По черному льду Москвы-реки несется кортеж, составленный не из лимузинов, а из сказочных троек. В морозной ночи сверкает громадный супер-современный мегаполис, чудо архитектуры. В недрах удивительного московского небоскреба есть огромный, удивительный офис. Здесь, в полной изоляции от внешнего мира, восходят другое солнце и луна, синеет другое чистое небо, а в чудесном лесном озере плавают живые утки. Здесь проходят совещания, на которых решаются судьбы мира, а по ночам в средневековых гондолах появляются зловещие и загадочные фигуры в черном. Здесь обитает всевластный Папа, который держит в руках все нити, который, ради одному ему ведомых целей, играет на человеческих пороках и добродетелях, сплетает в тугие узлы тщеславие, жажду любви, месть и предательство, и, наконец, провоцирует небывалую в истории схватку между детьми и родителями.
"Великий Полдень" - это масштабный, фантасмагорический роман из жизни нескольких влиятельных московских семейств, оказавшихся в эпицентре драматических событий. Глазами модного столичного архитектора из свиты нового олигарха, изображены личная и политическая жизнь элиты, жестокая, оснащенная новейшими компьютерными технологиями и в то же время византийски хитроумная борьба за власть, государственные заговоры и дворцовые перевороты, интриги в змеином клубке политических партий, дерзкие покушения, массовые беспорядки и вооруженные конфликты.
Сергей Морозов
ВЕЛИКИЙ ПОЛДЕНЬ
Роман
1
Странно, что я заснул в такую ночь. Рыжая лисья шапка свалилась под ноги, и волосы ерошил ледяной ветер. До Нового года оставалось каких-нибудь пару часов. Я проснулся. Да и сон мой длился не больше минуты-другой. Еще мгновение он держался в памяти, а потом отлетел Бог весть куда. Я поднял шапку и кое-как надел ее на голову.
Надо мной простиралось предельно черное небо с вкрапленными в него острыми крупинками звезд, которые поблескивали фиолетовым светом. Ночной воздух слоился студенистыми лентами, словно плавился в жарком мареве. На самом деле было страшно холодно. Стоял трескучий мороз - минус двадцать восемь градусов, или того больше. Я скользнул взглядом по округлым набережным, вдоль которых сияли дуги ртутных фонарей, и во мне окончательно восстановилось ощущение счастья. И как будто в тон этому ощущению и в подтверждение ему протяжно, весело и сладко зазвонили колокола… С какой это стати, интересно? Так, вероятно, распорядился Папа.
Санный кортеж уже составился и должен был вот-вот тронуться в путь по толстенному льду - вверх по Москва-реке, как по широкому проспекту. Я привстал и поискал глазами Папу… Тьфу ты, никак я не мог привыкнуть к этому его прозвищу, от которого меня слегка коробило, но, с другой стороны, язык уже не поворачивался называть его по имени, даже про себя. Папой его теперь называл кто ни попадя, даже какие-то маляры и паркетчики, не говоря уж о моей жене и сыне. Ну а его законная супруга, соответственно, давно была для нас просто Мамой.
Я увидел, что сани Папы и свиты еще стоят у ярко освещенного застекленного дебаркадера. Вот в них устроились две женщины. Обе в почти одинаково шикарных собольих шубах, задушевные приятельницы - Мама и моя жена Наташа. Затем взошел сам Папа в каком-то щегольском агнцевом тулупчике. Он был моложе меня на пять лет, и я все еще искренне верил, что мы с ним не только дальняя родня, но и по-прежнему друзья-товарищи. Я знал Папу как облупленного, не такая уж он, в конце концов, сложная личность. Его жену, Маму то есть, знал лет пятнадцать. Впрочем, в данном случае слово "знал" не в состоянии выразить всю историю наших взаимоотношений, бесконечно разветвленных и противоречивых.
Колокола зазвонили еще задушевнее. Теперь дело было лишь за тем, чтобы громадные сани Папы заняли свое место в голове кортежа. Вообще-то, все сани, а всего их я насчитал более пятидесяти, были громадными, сконструированными специально для этого выезда и оборудованные с комфортом, не уступающим роскоши коллекционных лимузинов. Мощные кони, античной стати и крови, запряженные тройками, подбирались особо выносливые и сильные. Нетерпеливое отрывистое ржание мешалось с колокольным звоном; пышущие серебристыми клубами пара, сытые и отдохнувшие, кони были только что выведены из стойла и рвались показать свою прыть. До выезда они были покрыты теплыми попонами.
Каждый Новый год у нас теперь встречали так, словно он был первым в человеческой истории, а до того влачились через пень колоду никчемные времена. Доброе старое прошлое хоронили с песнями, а будущее казалось прекрасным. Это, похоже, закреплялось в традицию.
Я улыбнулся и, глотнув морозного воздуха, ощутил во рту замечательный, чуть пряный привкус шампанского, бокал которого успел выпить перед самым выходом. Я снова опустился на сиденье, обнял за плечи сына Александра, а потом попытался растереть ладонями его розовые щеки.
- Мне совсем не холодно, папочка! - пробормотал мой одиннадцатилетний неженка.
Сын не сводил глаз с соседних саней, в которые набилась знакомая детвора. А главное, там находился гордец Косточка, двенадцатилетний отпрыск Папы. Еще недавно Косточка не замечал благоговевшего перед ним Александра, но вот уже месяц как вдруг приблизил его к себе и чуть не каждый день бывал у нас дома. Мальчики могли играть вместе часами.
- Какой ты хорошенький, Александр! - тут же засмеялись сидевшие напротив нас девушки и, схватив моего мальчика, принялись тормошить его и щипать за щеки.
Александр молча выдирался. Я с трудом сдерживал улыбку. Двадцатилетние девушки Майя и Ольга были на редкость хороши собой. Обе в длинных пышных шубах, наброшенных на плечи, в переливающихся вечерних платьях из тончайшей натуральной парчи и радужных, словно чешуя, туфельках на шпильках. Девушки придвинулись к нам из глубины полузакрытого салона, где вовсю работали калориферы и было довольно тепло. Кстати, застеленный пушистым ковром пол саней также был с сильным подогревом. Шалуньи радостно хохотали. Я не выдержал и тоже рассмеялся, рискуя навлечь на себя гнев разрумянившегося сына. Но тут Александр увидел, что Косточка наконец заметил его и дружески кивнул, приглашая присоединиться к их компании. Александр просительно посмотрел на меня, и я пожал плечами:
- Как хочешь…
Сын тут же вырвался от девушек и, перемахнув через борт, перебрался в соседние сани. Косточка дружески хлопнул его по плечу, и уже через секунду дети забыли о нашем существовании.
Я посмотрел на девушек и, улыбаясь, развел руками. Похоже, упустив мальчишку, они испытывали сильное желание приняться за меня, но, поборов искушение, только звонче захохотали и затеяли возню друг с другом. Я полез во внутренний карман куртки и, выудив оттуда маленькую вишневую табакерку с нюхательным табаком, привычным движением насыпал в ямочку между большим и указательным пальцем две добрые понюшки, а затем втянул их попеременно каждой ноздрей. Я обожал запахи. Самые разные: мускатного шампанского, хорошо зажаренной отбивной, женских духов, но всего больше - прекрасный аромат отборного табака. В конечном счете запахи шампанского, отбивной и даже чувственного парфюма не представляли собой ничего самодостаточного и так или иначе навевали вполне прозаические, земные желания, но вот табачные аромат - это был пример чистой и высокой поэзии… В общем, я с удовольствием любовался молоденькими девушками, а те явно потешались надо мной, дурачась и демонстрируя мне свои прелестные стройные ножки, обтянутые чулками оливкового цвета.
Майя приходилась Папе падчерицей, но была его любимицей, "доченькой", и баловал ее Папа сверх всякой меры. К собственным чадам - Косточке и девятилетней Зизи относился куда сдержаннее. Я всей душой любил это семейство. В моем, как правило, пустом, бумажнике, кроме фотокарточки жены и сына всегда хранился чудесный снимок, который я несколько лет назад изготовил собственноручно, стилизовав под старинный дагерротип или архивную фотографию. Семейство Папы уютно сгруппировалось на плетеной скамье на фоне зимнего сада и смотрелось до того живописно, что так и подмывало заглянуть на оборот фотографии: нет ли там выцветшей от времени надписи вроде "Бердичевъ, 1913 годъ".
Девушка Ольга была подругой Майи. Недавней, но очень близкой. Я не знал точно, что произошло раньше: ее знакомство с Майей или помешательство Папы на красивой шатенке с чуть раскосыми, ничего не обещающими зелеными, а точнее, изумрудными глазами. Скорее всего, сам Папа и устроил это знакомство, чтобы иметь изумрудноглазую Ольгу в непосредственной близости. Его отношения с ней не только не подпадали под привычную схему его прежних бесчисленных связей, но вообще ни под какую схему. Ольга немного пробовала себя в балете, литературе, интересовалась, кстати, архитектурой, но, судя по всему, была равнодушна к перспективе быть принятой в высшем свете, и, возможно, до сих пор оставалась "девушкой без прошлого" и вообще совершенной девственницей. Не давала Папе ни повода, ни надежды тем или иным образом полакомиться на свой счет. Любопытно, что сынок Папы Косточка с самого начала как-то косо смотрел на девушку и называл ее с легким оттенком пренебрежения не Ольгой, а Альгой, с ударением на последний слог. Так и мы стали звать ее: Ольга-Альга.
- Ну что там, скоро? - нетерпеливо проговорила Майя, кое-как высвободившись из объятий подруги, и выглянула в окно. В этот момент сани рывком тронулись с места и быстро покатили. Обе девушки, ухватившись друг за дружку, с хохотом повалились с сиденья на пушистый ковер. Я был ужасно рад, что к нам больше никого не подсадили.
- Самое интересное пропустите, безобразницы! - закричал я и, сунув в карман табакерку, привстал.
Выезд был устроен поистине с царским великолепием. Поперек Москва-реки соорудили несколько ледяных триумфальных арок. Ажурные, украшенные гирляндами живых цветов, со всех сторон подсвеченные интенсивными прожекторами, они сверкали и словно парили в воздухе посреди огромных неподвижных облаков сизого пара. По бокам первой арки на ступенчатых помостах, застеленных красными коврами, выстроилось в расшитых золотом праздничных облачениях все архииерейство с зажженными праздничными свечами, с кадилами и хоругвями, а за ним - хоры нарядных певчих, грянувших радостный и хвалебный псалом. Сам владыко с животиком, как добрая тыква, в окружении многих иерархов, одной рукой поглаживал седенькую бородку, а другой медленно крестил проезжающие мимо сани. Время от времени он брал из подставляемого помощником ведерка кропило и широким жестом, наотмашь рассыпал в морозном воздухе водяную пыль, которая мгновенно превращалась в сверкающие кристаллики. Публика кланялась и крестилась. Я бросил взгляд вперед и увидел, что Папа, повернувшись к владыке, стоит в своих санях в полный рост и с очень серьезным лицом осеняет себя крестным знамением. Спохватившись, я тоже снял шапку и с удовольствием перекрестился, а потом обернулся и шутливо погрозил пальцем девушкам, которые, кажется, и тут меня передразнивали.
- Вы только посмотрите! - воскликнул я, кивая на реку.
Мы проносились мимо военного оркестра. Дирижер, косясь одним глазом на Папины сани, взмахнул жезлом с кистями, и румяные музыканты в овчинных шапках-ушанках и белых шерстяных перчатках, вздернув повыше медные, начищенные докрасна инструменты, с поразительной слаженностью заиграли задушевный русский марш. От этого глубокого двудольного ритма сердце сладко заекало. Мне показалось, что сами звуки старинной мелодии, то звонкие и прозрачные до хрустальности, то приглушенные и мягкие, словно бархатные, обладают волшебной силой, которая приподняла нас над землей. Кони уже не достают титановыми подковами льда, а стальные полозья саней скользят по воздуху.
Я перегнулся через задний борт и восхитился льдом Москва-реки, идеально отшлифованным накануне. Зеркально-черная полоса, служившая дорогой для кортежа и ограниченная с обеих сторон аккуратными сугробами, плавно, как будто вычерченная по лекалу, тянулась точно по середине реки и была похожа на свеже промытую темную полынью. В полутораметровой зеленоватой толще льда, подсвечиваемого изнутри подводными прожекторами, отчетливо сверкали каждый воздушный пузырек или травинка, каждая вмерзшая плотвица или ершик, а подо льдом перемещались едва заметные черные тени. Рыб такой величины в реке конечно не водилось, а стало быть, как подсказывала логика, то были аквалангисты из службы безопасности.
Когда кортеж, в котором сани были выстроены попарно, миновал праздничные ледяные арки, и звуки духового оркестра вкупе с колокольным звоном стали удаляться и слабеть, раздался оглушительный, раскатистый треск, и уши слегка заложило от ударной волны. Окружающее пространство озарилось сильнейшей вспышкой. Как будто в небе лопнула огромная лампочка или мгновенно засветили гигантский негатив. Это ударил первый залп праздничного предновогоднего салюта. Черные дома вдоль набережных стали ярко-белыми, а освещенные окна и уличные фонари мгновенно померкли. Высоко в небе повисли сверкающие гроздья, но за пределами светового конуса по-прежнему стояла непроглядная ночная тьма.
Гремели-переливались бубенцы. Ноздря в ноздрю с нами летел а тройка с ребятишками. Держась друг за друга и за края саней, дети, как завороженные, смотрели назад. Кортеж уже отъехал на достаточное расстояние, чтобы в полном своем блеске, в обрамлении огненных цветов фейерверка, явилось взору главное чудо - чудо из чудес, чистый перл градостроительства, словно воплощенное апостольское видение - моя сокровенная мечта и дерзновенный проект и, конечно, любимейшее мое творение.
Девушки перестали хихикать и, разгоряченные, прижались ко мне с обеих сторон. Кажется, я чувствовал, как колотятся их сердца. По тонким, словно отчеканенным на монетах, профилям гуляли отсветы зарниц. Распущенные невесомые волосы развевались и задевали мое лицо.
- Какой ты все-таки молодец, Серж! - воскликнула Майя. - До сих пор не налюбуюсь этой красотой.
- Я и сам не налюбуюсь, - признался я.
- Вы такой счастливый! - тихо сказала Ольга-Альга, которая до сих пор упорно говорила мне "вы". Как, впрочем, и Папе.
- Да, да, он очень, очень счастливый наш Серж! - с жаром подхватила Майя.
Сани пролетели под большим мостом. Теперь кортеж перестроился, растянулся длинной цепью вдоль речной излучины, и пейзаж предстал перед нами в новом, так сказать, широкоформатном ракурсе.
А ведь каких-нибудь пять лет тому назад такой же поздней морозной ночью я проезжал по набережной Москва-реки, и мне вдруг представилось, вернее, пригрезилось нечто подобное - удивительный город, сказочно обновленная Москва… Новый город с висячими садами и искристыми водопадами среди трескучей русской зимы и в самом деле как бы нисходил с неба на ночные берега Москва-реки. Его многие ярусы, стены и основания сияли, словно чистое золото, а сам он был подобен прозрачному стеклу. В нем было все что и прежде - Кремль, Арбат, бульвары, переулки, но только в абсолютно новом качестве.
Прекрасное видение во всех мелочах запечатлелось у меня в памяти. Ночами я мечтал. Подобно героине романа, которая, ощутив себя беременной, мечтала, какой у нее будет красивенький и умненький ребеночек, я на все лады представлял в своем воображении, какой я создам великолепный архитектурный проект. Потом, конечно, были бессонные ночи за компьютером, долгие труды, но мне удалось без изъяна воспроизвести сон в виде чертежей и подробнейшего макета, того самого, которым до сих пор с таким увлечением играл Александр, а теперь к нему присоединился еще и Косточка.
И что примечательно, с самого начала за проектом закрепилось название "Москва". За три с небольшим года (фантастически короткий срок!) грандиозный архитектурный комплекс вырос на искусственно созданной стрелке Москва-реки между старым руслом и несколькими специально проложенными обводными каналами в районе Кутузовского проспекта, сырых пресненских пустырей и развалин филевских портовых пакгаузов. Для специальных гидротехнических целей было даже заблокировано и затоплено несколько центральных станций метрополитена. Ресурсы и средства на строительство были брошены колоссальные. Ради этого закрыли или сняли с финансирования десятки проектов, строящихся объектов и даже один "проект века".
Едва возвели и заселили первую очередь комплекса, а примыкающие сады открыли для гулянья, публика тут же стала называть центр столицы Москвой без всяких кавычек, а все, что вне его, - просто Городом. Так и говорили: "Что слышно на Москве?" или "Что новенького в Городе?.." Особым шиком среди зажиточных столичных обывателей считалось потолкаться вечером в стеклянных залах контрольно-пропускного терминала, похожего на огромный аквариум, поглазеть на бомонд, выпить чашечку пенистого черного кофе в нарочито безыскусном, но ужасно дорогом кафетерии.
В канун нового года в Москве вручали государственные премии. По такому случаю из загородной резиденции пожаловал сам Его Высокопревосходительство, в прошлом большой радетель и добрый покровитель русской столицы. Раньше мне не доводилось лицезреть престарелого правителя воочию. Как автор уникальной градостроительной идеи я, конечно, был в числе лауреатов. О моем проекте говорили, что это новое слово в архитектуре, и, в частности, своеобразное продолжение грандиозной традиции сталинских высоток, олицетворение нео-имперской идеи, нео-имперского духа и тому подобное. Я принял из трясущихся ручек Его Высокопревосходительства диплом, денежный чек на символическую сумму, как раз необходимую для того, чтобы мы отчасти расплатились с долгами, а также золотой крест почетного гражданина Москвы. Правитель был хил и лыс. Отсутствовали даже брови и ресницы, как у древнего жреца, хотя верховным жрецом его, кажется, до сих пор еще не величали. Увы, он находился в глубоком старческом маразме. Его дряблые бесцветные губы производили лишь невнятный лепет. Потреплет лауреата по плечу - и на том спасибо. В общем, мероприятие сильно отдавало рутиной. Кстати, это была не первая премия, которую мне вручали за Москву, но получить награду из рук первого лица в государстве было все же лестно.
Папа тоже поздравил меня прилюдно. Правда, без особой сердечности. Я даже ощутил в его тоне странный холодок, словно я его чем-то раздражал. Я и прежде замечал, что на Папу, случается, находит какая-то мрачная раздражительность, а потому из деликатности решил как бы ничего не заметить. Впрочем, я все-таки не удержался и в ответном слове вскользь, будто бы в шутку намекнул, что неплохо бы наконец и для меня, почетного-де гражданина, изыскать местечко в Москве. Дескать, даже странно, что в соответствующем уставе это положение не прописано. Папа нахмурился и промолчал. Присутствующие, однако, не особенно прислушивались и вообще не поняли, о чем я завел речь.
Я взглянул на соседние сани. Дети по-прежнему, как завороженные, не сводили глаз с удалявшейся Москвы. Если уж говорить о наградах, то восторг в детских глазах был для меня дороже всех званий и премий вместе взятых.