– Я вас услышал, – произнес Лангустов. – Я пойду на площадь с Градобоевым. Устройте мне с ним встречу.
Встал и пошел к дверям, развевая полы халата. Бекетов последовал за ним.
На стене, заслоняя граффити, был повешен белый экран. На него светили прожекторы. Они озаряли красочную надпись: "Панк-балет "Лангустов". Затейливо извивались нарисованные обнаженные девы. Худая женщина-режиссер встретила Лангустова. Заглядывая в тетрадь, стала говорить с ним по-французски. Тот отвечал. Операторы прильнули к камерам, нацелив их на экран.
Лангустов приблизился к экрану. Сбросил халат и оказался голым, с тонкой перевязью на бедрах. Его морщинистая голова с седой бородкой поразительно отличалась от молодого гибкого тела, загорелого, без жира и складок, с гибкими тонкими мускулами. Женщина-режиссер взмахнула рукой. Из динамика ударила ухающая и звенящая музыка. Лангустов поднял руки на уровень плеч, превратившись в крест, задрав вверх клинышек бородки. Перстни сияли на пальцах. В глазницах зеленели и переливались бронзовые жуки. Он напоминал распятое божество, языческого Одина, из Старшей Эдды.
Внезапно, в свет прожекторов, влетели три обнаженные девушки. Бекетов узнал танцовщиц из панк-группы "Бешеные мартышки", что выступали на митингах оппозиции. Босые, грациозные, с маленькими плещущими грудями, они окружили Лангустова. Касались его прелестными телами, обвивали руками, тянулись красными, в яркой помаде губами. Лангустов оставался недвижим, как и полагается божеству, равнодушный к поклонению жриц.
Девушки пали ниц, охватили ноги божества, замерли у подножия обожаемого идола. Лангустов оставался недвижим, воздев седую троцкистскую бородку. Бекетову стало неловко за этого немолодого, измученного, талантливого человека, не устававшего любыми способами привлекать к себе внимание. Но одновременно он испытывал мучительное любопытство, ибо ему открывалось языческое действо, которым чародей завораживает толпу, будит в ней дремлющие инстинкты. Превращает политику в магический обряд. Революция, которую выкликал Лангустов, не была революцией заводов и пашен, футурологов и космистов. Это была революция древних богов, языческих таинств, оккультных мистерий.
Девушки отпрянули от колен Лангустова и стали извиваться в эротическом танце, лаская друг друга. Сплетались, как гибкие стебли. Страстно трепетали, словно стряхивали с пальцев незримые капли. Мчались в бешеном хороводе, отталкиваясь от пола гибкими стопами.
Это была мистерия, в которой клубились будущие восстания, террористические акты, покушения на президентов. Это была стихия, где созревали погромы и беспорядки, революционные оргии и публичные казни. Это была алхимия революции. Бекетову казалось, что он находится в секретной лаборатории чародея.
Девушки кинулись к божеству, покрывая его с головы до ног поцелуями, оставляя на смуглом теле отпечатки алой помады. Отпрянули, отлетели и скрылись. Лангустов оставался стоять, весь покрытый алыми ранами, как древний бог, принесенный в жертву. В пустых глазницах была тьма.
Бекетов покидал подвал, и мимо пролетели, жужжа, два бронзовых жука.
ГЛАВА 13
Бекетов осознавал всю опасность работы, которую выполнял. Встречи, что он проводил, могли ему стоить жизни. И не только потому, что его могли разгадать, уличить во лжи, ликвидировать, как провокатора и лазутчика. Люди, с которыми он встречался, партии и движения, которыми манипулировал, были подобны электрическим жилам, пропускавшим ток гигантского напряжения. Бекетов обнажал эти жилы, соединял, изменял направление тока, сливал воедино гигантские энергии. Неосторожное движение или неверное соединение контактов, ошибка в клемме или неправильный выбор полюсов – и полыхнет ослепительная молния, расплавит провода, убьет незадачливого электрика, разрушит все здание электростанции. Породит бесчисленную цепь катастроф и аварий.
Теперь он отправлялся ко Льву Семеновичу Шахесу, еврейскому активисту, директору одного из фондов, живущих на зарубежные средства. Фонд занимался правозащитной деятельностью, выявлял национал-экстремистов, помогал деятелям еврейской культуры, отправлял в Америку и Израиль наиболее талантливых студентов. Шахес, распоряжаясь фондом, был в то же время негласным управляющим множеством еврейских сообществ, кружков, литературных и театральных студий, культурных инициатив и телевизионных программ. От него тянулись нити к еврейским банкирам, либеральным министрам, иностранным посольствам. Он перебирал эти нити, как опытный ткач, сплетая разноцветный ковер, куда вплетал политиков, финансистов, художников. Не он изобретал узоры ковра. Он лишь чутко реагировал на бесчисленные, поступавшие к нему сигналы, из которых складывалась жизнь разветвленной еврейской среды, активной, нервной и бдительной.
Бекетов укрыл под рубашкой заветный диктофон. Поцеловал цветы орхидеи, пугаясь обнаружить в них следы увядания. Но цветы сохраняли свежесть, белоснежное целомудрие. Мама была по-прежнему с ним, напутствовала его безмолвной улыбкой. Он вышел из дома в рокот холодного туманного города с низкими облаками, из которых оседала промозглая изморозь.
Резиденция Шахеса помещалась в просторном офисе с окнами на Новодевичий монастырь, который казался нежной розово-белой вышивкой с продернутой золотой нитью. Бекетов каждый раз, глядя на изысканные кружева наличников, на золотые всплески летящих в небеса куполов, испытывал нежность, умиление, благоговел перед целомудренной женственностью, витавшей над монастырем.
Шахес был маленький, круглый, курносый, с белыми толстыми щечками, покрытыми светлой щетинкой. Почти не имел шеи. В коротких беспокойных руках вертелась какая-то мятая резинка, похожая на мокрого червяка. Он обладал внешностью, за которую его прозвали Наф-Наф, по имени одного из трех поросят. Когда он нервничал, то начинал так грассировать, что его речь становилась нечленораздельной и напоминала щелканье скворца.
Он встретил Бекетова радушно, усадив напротив окна с розовым видением монастыря. Распорядился принести чай в серебряном подстаканнике. Смотрел вопрошающими глазками, продолжая крутить в руках мятого червяка.
– Рад вас видеть, Андрей Алексеевич, в моей скромной, но уютной обители. Вы не можете не знать, как я вас уважаю. Вы несколько раз помогли мне в очень щекотливых делах, и, поверьте, я не забываю добро, умею быть благодарным.
– Я всегда видел в вас, Лев Семенович, просвещенного, думающего человека, чья деятельность способствует укреплению гражданского общества. Все ваши инициативы я старался поддерживать и защищал вас от нападок явных и скрытых антисемитов, которых, увы, немало в президентской Администрации.
Они обменялись знаками дружелюбия, которые предполагали доверительную и обоюдно полезную беседу. Молчали. Шахес смотрел на Бекетова настороженными глазками, крутя в руках червяка. За окном Новодевичий монастырь розовел своим дивным облачением, похожий на невесту с восторженными золотыми очами.
– Я сожалею, Андрей Алексеевич, что вы покинули Администрацию президента. Не только потому, что в вашем лице я встречал понимание в очень тонких вопросах. Но и потому, что, мне казалось, президент пользовался вашими советами, чтобы удерживать наше беспокойное общество в равновесии, гасить разрушительные инстинкты ненависти и ксенофобии, уберегать страну от погромов. – Шахес благодарно моргнул круглыми, в белых ресницах, глазами, приглашая Бекетова начать разговор, ради которого тот появился в его кабинете.
– Вы заблуждаетесь, Лев Семенович, относительно Чегоданова. Когда он был президентом, он не сдерживал проявления ксенофобии и антисемитизма, а, напротив, тайно их поощрял. Он, при всей его внешней толерантности, ярый антисемит. Это во многом послужило причиной нашего разрыва. Мне стало отвратительно с ним работать.
– В самом деле? – Белые бровки Шахеса высоко взлетели над изумленными глазами. Резинка в его пальчиках нервно закрутилась, как дождевой червяк, в который всаживают рыболовный крючок. Бекетову казалось, что это странный нервный отросток, черенок мозга, который реагирует на раздражающие сигналы, участвует загадочным образом в мыслительном процессе Шахеса. – В чем же проявляется юдофобство Федора Федоровича Чегоданова?
– Вы можете не поверить, но Чегоданов способствует финансированию ультранационалистических, юдофобских организаций. Он воздействовал на суд присяжных, оправдавший безумного полковника, который готов стрелять в еврейских банкиров. Он тайный поклонник Сталина и при мне сожалел, что тот не успел выселить евреев в Биробиджан, и тогда, как он сказал, "воздух в Москве был бы чище". В узком кругу он называет видных представителей еврейской культуры "жидами". Он принимал у себя делегацию палестинских террористов хамас, обещая поставить им противотанковые ракеты "Корнет". Я слышал, как он язвительно отзывался о евреях, которые "сделали гешефт на холокосте", и предсказывал, что Германия в скором времени сбросит с себя "еврейское иго". А однажды, когда я без предупреждения зашел в его кабинет, он с упоением смотрел фильм Лени Рифеншталь "Триумф воли", и, когда колонны штурмовиков с ночными факелами образовали гигантскую свастику, на лице его блуждала безумная улыбка.
Резиновый червячок в руках Шахеса крутился, как пропеллер. Был крохотной антенной, разносившей тревожные сигналы по всем правозащитным организациям, культурным центрам, банковским и адвокатским конторам, телевизионным студиям и редакциям газет, по резиденциям олигархов и министерским кабинетам – повсюду, где обитало еврейское сообщество. Сигналы тревожили и нервировали этот чуткий мир. Он приходил в движение, пульсировал, ожесточался, соединялся в организованное воинство, действовал согласованно на всех фронтах. Был готов к отпору, к подавлению врага.
Бекетов чувствовал, как посланный сигнал заставляет трепетать всю невидимую паутину, в которую ударило пролетавшее насекомое.
– Чегоданов маньяк, который повсюду видит еврейский заговор. Он верит в то, что Россия стала объектом грандиозной геополитической спецоперации под названием "Вторая Хазария". Суть ее в том, что еврейский мир чувствует свою обреченность. Государство Израиль задыхается в арабских тисках. Планирует перенести свой центр в Россию, ибо здесь когда-то существовало Хазарское еврейское царство. Чегоданов видит в каждом еврее агента, который способствует реализации этого плана. Подавляет русскую культуру, вытесняет русских из политики, науки, бизнеса, насаждает дух Хазарского каганата.
– Но это же дичь! Черносотенство! Маниакальная ксенофобия! – Резинка в мелькавших пальчиках Шахеса превратилась в маленький вихрь, а сам он покраснел до ушей и начал грассировать так, что речь его стала похожа на свист дрозда или свиристеля. Он вынужден был замолчать. Перевел дух и продолжал говорить, стараясь бережно обходиться с согласными. – Но это действительно паранойя, которая не оставляет русских сто лет. Какой еврейский заговор? Какая Хазария? Евреи влились в русскую жизнь и обогатили ее. Еврейские художники, музыканты, поэты. Еврейские врачи и ученые. Еврейские физики, которые создали русскую атомную бомбу и сберегли Россию, сберегли, если угодно, русскую государственность, которая бывает к евреям крайне неблагодарна. Мы должны быть вместе. В России столько ресурсов, которыми русские не умеют воспользоваться. Нефть, лес, алмазы, пресная вода, даже снег, изумительный русский снег. Русские ресурсы и еврейский ум обеспечат нам процветание.
Шахес моргал круглыми глазками, как обиженный ребенок, который собирался расплакаться. Бекетов тайно торжествовал. Шахес утратил осторожность, перестал скрываться, как улитка, в своем домике. Обнаружил свою беззащитную, пульсирующую мякоть.
– Вы абсолютно правы, Лев Семенович. – Бекетов выражал благодарность за это откровенное признание, которое совпадало с его, Бекетова, мнением. – Я объяснял Чегоданову. Русские и евреи – два мессианских народа, предлагающие человечеству свои символы веры. Идею совершенства. Но человечество отвергает эти символы веры и казнит евреев и русских за их мессианство. Русские и евреи несут неисчислимые траты, терпят гонения, нашествия, но не в силах отказаться от своего мессианства, вмененного им Богом. Так не настало ли время объединить наши усилия по исправлению рода людского? Наше мессианство и есть наш главный ресурс, а ум, о котором вы говорите, он не еврейский, не русский, а Богов.
Шахес перестал вращать резиновый стебелек. Молча смотрел на Бекетова. Обдумывал услышанное, сопоставляя с тем, что он думал, слышал и знал по этому поводу. А Бекетов смотрел на бело-розовое диво монастыря и вдруг вспомнил, как в детстве мама водила его в монастырь. Рассказывала о царевне Софье, Стрелецком бунте, и кругом была изумрудная весенняя зелень, золото куполов, старинные надгробия с именами генералов, советников, знаменитых писателей. И мама казалась такой красивой, среди весенних цветов и белых наличников.
Это воспоминание было острым, ошеломляющим. Вдруг обесценило все, ради чего он появился в этом кабинете. Лукавил, притворялся, вел мучительную, не имеющую скончания игру. Отказался от подлинной, искренней жизни, в которой присутствовала нежность к матери, влечение к умершему отцу, молитвенные мысли об усопшей родне, когда вдруг в ночи он начинал молиться о них. И эта молитва переносила его в чудесный край, где все они были живы, любили его, сберегали из своей таинственной дали, ждали к себе, в чудесную обитель.
– Андрей Алексеевич. – Шахес прервал его воспоминания, вернул из солнечного изумрудного утра в серый холод московской зимы. – Мне кажется, вас что-то тревожит. Вы хотите мне что-то сказать.
– Вы правы, Лев Семенович, у меня есть серьезные опасения относительно того, как развивается предвыборная кампания. Кто наполняет Болотную площадь, чтобы поддержать Градобоева. Там непрерывно увеличивается число националистов и число левых, которые охвачены националистическими настроениями. Если под напором миллионной толпы власть, не дожидаясь выборов, падет и Чегоданов сбежит из Кремля, эту власть подхватят нацисты и ультралевые. И последствия будут ужасны. Террор, еврейские погромы, война всех против всех. Этот русский хаос никого не пощадит. Это меня ужасает, Лев Семенович.
– Такой сценарий очень и очень возможен. Союз левых и наци – это и есть национал-социализм. "Русский фашизм", в который никто не верил. – Резиновый отросток в руках Шахеса бурно вращался, рассылая сигналы бедствия. И эти сигналы принимали в правозащитных организациях, аптеках, творческих союзах, банках, на телеканалах и радиостанциях. Сообщество дельцов и художников, политиков и банкиров возбуждалось, консолидировалось, оборонялось, переходило в атаку, подавляя очаги и центры опасности. Так подавляет артиллерия скрытые огневые точки, давно нанесенные на военную карту. – Что же вы предлагаете, Андрей Алексеевич?
– Вы должны привести на площадь своих людей. Должны войти в ближайшее окружение Градобоева, чтобы получить от него преференции. Должны возглавить протестное движение. Ваши люди должны стоять на трибуне рядом с Градобоевым и оттеснить от него нацистов. В ваших рядах есть интеллектуалы, есть политтехнологи, есть бывшие министры и даже премьер-министр. Вы способны предложить будущему президенту Градобоеву стратегию и тактику, а если случится хаос, способны перехватить власть и оттеснить фашистов. В этом ваша историческая миссия, Лев Семенович, ваш вклад в русскую историю. Подумайте, Лев Семенович. Вы знаковая фигура. Вы лично должны появиться на трибуне и встать рядом с Градобоевым.
Щеки Шахеса под белесой щетинкой порозовели. Белые ресницы часто моргали. Курносый нос издал шмыгающий звук, и Шахес всем своим видом подтверждал свое прозвище Наф-Наф. Он засмеялся, сотрясая свой круглый животик.
– Вы хотите, чтобы я встал рядом с Градобоевым, который публично усомнился в подлинности дневников Анны Франк? Чтобы я встал рядом с этой деревенщиной Мумакиным, который заявил, что в окружении Ленина было слишком много евреев? Чтобы я оказался рядом с этим гомосексуалистом Лангустовым, чей флаг слишком напоминает флаг Третьего рейха? Чтобы меня, доктора философских наук, почетного профессора Иерусалимского университета, окружал этот сброд?
Шахес смеялся. И этот смех, это странное фырканье курносого носа, эти уничижающие слова фиксировал крохотный диктофон на груди у Бекетова. Шахес продолжал смеяться, тряся животиком, но постепенно смех его стал стихать, животик успокоился. И он задумчиво стал смотреть на Бекетова, словно отыскивал в нем какой-то признак, какую-то черту, позволявшую угадать вероломство, тайную интригу, куда Бекетов собирался его затянуть.
– А вы хорошо знаете Градобоева? – спросил Шахес.
– Не очень, – ответил Бекетов.
– Вы знаете, что он стажировался в Йельском университете у профессора Вунда, сына штандартенфюрера СС?
– Не знаю.
– А вы знаете, что его мать Анна Трефилова была активисткой печально известного Общества охраны памятников, откуда вышла фашистская "Память"?
– Я не изучал его родословную.
– И эта его нынешняя любовница, пресс-секретарь Елена Булавина посещала монастырь в Боголюбове, где общалась с православным сталинистом отцом Петром. Кстати, Елена Булавина была вам очень близка. Это ваш человек в окружении Градобоева?
Круглые глазки Шахеса ласково вопрошали. Бекетову вдруг стало страшно. Он почувствовал, что прозрачен для Шахеса, который видит его насквозь, разгадал его лукавую затею, играет с ним. Он, Бекетов, вовсе не искусный режиссер, поместивший Шахеса в свой спектакль, а заурядный актер в театре Шахеса, выполняет его режиссерский замысел. Он, Бекетов, ошибся, соединил не те провода, перепутал полюса, и сейчас ударит сокрушительная молния, блеснет чудовищной силы вспышка, от которой взорвется монастырь за окном, рухнет бело-розовая колокольня, обуглятся золотые купола.
И он сидел, похолодев от ужаса, ожидая удара. Постепенно успокаивался, чувствуя, как стучит сердце.
Лицо Шахеса стало задумчивым, печальным. Словно его мысль летела по огромным пространствам, где шел по пустыне народ, ведомый пророком, мудрецы листали пергаменты с древними письменами, еврейские революционеры взрывали царей и сановников, горели печи Бухенвальда, банкиры играли судьбой континентов, и звучал пленительный, как больная скрипка, стих Мандельштама. Мысль Шахеса, пролетев по необозримым пространствам, вернулась в Москву, в кабинет, где сидел Бекетов. Сложилась в умозаключение, суть которого оставалась неведомой Бекетову.
– Я вас услышал, Андрей Алексеевич, – произнес Шахес. – Я пойду на Болотную площадь. Устройте мне свидание с Градобоевым.
За окном вдруг побелело. Пошел снег, густой, летучий. Занавесил монастырь, налипал на стекла, хотел влететь в кабинет. Метель играла, в ней возникали просветы, и тогда казалось, что колокольня танцует, купола летают, как золотые шары, монастырь отрывается от земли и мчится в снегопаде, как фантастический ковчег. И в этом ковчеге он, Бекетов, совсем еще мальчик, и мама, и молодой отец, и бабушка, и погибший под Сталинградом дед, и вся старинная, любимая, незабвенная родня. И стрельцы, и царевна Софья, и царь Петр в Преображенском мундире, и этот ковчег русской истории несется из неоглядного прошлого в неоглядное будущее.
Шахес встал, подошел к окну, открыл его. В кабинет ворвался снежный аромат, прохладная белизна, колокольный звон. Шахес протянул маленькую ручку навстречу летящим снежинкам;
– Русский снег! Настоящий русский снег! Как много в России снега!
Степенный, задумчивый, провожал Бекетова до дверей.