19
Либи, конечно, считала, что я трахаюсь на стороне, хотя я делал это крайне редко. Во-первых, она полностью покрывала мой сексуальный интерес к миру, во-вторых, если у меня что-то и было с кем-то, то только не в родном городе, чтобы, не дай бог, слух не коснулся ее ушей. Самое главное, трах на стороне нисколько не мешал моим чувствам к ней, и этим я оправдывал себя. Дух вершил свою высокую работу, а мерзкая плоть иногда хотела какого-то зверства, даже требовала. И здесь я поступал резко. Знакомился. Одиночно спал с ней и говорил, что мы больше никогда не увидимся и что даже здороваться не будем. Такие соглашались. Видимо, сами были из такого же племени. Но если я и обращался в душе к кому-то, то к Либи, но если я и просил о чем-то, то только не Господа Бога, а Либи, - моя жизнь была ежесекундным обращением к ней, диалогом с ней. Она в то время писала диссертацию, и конечно же о растениях. И это было так мило, так завораживающе. Сколько раз мы валились в объятиях прямо на черновики ее научных работ, и от всего пахло то каким-нибудь розовым маслом, то маслом лаванды или мяты, иногда я массировал ее сзади, и руки скользили по ее римской коже, потому что она знала толк в этих древних маслах и утехах. Откуда у нее было это… Ведь внешне скромна и сдержанна, репутация исполнительной и аккуратной преподавательницы. Литература на устах ее обретала новый смысл, а любимый Чехов всегда лежал полураскрытым вместе с научными книжками. Но стоило остаться с ней наедине, хотя бы в вытяжной комнате университетской лаборатории и задвинуть щеколду, она преображалась - одно касание ее и шепот на ухо каких-то заклинательно-ласковых слов, и все - я весь дрожал, расцветал и трясся, и она вся была под током, и начиналось такое… Я проникал в ее самые плотные слои, я упирался и упирался в ее ткани, раздвигая по жилочкам ее сладкую плоть. Наконец я складывал и поднимал ее ноги так, что мы становились единым телом. Я и отпускал ее только тогда, когда она шептала: ты сломаешь меня, ты из меня сделаешь гимнастку, дай твою горячую струечку… Как-то она вошла в ванную комнату и вышла оттуда резко и агрессивно - это откуда? - и она протянула маленькие женские трусики мне прямо под нос. Я стоял в оцепенении. Либи таких не носила. "Откуда?" - пронеслось в голове, как же это я так прокололся. Она тоже стояла в недоумении и думала "откуда" - ведь я все время здесь, уходила только на полдня. Несколько минут мы стояли в ужасе перед концом, потому что Либи была ревнива, и сразу бы ушла, и пришлось бы потратить уйму нервов и сил, чтобы доказать ей что-то… Наконец я вспомнил. Так это твоя племянница забежала после сильного дождя, она так промокла, что взяла твои сухие, а эти, видимо, повесила на батарею… "Да, это ее, в горошек, вот племянница, чуть не убила меня, дурочка". И мы все стояли и отходили от внезапного шока: а вдруг это правда, я и вправду иногда бываю с другими, думал я. "А вдруг он действительно спит с другими в нашей постели", - думала она… Это была жуткая проверка. Вдруг кто-то сорвался бы, и тогда… Но я всегда верен одному принципу: никогда не признаваться женщинам ни в чем и никогда, кроме любви, конечно…
20
Либи изменила меня. Если до нее у меня не было вопроса, спать с очередной знакомой или не спать, то сейчас я задумывался и пропускал человека. Она, как излучением, стерла из моей памяти все мои сексуальные приключения. Ибо одно дело - вытворять в постели черт-те что с тем, кто тебе отдается ради спортивного интереса, а другое - спать с тем, кого ты любишь и кто тебя любит. Это космос и невесомость. Это полнота от соединения двух масс - чувственной и телесной. В другом случае - опустошение, распад, отвращение, едва скрываемое. Недаром утром, когда ты просыпаешься со случайно снятой вечером мерзавкой и, ужасаясь от ее внешности, делаешь вид, что снова спишь, а она потягивается довольная и шепчет тебе перегарчиком прямо в рот: "Ну что, милый, куда мы сегодня вечером пойдем?" О господи, а ты только и думаешь, когда же она уберется к черту, чтобы выспаться одному. Говорят же: неважно, с кем спать, важно, с кем просыпаться…
С Либи я просыпался, я хотел служить ей. Она была компактная и уютная, несмотря на колкость, и если бы можно было носить ее на закорках или в мешке для младенцев за спиной, я бы таскал ее всюду с собой. Когда я шел рядом с ней, то становился выше и достойней, и она как-то вытягивалась и прижималась ко мне. Ее бедрышко терлось о мое накачанное футбольное бедро, и непонятный восторг поднимал нас над всеми. Прошла та пора, когда я шел один по улице и, снимая попутчицу с хорошей фигурой и ехидным, но всежелающим ртом, думал только об одном: что вот сейчас мы окажемся у нее в номере гостиницы и на какой же минуте после знакомства Он окажется у нее за щекой… Пошляк и порочный тип, но таков закон молодой страсти и холостяцкой жизни - ежесекундный поиск, гон спозаранку на запах остренько пахнущей дичи на шпильках, потом на платформе, зимой в сапогах, летом в сандалиях или кроссовках… Я так думал, что прошла, но… Между мной и всем этим навсегда встала Либи. Я так думал.
21
Пончик стоял передо мной в позе просящего. Друг детства, которому можно было доверить все, кроме початой бутылки спиртного, шептал: "Дай ключ…" - "Зачем тебе, ведь ты можешь распить и в подъезде…" - "Замолчи, пиндыка, я, может быть, влюбился, мы просто на кухне посидим, дай ключ". И я, дурак, пожалел его… "Она пела и пила водку, а я отрубился сразу", - рассказывал он мне потом. "И все это на моих свежих простынках", - с омерзением думал я… "Потом мы танцевали, и я отмывал ее в душе", - продолжал он. "Где ты ее подцепил, падла?" - "Как - где, на бану, проездом, сказала, такая была чистюля". - "Да, чистюля, а я чесался потом неделю". - "Когда я проснулся, - жаловался Пончик, - ее не было, не было также твоего телевизора, ковра, часов, черного трехтомника Хемингуэя"… К вечеру мне позвонили из милиции - зайдите для опознания вещей… Оказывается, эта тварь в магазине в моем доме стала все это распродавать и была взята ментами…
Но ключ тогда просили все. Если ты обладал им, то мог делать карьеру, писать диссертацию, считать себя упакованным меном, ибо у тебя всегда была возможность после долгих дебатов с девчонками и портвейном уединиться так спокойно, таинственно и весомо заявить: а у меня есть ключ… И все - ты был звездой компании, тебе доставалась лучшая шалава, тебя все нежили и лелеяли. О, если бы описать приключения ключа одной из таких квартир, во скольких потненьких ручонках он перебывал, прежде чем на незнакомой лестничной площадке под шепот перепуганного обладателя его - не входит, видно, не тот подъезд - он все же вскрывал пространство темной страсти и таинства чужой плоти… Я давал ключ моим друзьям и знакомым, видимо, потому, что сам прошел в свое время школу бездомного "хохезито", пока у меня не появилась своя квартира. Одно время я перехватывал у моего приятеля заветный кусочек железа с нарезом зубчиков и днем, когда неведомый мне хозяин был на работе, проводил там пару часов с теми, кто попадался на мою удочку. Иногда это были случайные знакомые, иногда заранее намеченные жертвы, на которые ты выходил как бы случайно, но все это было сценарно точно выстроено. Никто не уходил из-под моей внутренней секретной службы женских фигур, кроме, может быть, жен самых близких друзей, да и то, если они проявляли дикий интерес и желание, то почему бы и нет… Но это были их свобода и их выбор. Этим я и оправдывал себя, хотя всегда мучился и переживал, но, замечая, что всех все устраивает, я успокаивался. Так вот, я ходил около года в маленькую квартирку незнакомого мне человека. О нем я знал только одно: что это был одинокий мужчина, скромный совслужащий, день и ночь работавший в каком-то КБ. Затем я вдруг заметил, что книги на его полках постепенно стали богаче и толще, появилась какая-то заграничная меблишка, и я, в очередной раз набрав номер телефона и убедившись, что хозяина нет дома, выхватывал пару часиков сексуального счастья с такой же воровкой такого же счастья. У меня был один из экземпляров ключа, и я долго не встречал того, кто передал мне его. Но вот однажды мы встретились, и я спросил его совершенно беспечно: что, мол, наш хозяин разбогател, изменил профессию? "Да что ты, он давно поменялся и там живет другой чувачок", - ответил мне спокойно приятель. "Боже", - промелькнуло в голове. И я подумал о параллельности миров… Сколько раз мой ключ передавался из рук в руки, и иногда ты, счастливый обладатель пустующей комнаты, квартиры или еще чего-нибудь, добирался домой и своим отдельным ключом открывал свое отдельное обиталище, но заставал там совсем не того человека, которому ты давал ключ. "Простите, я ненадолго здесь с моей племянницей, мы тут спорим о Шопенгауэре, сейчас уходим". Я клал свое смятое тело в чистую, пахнущую совковой прачечной простыню, чувствовал голой спиной вышитые грубыми нитками свои инициалы и, засыпая, был счастлив от одиночества и, наконец, покоя, клявшись на перекате в сон никому и никогда больше не давать ключ… Но днем мне звонили, и я уже по тону разговора вначале знал, что будет сказано в конце: "А ты не хочешь сходить в кино, а я бы тебя подождал в твоей берлоге, ко мне тут приехала… моя…" И вот здесь были готовы назвать кого угодно - бабушку, сестру, тетю, даже внучку, наконец, - но только не просто и откровенно взмолиться: "Слушай, есть классная баба, и я хочу ее уебать, и она этого тоже хочет, а, дай ключ". Жены друзей, мужья подруг - все просили ключ. Редактор - это святое. Иногда я навязывался сам, чтобы завязать нужные отношения, и потом страдал, болтаясь подолгу под окнами, ожидая, когда наконец они покинут мою хавиру… А может, оставят кусочек и мне. Однажды я застал плачущей на моей постели женщину лет тридцати. Ее просто забыли. Он, видимо, оделся и смылся. Я долго вычислял, кому же я давал утром ключ. Я стоически успокаивал ее, пока мы не уснули вместе. Сон продолжался месяца два. Я никому не давал ключ. Я терял друзей, знакомых, мой редактор дулся на меня и рубил лучшие строчки. Наконец она призналась мне в любви. Я сказал ей: "Слушай, сходи в университет и загляни в кабинет номер четыреста двадцать пять на третьем этаже нового корпуса". Вечером она сидела чистенькая и смиренная на кухне: "Я видела ее, я все поняла, я утром уйду к маме, давай сегодня в последний раз". И это было в последний раз… Словно я дал ключ сам себе.
22
Да, Либи перебила, перекусила всех. Я стал благопристойным, благовоспитанным. Играл роль семьянина-южанина, слегка презирая моих бывших друзей-холостяков, робко подходивших ко мне с Либи на улице, интересовавшихся, куда мы едем отдыхать в это лето, тайком стрелявших у меня десятку. Или посмеивался над Мишуткой, который с мучительными глазами повествовал мне о пойманном седьмом подряд трипаке и о каких-то важных для него штаммах и вакцинах… Я был счастлив, что Либи меня защитила от всего этого. Я был собран и целеустремлен, хотя блядская мужская натура постреливала незаметно по сторонам, замечая ту или иную женскую особь, расслаблявшую это жесткое пространство то ли своей податливой походкой, то ли взглядом, стиравшим твою новую целомудренность на мгновение, словно мокрой тряпкой мел на школьной доске. Я сладко представлял ее плоть и то, что может быть у нее между ног под южным светящимся крепом, замирал, но голову не поворачивал вослед - Либи была рядом, я, вдруг очнувшись, ловил свою мысль на том, что у нее не хуже все, а лучше. И вдруг она еще говорила: "Я поставила тебе диагноз". - "Какой?" - спрашивал я. "Сахарный диабет". - "Ну да, скажешь, откуда он у меня?" - "А почему тогда у тебя такая сладкая сперма?" Ну как можно это спокойно слушать, и мы заворачивали в любые кущи припортового города и вписывались друг в друга. Потом долго плыли на глубину моря совершенно голыми, и я, как дельфинчик, все время нырял и плыл под водой, окружая Либи своим фырканьем, стараясь не забрызгать ее маленькую змеиную головку с двумя синими просветами вместо глаз.
23
Еще был мальчик, который рос рядом с нами, и я его любил, потому что любил Либи. Он был такой смешной, с чуть кривоватым, как у матери, носиком, и еще он был толстячком в отца. Я видел в нем только Либи и думал, что мне и своего-то не надо, ибо у меня двое детей - он и Либи. Никто не был строг с ним, но особенно я, потому что обидеть чужого, показать ему, что он не твой, было бы самым худшим преступлением против него, я всегда защищал его ото всех, он и называл меня просто Саня. Не знаю, догадывался ли он о наших сложных историях с его мамой. Но я позволял ему общаться с отцом, что, собственно, потом и взорвало наши отношения с Либи изнутри… Но пока мы были счастливы. Однажды отдыхая в Ялте и заехав куда-то в горы, я подарил мальчику и его маленьким друзьям всякие игрушки, ему достался скелетик, такой, как висит у водителей перед носом. И вот на одном из пляжей мальчишки устроили похороны этого скелетика. Зарыли, заигрались и забыли место, где похоронили. Перерыли все вокруг и не нашли. Наконец пришли ко мне и взмолились: ну откопай, ну найди. И я перекопал весь пляж и не нашел. Слезам мальчика не было конца и края. Пока они сидели горестные, я взял такси, смотался на рыночек и купил такого же. Тайком вернувшись, похоронил его и заметил где. Затем как бы случайно откопал в присутствии Либи и мальчишек. Счастью не было конца. Мальчик смотрел на меня с восторгом, я смотрел с восторгом на Либи, Либи на меня…
24
Либи страшно любила лес. Мы часто уходили с ней в самые затаенные места кривого и горбатого предгорья Крыма. Находили солнечную поляну, разбрасывали одеяло, и она начинала собирать цветы, вплетая любимые лесные маки себе в волосы. Стоял парной запах трав, леса и горного воздуха, Либи раздевалась и сливалась с природой, верней, природа сливалась с ней. Я лежал и терпеливо наблюдал за ее походкой олененка, за ее легкими движениями. Наконец, мы поднимались с ней на небольшую вершину, и я входил в ее щемяще-сладкую расщелину между ног, прикрытую жесткими черными вьющимися волосами, через спину. Она наклонялась перед всем миром, и мы оба становились частью огромной природы - как вода заходила в камни, как стриж вонзался в нежное небо, как дерево своей кроной входило в крону другого дерева, как запах ромашки входил в запах чабреца, так я входил в нее. Спина и плечи Либи проистекали на землю из моего паха, волосы ее устилали все вокруг ее опущенной головы, выпрямляющихся рук, и я видел только ямочку на тонкой шее, немыслимо как носившей такой груз красоты. Что-то постанывало, похрустывало, стрекотало, пело и цикадило, придыхало, пошептывало… Осы и кузнечики таились и взлетали, сгорая тут же на солнце нашего соблазна. Это исходило от нас, и это входило в нас. Пот капал на устье ее хрупкого позвоночника с моего лица, медленно стекая к ямочке у самого основания черепа. Я наклонялся и слизывал его. Пот был сладким и горьким одновременно. "Кончай в меня". - "А ты не боишься?" - "Боюсь…"