"Вспоминая лакомую гладкость ее долголягих ног, оттененных штриховым пушком снутри, Цептер грезил - вот подойду, вот трону, но соглядатай, живший в нем безотлучно, принимался мерзко хихикать, и образ таял, как колышущееся дымное кольцо, выпущенное усатым весельчаком в душной берлинской пивной на потеху честной компании. (Стук кружек, гогот.) Меж тем крался изразцовый вечер, и закат краснел, смущаясь, что опять не поспел вовремя, и подаваясь взад-вперед в такт дребезгу трамвая, под его звяканье, подобное осипшему дверному звонку…"
- Достаточно, - безапелляционно прервал Колесников. - Подзапустили. Надо бы нам с вами не откладывать до марта… Но ничего, ко мне теперь часто с Набоковым приходят. Есть безотказные приемы. Прошу вас, никакого волнения… тьфу, какой заразный! - Экзорцист тряхнул головой, отгоняя непрошеную цитату. - Могут быть неприятные покалывания и легкое головокружение, но это быстро пройдет. Сосредоточьтесь и слушайте внимательно. Если возникнут вибрации, не пугайтесь. Если затошнит, не удивляйтесь. Когда я подам знак, выпейте это. - Он кивнул девушке, и она тут же извлекла из стоящего в углу холодильника литровый пакет молока "Милая Мила".
- Холодновато, - пощупал Колесников. - Дашенька, подогрейте до температуры парного… и подуйте в соломинку, чтобы вспенилось. Раз, два, три! - Он сделал стремительный пасс в сторону длинноволосого, и тот безвольно поник в кресле, сраженный гипнотическим сном.
Колесников стремительно подошел к книжному шкафу и почти наугад, как бы в трансе, извлек толстый красный том. Голос его зазвучал тяжело и властно. Даша поспешно сунула в вялую руку пациента круто посоленную ржаную горбушку и встала наготове с подносом.
"И вот в нелегкое это время скупо и неярко, словно стыдясь неурочного часа, расцвела любовь Федора Морозова и Клашки Никульшиной. Они не ложились теперь, как когда-то, в пахучие травы, не гулевали, взявшись за руки, по зареченским лугам, любуясь, как зажигаются звезды. Наработавшись бок о бок в тех самых лугах, они присаживались приморить усталость, и Клашка доверчиво мостила головенку на его мосластые колени.
- Что ж закрепшее вино в ковшике носить? - спрашивал Федор. - Расплещется! Не томи, Кланя!
- Не могу я допрежь свадьбы, Федя! - разрумянясь от стыда и доверчивого девичьего желания, отвечала Клашка. - Как я людям в глаза посмотрю, как мамане отвечу?
Хмыкал да гмыкал Федор, а вокруг духмяно возрастали горькие сибирские травы…"
При этих словах руки длинноволосого беспокойно задвигались, словно ища, кого схватить. Даша поспешно сунула ему кружку, в которой пенилось подогретое молоко. Пациент осушил ее единым духом и сомнамбулически откусил полгорбушки, после чего сморщился и мелко затрясся.
"Сильно и часто вздымалась Клашкина крепкая грудь, увлажнились чуть раскосые глаза.
- Люб ты мне, Федя! - выдохнула она и, рванув на тугих грудях платье из застиранного ситчика…"
Длинноволосый содрогнулся всем телом и прерывисто вздохнул, как человек, сдерживающий рвоту.
- Не сдерживайтесь! - повелительно воскликнул Колесников.
Длинноволосый открыл рот. В воздухе запахло хорошим парфюмом и альпийским медом. Внезапно пациент закашлялся, и изо рта у него вылетела небольшая серая бабочка, больше напоминавшая моль, покружилась над длинноволосым, словно изумляясь, как могла выбрать такое непрезентабельное жилище, и вылетела в заблаговременно открытую Дашей железную дверь. Все произошло так быстро, что Коркин не успел опомниться.
- А что такая маленькая? - полюбопытствовала высокая темноволосая девушка из угла.
- Раз на раз не приходится, - оборотился к ней Колесников. - По таланту, дорогая моя, по таланту. Из Виктора Ерофеева в свое время вообще мушка вылетела, типа дрозофилы… А как благодарил!
Длинноволосый медленно приходил в себя. Неузнающими глазами обвел он комнату, словно спрашивая: где я? отчего так сижу? Впрочем, ввиду излечения он уже не спрашивал ничего подобного. Нормальным, нисколько не надменным голосом он поинтересовался:
- Николай Андреевич, получилось?
- Ну вы же сами чувствуете, дорогой мой! - улыбнулся Колесников. - В Батово не тянет? По родине не тоскуете? Перестал я вам напоминать шахматного коня?
Длинноволосый порывисто вскочил, несколько раз энергично тряхнул руку экзорциста и, забыв в кресле свою папку, вылетел за дверь.
- Набоков вообще хорошо изгоняется деревенщиками, - доверительно пояснил Колесников. - Это дух покладистый, невредный… Вот с самими деревенщиками труднее. Давеча одного два часа Сартром отчитывал - ну и хлынуло же из него потом, правду сказать! Конским навозом три дня пахло, а в сочетании с елеем это, знаете, то еще амбре… Ну-с, продолжим. Почитаете, что ли? - обратился он к высокой брюнетке, спрашивавшей про размеры бабочки.
Брюнетка была ничего, только держалась болезненно прямо, словно проглотила линейку, и нехорошо посверкивала глазами, особенно долго задерживая взгляд на бедном Коркине. И ноги у нее были великоваты, размер эдак сороковой, - не то Коркин, конечно, возымел бы на нее виды.
- Всем взглядом - вонзаюсь,
Всей грудью - прильну,
Всем телом - вгрызаюсь
В твою - глубину, -
с легким задыханием скандировала брюнетка по рукописи, обозначая паузами бесчисленные тире.
- Распята - навеки
На зимнем - ветру,
Учитесь, калеки,
Пока - не умру! -
с вызовом закончила она.
- Сложный случай, - покачал головой Колесников. - С одной стороны, чистая цветуша, но с другой… почерк покажите, пожалуйста. - Он впился взглядом в тетрадь. - А почему вы заглавное А пишете как строчное, только перечеркиваете? Эх, ахматовская душа… И потом вот это. - Он небрежно перелистнул страницу. - "Таинственных слов твоих жало, томительных горечь утех я в тысячный раз променяла на то, что доступно для всех…" Да, голубушка, сложно. Как-то они вас борют по очереди… Чем же мне вам помочь-то? Дашенька, тальяночку бы мне…
"Неужели Есениным будет отчитывать?!" - ужаснулся Коркин, но Колесников уже развернул крошечную гармонику, и при первых ее звуках брюнетка погрузилась в тяжелый сон. Даша достала из кармана красный платок, повязала на голову и мгновенно преобразилась в пейзанку. Колесников приплясывал, высоко взбрасывая короткие ноги.
- Дура, дура, дура ты,
Дура ты проклятая,
У него четыре дуры,
А ты дура пятая! -
запел он неожиданным дребезжащим фальцетом.
Даша, взвизгивая, подхватила:
- Мине милый изменил
Под железным мостиком!
В добрый путь, - ему сказала, -
Обезьяна с хвостиком!
И на два голоса они триумфально закончили свой дивертисмент:
- Сидит милый у ворот,
Моет морду борною,
Потому что пролетел
Ероплан с уборною!
На этих словах брюнетка выпрямилась более обыкновенного и принялась изрыгать клубы папиросного дыма. Повеяло древними поверьями, старинными духами и немного отчего-то ладаном. Послышался демонический женский смех, перешедший в икающие рыдания. Кратковременно попахло сиренью; брюнетка испустила стон страсти и обмякла.
- Скажите, - спросил осмелевший Коркин, пока она приходила в себя и поправляла прическу, - а вы с Сорокиным поработать не пробовали? Вот где, по-моему, благодатная почва… хотя, простите, если я лезу не в свое…
- Да как же с ним поработаешь, голубчик? - искренне изумился Колесников. - Из него дня три лезть будет, по преимуществу Петр Павленко, это сами знаете, какие ароматы, - а потом, ведь ничего не останется, у него сил не хватит своими ногами уйти! Рассеется, как Грушницкий из школьного сочинения. Помните? "Грянул выстрел, и Грушницкий рассеялся, как дым". Я тут недавно из одной поэтессы - не будем называть имен, дама известная, православная - целый букет изгнал, весь Серебряный век, почитай, и еще Слуцкий… навонял мне тут ружейной смазкой… И что вы думаете? Под руки выводили, пять килограммов потеряла за сеанс! Теперь уехала на пасеку и больше не пишет. Следующий!
Короткий опрятный мужчина лет сорока пяти с бородкой клинышком, с крошечными изящными ручками и ножками прочел абзац, из которого Коркин понял только, что какой-то японский рыбак никак не мог понять, он ли снится рыбе или рыба ему, после чего выяснилось, что оба они снятся арабскому звездочету, который, в свою очередь, является галлюцинацией Артюра Рембо, а Рембо на самом деле не было, потому что его выдумал слепой аргентинец. С аргентинцем все было понятно по первой фразе, но Колесников слушал внимательно, не прерывая. Наконец абзац кончился. В финале выяснилось, что слепой аргентинец тоже не существовал, потому что привиделся в горячечном бреду дочери бедного скотовода, которая после такого кошмара сошла с ума и умерла, не приходя в сознание. Колесников медлил и хмурился.
- Сильный… сильный дух… давно его не было, - бормотал он, подойдя к книжному шкафу. - Что бы тут попробовать? С Гессе работал, с Кортасаром работал, а этот библиотекарь чертов… Лучше бы Джойс, право слово, или Пруст, на худой конец, против этих Мельников-Печерский отлично шел… А, ладно, была не была! - Он сделал повелительный пас в сторону изящного коротышки и гробовым голосом продекламировал:
- Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки,
И разнеси по свету семена,
Плодящие людей неблагодарных!
Здесь, однако, произошло неожиданное. Коротышка встал и лихорадочно быстро заговорил, не открывая глаз, не выходя из транса, но бурно жестикулируя:
- Как, разве вы не знаете? Никакого Шекспира не было, это плод коллективной мистификации французского библиографа прошлого века Пьера Менара и его аргентинского приятеля Хереса де Пуэльяра! Об этом можно прочесть в единственном сохранившемся томе энциклопедии литературных курьезов, которую выпускал в Антананариву сумасшедший исследователь древних языков…
- Эк его разобрало-то, - сокрушенно покачал головой сосед Коркина, плотный мужичок с хитроватым лицом. - Активизировался…
- Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит, - пожал плечами Коркин.
Как ни странно, эта цитата, произнесенная вполголоса, произвела на борхесомана совершенно потрясающее действие. Он мелко затрясся, и глаза его стали медленно открываться.
- Продолжайте, продолжайте! - яростно зашептал Колесников.
- Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить, - напел Коркин.
На словах "так природа захотела, почему - не наше дело" изящный коротышка вдруг испустил из всего своего существа облако пыли, словно его выбили, как старый ковер, принадлежавший упомянутому знатоку восточных языков. Запахло старой бумагой, зубным эликсиром и плесневым грибом. Изо рта одержимого выполз маленький книжный червь и в горестном недоумении шлепнулся на пол, где его тут же раздавил торжествующий Колесников.
- Спасибо, голубчик! - горячо обратился он к остолбеневшему Коркину. - Сам бы я ни за что не додумался! Как подействовало-то, а? Непременно в следующий раз попробую это же против Кафки, а то Маяковский, подлец, берет через раз…
- А Маяковского, Коля, чем берешь? - спросил молчавший доселе Катышев.
- Вертинский неплохо шел до последнего времени, - отозвался экзорцист. - Но сейчас, Миша, чистый Маяк - редкость неслыханная. Он теперь в компании с Летовым, с панк-роком, а что с Гребенщиковым делать, я вообще ума не приложу. Только Шевчуком и спасаюсь, да еще если Кобзона включить - сразу вылетает. Совершенно не терпит патриотической песни.
- То-то он, говорят, выпускает диск - песни Кобзона в своем исполнении, - вставила очухавшаяся брюнетка. - Вертинского пел, Окуджаву пел… Теперь за классику принялся. Только слова меняет: "И Будда такой молодой, и Кришна всегда впереди…"
Подошла очередь хитроватого. Он начал было читать описание какой-то бурной оргии на вилле у нового русского, и Коркин слушал его с большим понятным интересом, но на словах "его тридцатисантиметровое чудо по самые гогошары вошло в податливую жаркую плоть Вероники" Колесников решительно прервал пациента.
- Это дух древний и сильный, - сказал он серьезно. - С одного раза вряд ли. Кроме того, в умеренных количествах он даже полезен, но у вас, дорогой, неумеренное количество. Это уже, знаете, приапизм. Спать! - И хитроватый растекся в кресле.
- Что-нибудь целомудренное? - подсказал Катышев. - Может быть, "Девушка пела в церковном хоре"?
- Жалко на Баркова такие стихи тратить, - покачал головой Колесников. - Барков хорошо изгоняется, знаете, патриотической лирикой. О любви к Родине - замечательно идет. Ну-ка… Я люблю тебя, Россия, дорогая наша Русь…
Брюки хитроватого натянулись в известном месте. Он плотоядно оскалился.
- Ну-ну, - успокаивающе проговорил Колесников. - Что-нибудь поспокойнее… Разве можно забыть этих русских мальчишек, пареньков, для которых был домом завод? Забота у нас простая, забота у нас такая: жила бы страна родная, и нету…
Не успел он дочитать "других забот", как в воздухе послышалось словно хлопанье огромных крыльев, запахло неприличным, мелькнула розовая задница, послышался раскатистый хохот и громовое многоэтажное ругательство. Брюнетка покраснела. Хитроватый сразу осунулся, словно сдулся. Он казался постаревшим.
- А он после этого будет мочь? - не совсем по-русски спросил испуганный Коркин.
- Мочь - будет, - успокоил Колесников. - Насчет сочинять - не знаю. Надеюсь, что нет. Ваша очередь, молодой человек. Почитайте.
Коркин преодолел мучительный стыд, которого обычно не испытывал на публичных, всегда успешных чтениях, и начал:
- Как ни странно звучит, но теперь уже, дорогая, несмотря на все твои письма, увы, когда я вспоминаю тебя - то почти уже беспристрастно, ибо время, всегда побивающее пространство, лечит все; и когда, как Овидий или Гораций, я сижу с полным ртом сравнений в тени акаций, то моя душа, в пустоте воспаряя к Богу, обгладывает любовь, как куриную ногу.
Не дослушав, Колесников засуетился, забегал по приемной, дергая себя за бороду и потирая лоб. "Сложно, сложно, - бормотал он про себя, - глубоко проник, да и дух сильный, нешуточный… Чем бы его… чем бы…" И в этот момент он неуловимо напоминал Коркину фельдшера из "Хирургии", который выбирает между щипцами и козьей ножкой.
- С вами придется без гипноза, молодой человек, - сказал он наконец Коркину. - Без вашего усилия ничего не выйдет. Либо вы по собственной воле освободитесь от этого рабского влияния, либо он так в вас и останется, лучшие годы отравит. Сосредоточьтесь и усилием воли исторгайте его из себя. Вам же лучше знать, где он сидит! А я помогу…
И Колесников четко прочел:
- Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца…
Коркин ясно чувствовал, что внутри у него что-то морщится и подергивается, как от уколов, но не сдается. Рот наполнился едкой горечью. Глядя прямо в глаза поэту, Колесников перешел на более мощное средство:
- Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди…
Дух внутри Коркина заметался, но тут же заглушил голос экзорциста начальными строчками "Памяти Жукова", которые громом отдались в ушах молодого литератора. "Универсальный, черт", - краем сознания сообразил Коркин, но Колесников не сдавался.
- В закатных тучах красные прорывы.
Морская чайка, плаваний сестра,
Из красных волн выхватывает рыбу,
Как головню из красного костра.
Дух скривился, заставляя скривиться и Коркина, и отозвался цитатой из "Нового Жюля Верна". На лице Колесникова выступил крупный пот, на лбу ижицей вздулась вена.
- Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Дух взорвался в ушах Коркина строчками "Рождественского романса", заглушившими даже следующий колесниковский залп - "Балладу о рыжей дворняге" Эдуарда Асадова. На такие тексты он не реагировал вообще.
Но тут, чувствуя переломный момент, вмешался Катышев. Он пружинно вскочил на ноги и, уставив прямо в Коркина указующий перст, напористо и быстро затараторил:
- Драмкружок, кружок по фото,
А мне еще и петь охота!
А что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!
Коркин на миг потерял сознание. Он очнулся от резкого и сложного запаха, сочетавшего в себе крепкий табачный перегар, послевкусие граппы и гнилье прилива. Пахнуло каменной сыростью и тухлой водой канала. Послышался осенний крик ястреба, картавое тявканье чаек, и сноп искр вырвался из коркинского рта. Блаженное опустошение овладело поэтом, как если бы он свалил со спины пятидесятикилограммовый мешок цемента. Демон с шумом ввинтился в потолок, слегка опалив известку, и запахи пропали. Колесников вытер пот.
- Молодец, Мишка, - сказал он после паузы. - Как же я сам-то не догадался?
…Легкость и радость не покидали Коркина на обратном пути, когда он, оставив Катышева распивать чаи с экзорцистом, торопился домой. Предварительно они с брюнеткой обменялись телефонами под предлогом последующих консультаций насчет последствий лечения. Брюнетка при ближайшем рассмотрении оказалась очень даже ничего себе. Вдвоем они сволокли хитроватого в такси и расстались до ближайших выходных. Коркин ликовал, глядя, как в конусах света под фонарями резвится морось. Дружелюбный троллейбус, наполненный светом, проплыл мимо и разделил его радость. Двое совершенно счастливых влюбленных, не сводя друг с друга глаз и поминутно спотыкаясь из-за этого, шли по Бульварному кольцу, сиявшему витринами. Дома Коркина ждал заботливо приготовленный матерью рождественский гусь.
"Гусь - это прекрасно, - думал Коркин, машинально подыскивая рифму. - Гусь… гусь… влюблюсь!"
- Молодой человек! - услышал он слева от себя. Прелестная девушка в ярко-красной куртке протягивала ему сигарету и спички. - Попробуйте наши фирменные сигареты "Казбек люкс" и знаменитые спички того же названия!
- Вы… вы девочка со спичками? - потрясенно выговорил Коркин.
- Типа того, - кивнула она.
- Так пойдемте ко мне! - воскликнул он. - Вы же замерзнете!
И они пошли к нему. Но это уже совершенно другая сказка.