Характер у него был поганый, и на него, случалось, накатывала необъяснимая мерзкая злость. Временами он заставлял сердце мистера Форчена тяжко стучать: вот он медленно поднимается со своего места за столом - не во главе, там сидел мистер Форчен, а сбоку, - потом резко, без всякой причины, без объяснения дергает головой в сторону Мэри-Форчен, говорит: "Пойдем-ка со мной" - и выходит, расстегивая ремень. На лице девочки появлялось тогда совершенно необычное для нее выражение. Определить его старик не мог, но оно приводило его в бешенство. Здесь был и ужас, и почтение, и что-то еще, сильно смахивавшее на сообщничество. С таким вот лицом она вставала и шла вслед за Питтсом. Они садились в его пикап, он вез ее по дороге до места, откуда не было слышно, и там бил.
Что он действительно ее бил, мистер Форчен знал наверняка, потому что один раз он поехал за ними на своей машине и все увидел. Притаившись за валуном футах в ста от места, он увидел, как девочка стоит, вцепившись в сосну, а Питтс методично, словно подрубает куст, хлещет ее ремнем по щиколоткам. А она только и делала, что подпрыгивала, как на горячей плите, и скулила, точно собачонка, которой задали трепку. Питтс усердствовал минуты три, потом молча повернулся и сел обратно в пикап, оставив девочку, где была, - а она съехала по стволу на землю и, ухватив себя за обе ступни, принялась раскачиваться взад и вперед. Старик подкрался. Из носа и глаз у нее текло, перекошенное лицо было слеплено из маленьких красных бугров. Он гневно набросился на нее:
- Почему сдачи не дала, а? Почему струсила? Думаешь, я на твоем месте позволил бы себя бить?
Она вскочила и попятилась от него, выставив подбородок.
- Никто меня не бил, - сказала она.
- Я же видел своими глазами! - взбеленился он.
- Нет здесь никого, и никто меня не бил, - повторила она. - Меня ни разу в жизни не били, а если бы кто попробовал, я бы того убила. Сам видишь, здесь нет никого.
- Выходит, я вру или наяву сны вижу? - заорал он. - Я же своими глазами, а ты ему все позволила и ни капельки не сопротивлялась, только держалась за дерево, приплясывала и выла, а был бы я на твоем месте, я кулаком бы ему в морду и…
- Не было здесь никого, и никто меня не бил, а если бы попробовал, я бы того убила! - завопила она и, повернувшись, кинулась от него в лес.
- А я китайский император, и черное это белое! - проревел он вдогонку и, полный отвращения и ярости, опустился под деревом на маленький камень.
Вот как ему Питтс отомстил! Словно Питтс его самого повез бить, словно он сам покорился. Он подумал было, что конец этому можно положить, если пригрозить Питтсу выставлением с фермы, но, когда он завел такой разговор, Питтс ответил: "Валяйте, выставляйте. Меня - значит, и ее тоже. Моя дочь, захочу - каждый день буду ее лупить".
Всякий раз, когда он мог дать Питтсу почувствовать свою хозяйскую руку, он не упускал такого случая, и в настоящий момент у него имелась в голове одна комбинация, которая хорошо должна была ударить по Питтсу. Предупреждая Мэри-Форчен, что она кой-чего не получит, если не будет слушаться, он со смаком думал именно о ней, об этой своей комбинации, и, не дожидаясь ответа, сообщил девочке, что, может быть, скоро продаст еще один участок и, если дело выгорит и она не будет ему дерзить, то с выручки ей будет премия. Что до дерзости, в словесные перепалки она частенько с ним вступала, но это было похоже на ту забаву, когда перед петухом ставят зеркало и смотрят на его бой с отражением.
- Никакой премии мне не надо, - сказала Мэрн-Форчен.
- Не помню случая, чтоб ты отказалась.
- Но и просить не просила.
- Сколько у тебя отложено? - поинтересовался он.
- Не твоя забота, - сказала она и лягнула его по плечам. - Не суй нос не в свои дела.
- Наверняка ведь в матрас зашиваешь, как старуха негритянка. А надо положить в банк. Вот совершится у меня эта сделка, и заведу тебе счет. Кроме нас с тобой, туда никто не сможет заглядывать.
Бульдозер, который вновь грохотал под ними, помешал ему продолжить. Он дождался, пока стало тише, и теперь ему уже невмоготу было секретничать.
- Я хочу продать кусок земли перед домом под бензозаправочную станцию, - сказал он. - Нам тогда, чтобы залить бензин, не надо будет никуда ездить, достаточно просто выйти за дверь.
Дом Форченов отстоял от дороги футов на двести, и эти-то двести футов он и собирался продать. Его дочь величала участок лужайкой, хотя всего-навсего это было поросшее сорняками поле.
- Это ты про что, - спросила Мэри-Форчен после паузы, - про лужайку?
- Да, сударыня! - сказал он, хлопнув себя по коленке. - Про нее, про лужайку.
Она молчала, и он, обернувшись, поднял на нее глаза. Лицо в прямоугольничке волос было отражением его собственного, но не в теперешнем варианте, а в хмуром, недовольном.
- Мы там играем, - негромко сказала она.
- Есть тысяча других мест, где вам играть, - возразил он, задетый отсутствием энтузиазма.
- Уже не видно будет лес за дорогой. Старик уставился на нее.
- Лес за дорогой? - переспросил он.
- Картины уже не будет.
- Картины?
- Лесной, - сказала она. - С веранды уже не видно будет лес.
- С веранды?
Пауза. Потом она сказала:
- Папа телят там пасет.
Ошеломленность на миг задержала взрыв стариковского гнева - но только на миг. Он вскочил, повернулся и хрястнул кулаком по капоту.
- Пускай пасет где-нибудь еще!
- Смотри в яму не свались, убьешься - пожалеешь, - сказала она.
Он обогнул перед машины и встал сбоку, не спуская глаз с девочки.
- Мне дела нет до того, где он их пасет, понятно? Думаешь, я из-за телят буду жертвовать бизнесом? Да мне плевать, где этот идиот пасет своих поганых телят!
Она сидела с красным, темней ее волос, лицом, которое теперь уже в точности копировало лицо старика.
- Кто брата своего называет идиотом, тому гореть в геенне огненной, - сказала она.
- Не судите, - возгласил он, - да не судимы будете! - Все-таки его лицо было чуть багровее, чем ее. - Ты уж молчи! Ты даешь лупить тебя, когда ему вздумается, а сама только скулишь да приплясываешь!
- Ни он, ни другие меня пальцем ни разу не тронули,- сказала она, мерно и мертвенно выкладывая слово за словом. - Никто ни разу на меня руки не поднял, а если бы кто посмел, я бы того убила.
- А черное это белое, - взвизгнул старик, - а ночь это день!
Внизу опять сильно затарахтел бульдозер. Их лица разделял какой-нибудь фут, и на обоих, пока не стало тише, держалось одно замершее выражение. Потом старик сказал:
- Иди-ка домой пешком. Иезавель я везти отказываюсь!
- А я и сама не поеду с Иудой из Кариота. Соскользнув на землю с другой стороны машины, она пошла через выгон.
- Искариотом! - завопил он. - Держала бы лучше при себе свои великие познания!
Но она не снизошла до того, чтобы повернуться и ответить, и пока он смотрел, как маленькая крепко сбитая фигурка движется через желто-крапчатое поле в сторону леса, его расположение к ней, смешанное с гордостью, невольно стало возвращаться, напоминая мягкий невысокий прилив на новом озере, - за вычетом, правда, всего того, что было связано с ее непротивлением Питтсу; та часть тянула назад, словно низовой обратный поток. Если бы он смог научить ее давать Питтсу такой же отпор, какой она умеет давать ему самому, ребенку цены бы не было - сама твердость, само бесстрашие; но что поделаешь, даже у нее характер был не без изъяна. Здесь, в этом пункте она от него отличалась. Он повернулся и стал смотреть в другую сторону - через озеро на дальний лес, говоря себе, что пройдет пять лет, и здесь будет уже не лес, а дома, магазины и площадки для парковки машин, и что осуществится все это во многом благодаря ему.
Он вознамерился научить ребенка боевитости на собственном примере и, поскольку бесповоротно уже решился, в полдень за столом объявил, что ведет переговоры с человеком по фамилии Тилман о продаже участка перед домом под бензозаправочную станцию.
Его дочь, сидевшая со своим обычным замученным видом в дальнем конце стола, испустила такой стон, словно в груди у нее медленно повернули тупой нож.
- Ты лужайку! - простонала она и, откинувшись на спинку стула, произнесла почти беззвучным шепотом: - Он теперь лужайку.
Шестеро старших питтсовских детей, конечно, заверещали: "Мы там играем! Не позволяй ему, папа! Дорогу видно не будет!" - и тому подобная чушь. Мэри-Форчен молчала. Она сидела с упрямым замкнувшимся видом, как будто замышляла что-то свое. Питтс перестал есть и глядел прямо перед собой. Его кулаки неподвижно лежали по обе стороны от полной тарелки, как два темных куска кварца. Потом его глаза пошли вокруг стола от ребенка к ребенку, словно выбирая кого-то одного. Наконец остановились на Мэри-Форчен, сидевшей рядом с дедом.
- Ты нам это устроила, - процедил он.
- Я не виновата, - сказала она, но голос прозвучал неуверенно. Всего-навсего дрожащий голос испуганного ребенка.
Питтс встал, сказал:
- Пойдем-ка со мной, - повернулся и вышел, на ходу расстегивая ремень, и, к полнейшему отчаянию старика, она выскользнула из-за стола и последовала за отцом, почти побежала - за дверь, на заднее сиденье его пикапа, и они отъехали.
Ее малодушие подействовало на мистера Форчена так, словно было его собственным. Ему физически стало нехорошо.
- Он лупит невинного ребенка, - сказал он дочери, сидевшей в дальнем конце стола все в той же прострации, - а из вас никто пальцем не хочет пошевелить.
- Ты и сам не пошевелил,- вполголоса проговорил один из мальчиков, и опять пошло общее кваканье.
- Я старый человек с больным сердцем, - сказал он. - Не мне останавливать этого быка.
- Она тебя на это подбила,- произнесла дочь тихим обессиленным голосом, перекатывая туда-сюда голову по спинке стула.- Она на все тебя подбивает.
- Меня никогда никакой ребенок ни на что не подбивал! - проревел он. - Ты не мать! Ты позорище! А она - ангел! Святая!
От крика он лишился голоса, и ему ничего не оставалось, как поспешно выйти вон.
После этого он лежал до самого вечера. Всякий раз, когда он знал, что девочку высекли, сердцу его становилось в груди как бы тесновато. Но решимости на бензозаправочную станцию в мистере Форчене не убавилось, и если Питт-са хватит удар - что ж, тем лучше. Если его хватит удар и разобьет паралич, это будет справедливо и он никогда уже не сможет ее бить.
Мэри-Форчен ни разу долго и всерьез не злилась на старика, и хотя в тот день он больше ее не видел, на следующее утро, когда он проснулся, она, уже сидевшая верхом у него на груди, принялась торопить деда, чтобы они не упустили бетономешалку.
Когда они приехали, строители закладывали фундамент рыболовного клуба и бетономешалка уже работала. И размером, и цветом она напоминала циркового слона. Они смотрели, как она крутится, наверно, с полчаса. На одиннадцать тридцать у него была назначена встреча с Тилманом по поводу сделки, так что надо было уезжать. Он не сказал Мэри-Форчен куда,- сказал только, что ему надо повидаться с одним человеком.
В пяти милях по шоссе, куда упиралась проходивптая мимо фермы Форчена грунтовая дорога, у Тилмана были сельская лавка, заправочная станция, свалка металлолома, хранилище негодных машин и дансинг. Поскольку грунтовую собирались заасфальтировать, Тилман подыскивал на ней хорошее место для очередного предприятия. Он был человек передовой - из тех, думалось мистеру Форчену, что никогда не идут в ногу с прогрессом, а все время его маленько опережают, чтобы, когда он явится, быть уже тут как тут. По шоссе вдоль всего пути были расставлены знаки, возвещавшие, что до Тилмана осталось пять миль - четыре - три - две - одна; затем: "Тилман за поворотом - не проскочи!" - и наконец: "ВОТ И ТИЛМАН, ДРУЗЬЯ!" - ослепительными красными буквами.
Тилмановское здание было окружено полем старых автомобильных остовов - своего рода палатой для неизлечимых машин. Он, кроме того, торговал всякой приусадебной красотой - каменными курами и журавлями, вазами, жардиньерками и детскими каруселями, а чуть поодаль от дороги, чтобы не смущать посетителей дансинга, - могильными камнями и памятниками. Большая часть торговли шла у него под открытым небом, поэтому на помещение он сильно тратиться не стал. К однокомнатной деревянной лавке позднее был сзади пристроен длинный железный дансинг. Каждая из двух его секций - для белых и цветных - была оборудована своим музыкальным автоматом. Еще у Тилма-на была яма для барбекю, и он продавал сандвичи, поджаренные на открытом огне, и безалкогольные напитки.
Заехав к Тилману под навес, старик оглянулся на девочку - она сидела, подтянув колени к подбородку и поставив ноги на сиденье. Он не знал, помнит она или нет, что он именно Тилману хочет продать участок.
- А ты зачем сюда? - внезапно спросила она с подозрительным видом, словно почуяла недоброе.
- Не твоего ума дело, - сказал он. - Ты давай-ка посиди в машине, а я, когда закончу, кой-чего тебе куплю.
- Не надо мне ничего покупать, - произнесла она сумрачным тоном, - потому что меня уже здесь не будет.
- А ну тебя, - отмахнулся он. - Нет уж, раз приехала, жди теперь - ничего другого не остается.
Он вышел и, не обращая больше на нее внимания, направился к темному входу в лавку, где его ждал Тилман.
Вернувшись через полчаса, он не обнаружил ее в машине. Прячется, решил он. Он пошел вокруг строения, чтобы увидеть, нет ли ее сзади. Заглянул в обе секции дансинга, потом двинулся дальше - мимо надгробий. Когда его взгляд начал блуждать по полю осевших автомобилей, он понял, что она может быть позади или внутри любой из двух сотен машин. Он опять оказался перед лавкой. На земле, прислонясь спиной к запотевшему холодильнику, сидел подросток-негр, потягивая пурпурное питье.
- Куда девочка пошла, не помнишь? - спросил старик.
- Не, я не видел никого.
Старик раздраженно пошарил в кармане и дал ему пя-тицентовик.
- Симпатичная девочка в желтом бумажном платье. А?
- Если плотная такая, на вас похожая, - сказал парнишка, - то ее белый человек увез в пикапе.
- Какой белый, в каком пикапе?! - взревел старик.
- В зеленом, - сказал подросток, причмокивая, - а белого человека она папой назвала. Они в ту сторону покатили, не помню точно когда.
Старик, дрожа, сел в машину и поехал домой. Его чувства метались между яростью и горечью унижения. Никогда раньше она от него не убегала, тем более к Питтсу. Питтс велел ей сесть к нему в пикап, и она не посмела ослушаться. Но, придя к этому заключению, старик разъярился еще пуще. Что с ней такое, почему она не может дать Питтсу отпор? Откуда в ее характере этот единственный изъян? Ведь он ее так хорошо воспитал во всем остальном. Тайна, мерзкая тайна.
Когда он доехал до дома и поднялся на веранду, она сидела там на качелях, мрачно уставившись вперед через поле, которое он собирался продать. Глаза распухшие и розоватые, но красных полос на ногах он не заметил. Он сел рядом. Голос, которому он хотел придать жесткость, прозвучал жалобно, как у получившего отставку поклонника.
- Почему ты со мной так? Ты никогда раньше от меня не уезжала.
- Захотела и уехала, - сказала она, глядя прямо перед собой.
- Ничего ты не захотела. Это он тебя заставил.
- Я сказала, что уйду, и ушла, - медленно, с нажимом произнесла она, не поворачивая к нему головы. - А теперь иди отсюда сам и оставь меня в покое.
В том, как она это сказала, слышалось что-то окончательное, категоричное, чего не было во время их прежних размолвок. Она смотрела вперед, за пустой участок, на котором в изобилии цвели розовые, желтые и фиолетовые сорняки, за красную дорогу - на угрюмую черную полосу соснового леса, окаймленную поверху зеленью. Выше виднелась узенькая серо-голубая полоска более дальнего леса, а еще выше начиналось небо, совершенно пустое, если не считать пары
чахлых облачков. И на все это она смотрела так, словно там был человек, которого она ему предпочитала.
- Разве это не моя земля? - спросил он. - Хозяин продает свою землю, чего обижаться-то?
- Потому что это лужайка,- сказала она. Из носа и глаз потекло ручьями, но лицо она удерживала в каменном состоянии, только слизывала влагу там, куда доставал язык. - Мы не сможем смотреть через дорогу.
Старик посмотрел и еще раз убедился, что смотреть там особенно не на что.
- В первый раз такое поведение, - сказал он удивленно, точно не веря. - Там же ничего нет, лес и лес.
- Мы не сможем теперь смотреть, - повторила она, - и это лужайка, и мой папа на ней пасет телят.
Услышав это, старик встал.
- Ты по-питтсовски себя ведешь, а не по-форченовски, - сказал он. Так нехорошо он никогда еще с ней не говорил, и в ту же секунду он раскаялся. Себе он сделал больнее, чем ей. Он повернулся, вошел в дом и поднялся в свою комнату.
Несколько раз во второй половине дня он вставал с кровати и шел к окну смотреть через "лужайку" на полосу леса, которую ей во что бы то ни стало надо было видеть. Все то же, ничего нового: лес - не гора, не водопад, не какой-нибудь садовый куст или цветок, просто лес. В это послеполуденное время его пронизывал солнечный свет, так что каждый тонкий сосновый ствол выступал во всей своей наготе. Сосновый ствол - он и есть сосновый ствол, сказал старик себе, и если кому хочется на него любоваться, далеко в здешних краях не нужно ходить. Всякий раз, когда он вставал и выглядывал в окно, он укреплялся в решении продать участок. Недовольство Питтса, конечно, не рассосется никогда, но Мэри-Форчен он уж как-нибудь задобрит - купит ей что-нибудь. Это со взрослыми ты либо в ад попадаешь, либо в рай, а с ребенком всегда можно по пути остановиться и отвлечь его каким-нибудь пустячком.
Когда он в третий раз встал посмотреть, было уже почти шесть часов, и худощавые стволы, казалось, всплыли в озере красного света, разлившемся от едва видимого солнца, которое садилось за лес. На долгие секунды старика словно
выхватило из громкой мешанины всего катившегося к будущему и задержало посреди неуютной тайны, прежде от него скрытой. В галлюцинаторном видении ему померещилось, будто там, за лесом, кого-то ранило и деревья стоят омытые кровью. Но чуть погодя из этого неприятного забытья его вывела машина Питтса, которая, хрустя камешками, остановилась под окном. Он снова лег на кровать, закрыл глаза, и на внутренней стороне век встали в черном лесу адские красные стволы.