– Пока никуда.
Он тянется через салон и задергивает шторки на всех окнах. Тусклый красный свет проникает в машину через лобовое стекло, делая загорелое тело Роскошной совсем шоколадным, а ее белые штаны – розовыми. Высокие спинки сидений покрыты тонким мехом, он откидывает их. Надеюсь, тормозной рычаг как-нибудь отвинчивается или отодвигается в сторону, и ничто не мешает ему теперь обнять ее, расстегнуть все застежки, выпустить на волю ее и т. п. Собираюсь ли я подробно описывать их любовную сцену? Разумеется, нет.
Должно быть, тысячи людей получают удовольствие, рисуя в своем воображении, что рты, руки и половые члены вытворяют с другими ртами, грудями и половыми отверстиями, ведь не зря длинные описания этих действий заполняют страницы журналов, в изобилии представленных на привокзальных книжных лавках. Меня поражает, насколько простодушно и неинтересно все это выглядит, примитивная поверхностная анатомия. При этом я убежден, что самое великое и важное благо, которое можно себе вообразить, – это двое, чувствующие себя в безопасности, в уютной домашней обстановке, где они могут отдать друг другу свои тела, насладиться друг другом без спешки, беспокойства и жадности. Однажды мне довелось заниматься любовью именно так в течение часа, даже больше, после чего я уснул, а проснувшись, опять растворился в любви. Я так отощал, что мать, встретив меня на пороге, внимательно и долго смотрела на меня, а потом спросила, не играл ли я в футбол. Я ответил "нет", она опять пристально посмотрела на меня и сказала: "Ну ладно. Только прошу тебя, поосторожнее". Больше мы не возвращались к этой теме. Поэтому, читая разнообразные физиологичные описания, я оказываюсь совершенно оторван от своих любимых ощущений. В этой кровати, не то в Селкерке, не то в Пиблсе, я нахожу свое единственное развлечение в придумывании сексуальных конфликтов между самодовольными суками и подлыми интриганами, похотливыми сутенерами и их рабынями. Но мне совсем не скучно, и я не слишком возбуждаюсь, когда представляю себе, как Чарли занимается любовью с Роскошной в своей красной пещере для свиданий. Точно так же мы занимались любовью с Хелен в первые годы нашей семейной жизни. В последние две недели великолепного лета, которое было для нас таким насыщенным и удивительным, что ни один миллионер, президент или король даже помыслить себе не может, я любил Хелен пугливо и стыдливо, едва прикасаясь к ней при этом. Невероятно, но, оказывается, она осуждала меня. Однако и после того, как она пришла в мой дом, после угроз, притворства, фальшивых улыбок и фальшивых слов, когда мы лежали бок о бок в кровати, освященной и одобренной Церковью, я по-прежнему не мог дотронуться до нее. Иногда я обнимал ее рукой за плечи, испытывая чувство одиночества и жалости к нам обоим. Мы оба оказались жертвами сложного фокуса, который не был никем специально подстроен. Но я не мог и ни за что не стал бы предлагать ей заняться любовью, пока наконец не получил от нее знака, что она сама этого хочет, и тогда я поднялся и стал ласкать ее, представляя ее сгорающей от вожделения, и я вошел в нее мстительно, вошел своим пенисом, который казался мне не то жезлом, не то раскаленной кочергой. Допустим, Роскошная так устала от робких нежностей своего мужа, что твердый жезл или раскаленная кочерга Чарли – это как раз то, что ей нужно. Она принимает его в себя дважды, потом засыпает в его объятьях, прошептав: "М-м-м, как мне это было нужно, милый. Если бы ты знал, какой ты замечательный!"
Мне казалось, что Хелен получала удовольствие именно от таких занятий любовью. Все заканчивалось довольно быстро, но после этого она крепко держала меня внутри. Иногда соитие придавало мне столько сил и надежды, что я вставал, одевался и выходил на темные улицы, мечтая о том, как я устрою свою жизнь. Не уйти ли мне от нее? Не эмигрировать ли? А вдруг я смогу найти женщину для занятий любовью, которую буду уважать и которая будет уважать меня? Бывало, что после тяжелого дня совокупление приятно опустошало меня, и я лежал потом в объятиях Хелен, рассуждая, что жизнь моя, в общем-то, совсем недурна. А однажды я вернулся домой вечером и обнаружил на столе в гостиной пачку садомазохистских журналов – "Жадные удавки", "Шлюхи за работой" и тому подобных. Наверное, я покраснел. Кровь прилила к лицу. Хелен произнесла:
– Это было у тебя в столе. Я не собиралась шпионить, просто искала чистый конверт. Если ты хотел это спрятать, надо было закрыть ящик стола на ключ.
Я пробормотал:
– Да, надо было закрыть.
– А зачем ты их купил?
– Они мне помогают.
– В чем?
Мне не хотелось говорить с ней про мастурбацию. Хелен было достаточно секса два-три раза в неделю, а мне он был нужен чаще. И я сказал:
– Они помогают мне, когда я с тобой.
– Каким образом?
– Помогают кончить. Эякуляция, понимаешь?
После долгой паузы она грустно произнесла:
– Ты меня не любишь.
– Я люблю тебя больше всех на свете!
– Но когда мы занимаемся любовью, тебе необходимо представлять, что ты вытворяешь со мной все эти мерзости.
– Это… только шутки ради.
– Пойду выпью чаю.
Она вышла из комнаты. Я отнес журналы в мусорный бак и сжег их там на старых бутылках и картофельных очистках. Я понимал, что она видит все это из кухонного окна. Впоследствии, когда я купил себе новые, я тщательно запирал их в ящике стола. Но с того дня мы больше не занимались любовью на протяжении девяти лет. Почему? До тех пор ей нравилось заниматься со мной любовью, мне никогда не приходилось принуждать ее. Может быть, она была шокирована, узнав, что мой проворный жезл оказался совсем не таким уж выдрессированным зверьком, каким она его себе представляла.
А может быть, ей казалось, что она имеет надо мной полную власть. Определенно, ей не нравилось чувствовать себя подчиненной. И мне не нравилось.
Ненавижу чувствовать себя подчиненным Роскошной, ублаготворенной жезлом, лежащей в ленивой полудреме, когда Чарли поднимает свое сиденье, накрывает ее пледом и говорит:
– Тебе вставать не обязательно.
– Куда ты меня везешь?
– В одно тихое местечко за городом.
– Моя сумка осталась в другой машине.
– Брось ее здесь. В том тихом местечке есть все, что может понадобиться женщине.
– Как в раю…
Машина выезжает со стоянки, а Роскошная погружается в сон. Мне всегда казалось, что властные женщины чувствуют себя спокойно рядом с такими же мужчинами, особенно если уверены, что в любой момент могут уйти от них.
Машина останавливается, и Роскошная просыпается. Чарли приподнимает край пледа, наклоняется и нежно целует ее.
– Приехали, – говорит он.
– Не хочу выходить.
– Перевернись на живот.
– Зачем?
– У меня сюрприз. Маленький подарок.
Она переворачивается. Она чувствует, как он берет ее правую руку и что-то холодное защелкивается на ней чуть выше локтя, потом рука заводится назад и раздается еще один щелчок. Ее локти крепко сцеплены за спиной наручниками.
– Чарли, мне больно! – вскрикивает она и пытается привстать на колени, но он вдруг резко и грубо прижимает ее лицом к сиденью, а сам садится сверху, обхватив ее коленями. Где же ее комбинезон? Она совершенно голая, если не считать пары браслетов на ноге.
– Чарли, – говорит она, задыхаясь, – что ты там делаешь?
Услышав его ответ, она забывает о боли в руках.
– Слушай внимательно, Терри. Мы сейчас приехали в штаб-квартиру одной организации, которая обещала мне за тебя большие деньги. Но, прежде чем ты попадешь к ним, я хочу одарить тебя кое-чем, чтобы ты надолго меня запомнила.
Тут руки его грубо впиваются в ее ягодицы и ОПАСНО ПЕРЕВОЗБУЖДЕНИЕ ОПАСНО ПЕРЕВОЗБУЖДЕНИЕ, НЕМЕДЛЕННО СМЕНИТЬ ТЕМУ РАЗМЫШЛЕНИЙ СМЕНИТЬ НА ЧТО? НА ЧТО УГОДНО, ГРУБАЯ МУЖСКАЯ ЛАСКА ОДЕЯЛА, ГУСТОЙ ОТУПЛЯЮЩИЙ ДЫМ и прозрачное желе, айва, лимон.
Когда апрель своим дождем стер в порошок весь список беззаконных резолюций, где было собрано добро, и люди сгнили, но ты не птица.
Я идиот.
– Надо тебе дать упражнение, которое поможет тебе сосредоточиться. У меня в этом классе дюбимчиков нет. Ступай к доске, возьми мел и напиши три простеньких слова, которые я продиктую. За каждую ошибку получишь удар моей знаменитой плеткой. Готов? Отражение. Возбуждение. Телодвижение.
У меня не было проблем с орфографией, и эти слова никогда не вызывали трудностей. Я написал:
ОТРАЖЕНИЕ
ВОЗ
и замер. Мне вдруг показалось, что не мог он сказать "возбуждение". Нонсенс. Я попытался выкрутиться и написал:
ВОЗБУЖЕНИЕ
Какая-то девочка хихикнула. В классе Хизлопа девчонки должны были смеяться в определенные моменты. Особенно симпатичные девчонки. Я уже понимал, что как минимум одного удара мне не миновать, и слово "телодвижение", отчетливо проступившее было перед моим мысленным взором, вдруг тоже показалось мне абсурдным. Я написал ТЕЛО и опять застопорился. Хизлоп вздохнул и сел за учительский стол, со страдальческим видом подперев подбородок ладонями.
– Неужели для этого ты вырос таким дылдой? Может быть, кто-то из вас, девочки, например, ты, Хизер Синклер, покажет ему, как пишется "телодвижение"?
И вот к доске вышла лучшая ученица класса, исправила "возбуждение" и дописала "телодвижение", а Хизлоп тем временем готовил свою плеть, приказав мне вытянуть руки. Не надо было мне вытягивать руки. Ведь это позволяло Хизлопу издеваться надо мной с таким возвышенным видом. Но никто в классе не смел его ослушаться. Он дал мне по рукам два раза, но сделал это с замахом из-за плеча, держа плеть обеими руками, так что в итоге вышло, что я получил все шесть ударов с локтя, которые были официально дозволены в школе. Я взвыл после первого удара, а после второго согнулся пополам, прижимая к груди свои искалеченные руки.
– А теперь посмотри мне в лицо! – истерично взвизгнул Хизлоп, и голос его сорвался на высокой ноте. За это мы и дали ему прозвище Безумный.
Я посмотрел на него. Рыдания мне удалось сдержать, но слезы, которые он так ненавидел, неудержимо текли по моим щекам.
– Ты большая мягкотелая девчонка и больше ничего. Займи свое место!
Самое ужасное оскорбление для мальчика – когда его называют девчонкой. Но девочки почему-то любили Хизлопа. С ними он был мягок и вежлив, чуть ли не ухаживал, но никогда не притрагивался к ним, не клал руку на плечо, поправляя ошибки, как это делали порою другие учителя-мужчины. И женщины тоже любили Хизлопа. Я никогда не жаловался матери, что он меня бил, мне казалось, что унизительно быть наказанным таким способом. Но кто-то из одноклассников рассказал своей матери, та передала моей, и как-то раз она подошла ко мне и сказала:
– Говорят, бедняга Хизлоп опять жестко с тобой обошелся на прошлой неделе?
Я пожал плечами. Она вздохнула:
– Не думай о нем плохо. Он так добр со своей женой.
Жена Хизлопа была инвалидом, прикованным к постели. Он выкраивал из своей небольшой зарплаты деньги на оплату сиделки в моменты своего отсутствия.
Возможно ли, что у матери с Хизлопом что-то было? Может, он был моим настоящим… О, нет, нет, только не это, но… Ехал я однажды в поезде, а напротив сидел старик, который все время украдкой поглядывал на меня. В конце концов он сказал:
– Прости, дружок, но ты мне очень напоминаешь одного знакомого. Твоя фамилия, часом, не Хизлоп?
Я сказал, что нет. Тогда он спросил:
– А ты разве не из Длинного города?
Местные так называли городок, в котором я вырос. Я подтвердил, что, мол, да, из Длинного, но Хизлоп был всего лишь моим учителем английского, а отец мой табельщик на шахте.
– Ну, так это все объясняет, – сказал старик.
– Что объясняет? – спросил я.
Он нахмурился. Потом объяснил, что Хизлоп был из старой школы английских учителей, суровых, но справедливых, которые, заметив у какого-нибудь мальчика хоть искорку таланта или достоинства, непременно поддерживают и направляют его; многие адвокаты и доктора из Длинного города обязаны своими университетскими степенями именно Хизлопу. Мне показалось, что человек, о котором говорил старик, должен быть моложе того Хизлопа, которого я знал. Наш-то никогда никого особо не поддерживал, но, может быть, все объясняется тем, что в нашем классе были одни бездари. К тому же старик ушел от ответа, так и не объяснив, почему это если мой отец служил табельщиком на шахте, то я должен быть похож на Хизлопа, учителя английского языка, – сходство, о котором я никогда ни от кого прежде не слышал. Сходство бывает в глазах и линии рта и зачастую вовсе не зависит от отцовства. Если кто-то поразил твое воображение, то очень скоро становишься похож на него. Вот почему люди, подолгу живущие вместе, обретают сходные черты лица, – муж, жена, дети, даже собаки и кошки. Нет ничего удивительного, если в моем лице появилось сходство с Хизлопом, он ведь был моим учителем. Не скрою, я одного роста с Хизлопом, мои родители оба выше, но и в этом нет ничего необычного. Верно и то, что, когда отец умер, я нашел документы, свидетельствующие, что он женился на матери за три месяца до моего появления на свет. Однако в Шотландии добрачный секс распространен не менее, чем в любой другой стране мира. Один нотариус сообщил мне, что в начале прошлого столетия, когда все браки стали регистрироваться в государственном архиве, выяснилось, что большая половина браков совершается после наступления беременности. Но все-таки ШЕСТЬ месяцев беременности – не самый банальный случай, а? Я женился на Хелен через шесть недель после того, как у нее прекратились месячные. Отец мой, табельщик, всегда поступал так, как считал правильным. Несмотря на его социалистические наклонности, а может, благодаря им, он был самым скромным и традиционным гражданином из всех, кого мне доводилось знать. Он никогда не напивался, не ругался, не позволял себе повысить голос на ближнего. С чего вдруг такой человек стал ждать полгода, прежде чем проявить элементарную порядочность по отношению к матери своего ребенка? Что делала, что чувствовала моя мать все эти полгода? Я ничем не примечательный человек, но мое рождение для меня – такая же тайна, как и моя смерть, и я никогда не узнаю правды об этом.
"Не сердись на Хизлопа, он так добр к своей жене", но по отношению ко мне он вел себя странно. В классе было две разновидности учеников, которые сильнее всего раздражали Хизлопа, – одни были чересчур активны, ненавидели его предмет и все время вертелись, другие – напротив, были обескуражены и подавлены, не понимая ни слова из того, что он говорил, особенно когда он отпускал свои шуточки.
– Андерсен, антоним к слову "тупой" вовсе не "зазубренный", а "острый". Приходилось тебе когда-нибудь слышать слово "острый"? Уверен, что да. Значит, ты используешь местные сленговые значения, руководствуясь сознательным или подсознательным стремлением затруднить коммуникацию между регионами некогда мощной империи. Так кто же ты – лингвистический хулиган или идиот?
Он сжимал губы и мелко трясся от приступа беззвучного смеха. Я не отличался блестящим умом, но и непроходимым тупицей тоже не был. И уж во всяком случае, не был бунтарем. Я был тихим середняком, предпочитавшим жить спокойно без взлетов и падений. И тем не менее уверен на все шестьдесят процентов, что я получал по рукам чаще всех в классе. И каждый раз, совершая надо мной экзекуцию, Хизлоп говорил, что у него нет любимчиков в этом классе. Больше он никому этого не говорил. Почему?
Однажды Хизлоп не явился в школу, потому что у него умерла жена. В течение двух недель уроки по английскому языку вел директор школы – обычный пожилой мужчина, пользовавшийся плетью крайне редко и беззлобно. Даже придурок Андерсен начал что-то понимать. В пятницу второй недели директор сказал: "Со следующей недели занятия продолжит мистер Хизлоп. Он понес тяжелую утрату, поэтому прошу вас: ведите себя прилично и не доставляйте ему лишних хлопот. Вы знаете, наша школа очень гордится, что в ней преподает такой человек. Во время войны он был очень храбрым солдатом. Ему пришлось провести три года в японском лагере для военнопленных".
Услышав эти слова, я кое-что понял: я никогда раньше не подозревал, что другие учителя знают, что происходит на уроках Хизлопа. Директор пытался сейчас сказать нам о том же, о чем мне говорила мать, сообщая, что Хизлоп добр к своей жене: "Вы должны жрать все дерьмо, которое он преподносит вам, ведь этот бедняга-садист не в силах удержать его в себе".
И все мы поняли, о чем идет речь. Слова директора потрясли нас. Когда в понедельник Хизлоп вошел в класс, я смотрел на него с чувством, близким к восхищению. Он больше не казался мне монстром. Он выглядел маленьким, одиноким и измученным, очень заурядным и подавленным.
Он сразу нашел меня глазами, его рука вытянулась в мою сторону, и указательный палец дважды согнулся, приглашая меня подойти. Я встал и побрел к нему на ватных ногах, а когда я приблизился, он наклонился и прошептал так тихо, что никто больше не мог услышать:
– Как ты смеешь смотреть на меня с таким снисходительным видом? У меня в этом классе нет любимчиков. Подними руки и сведи их вместе.
Ошеломленный, я повиновался. Вскрикнул ли я после первого удара? Не помню, наверняка да, но зато потом я не стонал и не плакал. Ледяная ненависть переполняла меня, и я просто перестал ощущать свои руки. Когда же он закончил, я не опустил их, а уставился на него, чувствуя, что лицо мое искажено кривой ухмылкой, протянул руки к нему, так что чуть не коснулся его щеки, и прошипел: "Еще!"
Он вдруг обмяк. Улыбнулся и кивнул. Перекинул плеть через плечо и сказал мягко:
– Садись. В тебе есть искорка мужества.