теперь выплачивать все до последнего цента. Он не был застрахован. Она здесь была, мы с ней долго говорили, и…
Дрожа, Паркер стал зажигать керосиновую лампу.
- Светает уже, с чего это ты вздумал керосин тратить? - вскинулась она. - Любоваться тобой я не намерена.
Их обволокло желтое свечение. Паркер положил спичку и стал расстегивать рубашку.
- Ничего тебе от меня не обломится, утро, считай, на дворе, - сказала она.
- Закрой рот, - промолвил он тихо. - Посмотри сюда, и больше чтоб я ничего от тебя не слышал.
Он снял рубашку и повернулся к жене спиной.
- Новая картинка! - зарычала Сара Рут. - Могла бы и догадаться, что ты дрянью всякой поехал себя расписывать.
У Паркера подогнулись колени. Он повернулся к ней и завопил:
- Да посмотри ты! Не говори зря! Разуй глаза, посмотри!
- Посмотрела,- сказала она.
- Ты что, не знаешь, кто это? - крикнул он страдальчески.
- Нет, а кто? - спросила Сара Рут. - Никогда раньше не видела.
- Это же Он, - сказал Паркер.
- Кто?
- Бог!
- Бог? Ну нет, Он не так выглядит!
- Откуда ты знаешь, как Он выглядит? - простонал Паркер. - Ты же Его не видела.
- Он вообще не выглядит, - сказала Сара Рут. - Он дух, ясно тебе? Он никому лица не являет.
- Да пойми ты,- взвыл Паркер,- это просто Его образ!
- Идолопоклонство! - крикнула Сара Рут. - Идолопоклонство! Разжигаешься идолами под каждым зеленым деревом! Враки и суету сует я еще готова сносить, но идолопоклонника я в доме не потерплю!
Она схватила метлу и принялась охаживать его промеж плеч.
Паркер был слишком ошеломлен, чтобы противиться. Он сидел и не мешал бить себя по спине, пока почти не потерял сознание и на лике наколотого Христа не образовались большие ссадины. Тогда он кое-как поднялся и проковылял к выходу.
Она пару раз ударила метлой по полу, подошла к окну и вытрясла ее, чтобы не осталось никакой скверны. Потом, все еще с метлой в руках, посмотрела на пекан, и взгляд у нее отвердел еще больше. Уткнувшись в ствол, там стоял тот, кто звался Обадайя Илайхью, и плакал как ребенок.
СУДНЫЙ ДЕНЬ
Тэннер сберегал силы для возвращения домой. Он решил идти, покуда сможет, и надеялся, что потом ему поможет Всевышний. Сегодня утром, так же как и вчера, он позволил дочери себя одеть - и вот сберег еще немного сил. Сейчас он сидел в кресле у окна - синяя рубаха застегнута доверху, шляпа на голове, пальто на спинке кресла, - поджидая, когда дочь отправится за покупками. Он не мог уйти, пока она здесь. Окно выходило в узкий проулок, утонувший в смрадном нью-йоркском воздухе, а напротив взгляд упирался в кирпичную стену. За окном лениво кружились снежинки, такие мелкие и редкие, что он их не замечал - слишком плохо видели его слабеющие глаза.
Дочь мыла на кухне посуду. Она все делала не спеша, с прохладцей и постоянно сама с собой разговаривала. В первые дни после приезда к дочери Тэннер пытался поддерживать разговор, но оказалось, что собеседник ей вовсе не нужен. Дочь только раздраженно взглядывала на него - дескать, даже такой старый дурень, как он, мог бы догадаться, что не надо встревать, когда женщина разговаривает сама с собой. Она задавала какой-нибудь вопрос, а потом, изменив голос, сама же и отвечала. Вчера утром, разрешив дочери себя одеть, он сберег силы, чтоб написать записку, и для сохранности пришпилил ее в кармане булавкой. Если умру переслать меня срочным багажом за счет получателя Коулмена Паррума в город Коринт штат Джорджия. И приписал: Коулмен продай мое имущество и заплати в транспортную и похоронную контору. Все что останется можешь взять себе. Всегда твой Т. С. Тэннер. P. S. Коулмен живи где живешь не поддавайся их уговорам. Не приезжай в эту дыру. Он трудился над запиской почти полчаса - буквы заваливались, налезая друг на дружку, но при желании разобрать текст было можно. Он придерживал правую руку левой. Но когда он справился наконец с запиской, дочь уже вернулась из магазина.
Зато сегодня все было готово. Только встать и заставить ноги двигаться - чтобы дойти до двери и спуститься по лестнице. Спустился - выбирайся из их квартала. Выбрался - нанимай первое же такси и поезжай до железнодорожной товарной станции. Доехал - залезай в товарный вагон, найдется какой-нибудь бродяга, поможет. Залез - все: ложись и отдыхай. Ночью состав отправится на юг, и к завтрашнему дню или послезавтрашнему утру, живой или мертвый, он приедет домой. Живой или мертвый. Главное - добраться, а уж живым или мертвым - это как Бог даст.
Будь он поумней, он вернулся бы домой на следующий же день после того, как приехал. А если бы он с самого начала не умничал, так он бы и вовсе сюда не приехал. Но по-настоящему он отчаялся два дня назад, когда услышал разговор дочери с зятем. Зять уезжал в трехдневный рейс - он был шофером мебельного фургона. Они прощались, стоя в прихожей, и дочь, наверно, протягивала ему кожаную кепку, потому что она сказала:
- Купил бы ты шляпу.
- И уселся бы у окна, - подхватил зять, - как этот. А что ему? Сидит себе весь день в своей шляпе. Напялит свою треклятую черную шляпу и сидит. Это в доме-то!
- А ты и шляпой не обзавелся,- сказала она.- Знай себе ходишь в этой кепчонке с ушками. Самостоятельные люди все носят шляпы. А так, кое-какие, бегают в кожаных кепчонках.
- Самостоятельные люди? - выкрикнул зять. - Самостоятельные? Ну, уморила! Ей-богу, уморила! - У зятя было жесткое и бессмысленное лицо да еще и голос гундосый, как у всех этих янки.
- Папа здесь живет и будет здесь жить, - сказала дочь. - Да ведь долго он не протянет. Зато он всю жизнь был самостоятельным человеком - пока был человеком, а не дряхлым стариком. Уж он-то никогда ни на кого не работал, а вот другие - другие на него работали.
- Тоже мне, другие, - сказал зять. - Ниггеры! Ниггеры-то и на меня, случалось, работали.
- На тебя? Да это срамота была, а не ниггеры, - сказала дочь, вдруг понизив голос, так что Тэннер стал с трудом различать слова и подался вперед. - Вот именно - срамота! А для того, чтобы командовать настоящим ниггером, нужны мозги. Нужно уметь с ним управиться.
- А у меня, значит, уж и мозгов нету, - сказал зять. Внезапно - а это с ним очень редко случалось - Тэннера захлестнуло теплое чувство к дочери. Временами она начинала разговаривать так, что могла, пожалуй, даже и неглупой показаться: в ее голове хоть и под спудом, но все же теплился здравый смысл.
- Есть, - сказала она, - но ты не всегда ими шевелишь.
- Его хватил удар, когда он увидел на лестнице ниггера, - сказал зять, - а она мне тут толкует…
- Тише ты, не ори, - сказала она. - А удар его хватил вовсе не поэтому.
Немного помолчав, зять сменил тему:
- Где ты собираешься его похоронить?
- Кого похоронить?
- Ну, этого… Твоего.
- Да прямо здесь, в Нью-Йорке, - сказала она. - А ты думал где? Мы ведь купили место. Туда я больше ни за что не потащусь.
- Конечно, - сказал он. - Это я так, к слову.
Когда она вошла в комнату, Тэннер сидел в кресле, яростно вцепившись руками в подлокотники. Он уставился на нее, словно оживший от злости труп.
- Ты обещала похоронить меня там, - прохрипел он. - Обещала, врунья! Обещала, врунья! Обещала, врунья! Обещала, врунья, - невнятно бормотал он пресекающимся голосом. Его трясло: тряслась голова, тряслись ноги, руки. - Так хорони меня здесь и будь навеки проклята! - выкрикнул он и откинулся на спинку кресла.
Дочь глянула на него, оторвавшись от своих мыслей.
- Да ведь ты еще живой.- Она тяжко вздохнула.- Рано об этом думать. - Отвернувшись, она стала собирать листы газеты, разбросанные по полу рядом с его креслом. У дочери были седые, до плеч, волосы и круглое, немного отяжелевшее лицо. - Я в лепешку для тебя расшибаюсь, - пробормотала она, - и вот твоя благодарность. - Она сунула газету под мышку и добавила: - И не пугай ты меня проклятьями. Я в них не верю. И ни в какие баптистские бредни не верю.- С этими словами она ушла в кухню.
Он напрягся и оскалился, стиснув искусственные зубы и придерживая языком пластмассовое нёбо. И все равно по щекам у него полились слезы, и он стал украдкой вытирать их о плечи.
Теперь, на кухне, она заговорила в полный голос.
- Ведь хуже ребенка, честное слово. То он хотел сюда ехать. То ему здесь не нравится.
- Не хотел он сюда ехать.
- Делал вид, что не хочет, ну да я-то видела. Не хочешь, говорю, не езди, заставлять не собираюсь. Не хочешь жить, как живут приличные люди, оставайся здесь, что я могу поделать.
- Вот я, например, - вступил второй ее голос, - не буду я привередничать в свой смертный час. Пусть меня схоронят на ближайшем кладбище. Когда мне придет время перебираться на тот свет, я не захочу портить нервы живым. Потому что думаю не только о себе.
- Вы-то конечно,- отозвался первый ее голос.- Да вы никогда и не были эгоисткой. Вы ведь всегда заботитесь о людях.
- Стараюсь по крайней мере, - подтвердил второй ее голос.