Он кивает и подвигается ближе, а потом выпускает из пальцев окурок, и тот летит в море. Сперва плывет, а потом исчезает подо льдиной. Сюсанна снова еле сдерживает раздражение. Она делает шаг в сторону, чтобы снова увеличить расстояние между ними, и смотрит на окурок, который держит в руке. Еще одна затяжка. Или две. А потом она отпустит его в море; в это серо-стальное море с белыми льдинами, и окурок будет падать сквозь сотни, а может, тысячи метров водной толщи, пока не достигнет дна, о котором она ничего не знает. Может, оно галечное. Или песчаное. А может, там совершенно иной мир, полный существ, которых ни один человек не видел. Прозрачных. Светящихся. Студенистых. Существ с огромной пастью, единственная функция которых - поглощать пищу, покуда они сами не станут пищей для других. Маленькие красные червеобразные штуковины, которые даже за миллионы лет не решили, что они такое - растения или животные. Темно-синие медузы, плывущие сквозь мрак, мигая, как маленькие маяки.
- Смотрите, - вдруг говорит Йон. - Видите?
- Что?
- Фонарик. Кто-то ходит с фонариком. Там, на берегу.
Она смотрит в сторону острова. Фонарь виден отчетливо, он заметно покачивается, вероятно, в руке человека. Но самого человека, который его несет, не видно. Только огонек скользит по направлению к берегу. Этот остров лишен какой бы то ни было жизни. Кроме человеческой. Маленькой колонии инуитов, деревни посреди пустыни. Деревни под названием Решимость. Резолют.
Сюсанна и Йон молча стоят и смотрят, как огонек движется, следят за его перемещением сквозь серый сумрак вниз, к темному берегу, видят, как он скользит туда-сюда вдоль кромки воды, а потом, покачиваясь, снова поднимается на пригорок. И вдруг исчезает.
Сюсанна поворачивается и смотрит на Йона. Он встречает ее взгляд и не отводит глаз. Мелькает мысль, кажется, они оба подумали ее в один и тот же миг. Что я тут делаю, рядом с этим чужим мне человеком?
Оба непроизвольно делают шаг назад. Сюсанна прячет ладони в рукава куртки. Йон дергает за молнию уже застегнутой куртки, словно чтобы убедиться, что горло прикрыто. Сюсанна торопливо улыбается.
- Ладно, - говорит она и чуть притопывает на месте. - Пора, пожалуй, спать укладываться. Спасибо за компанию.
Взгляд Йона блуждает.
- И вам спасибо! - произносит он наконец. - Спокойной ночи.
~~~
Андерс просыпается и засыпает и просыпается снова.
Может, это потому, что он в каюте не один, что тут лежит посторонний человек - на койке рядом с его собственной. Андерс приподнимается на локте и смотрит сквозь опущенную между ними решетку. Роберт все еще спит. Похоже, ему что-то снится - глазные яблоки стремительно двигаются под веками, и он вдруг приподнимает раненую руку сантиметров на десять над подушкой, прежде чем, скривившись, уронить ее обратно. Полпятого. Значит, анестезия отходит. А похмелье набирает силу.
Андерс взбивает свою подушку и опять ложится, закрывает глаза и пытается снова заснуть. Не получается. Он переворачивается и предпринимает новую попытку, заставляет себя выкинуть все мысли из головы, но это, естественно, тоже невозможно, потому что под сиюминутными мыслями таятся другие, невербальные образы, витающие в голове - улыбка Евы, давно, когда они были молоды, ее издевательский смех, ее спина и затылок - а этого он не хочет ни видеть, ни помнить. Он переворачивается на спину и начинает обратный отсчет от тысячи, но где-то в районе восьмисот пятидесяти сдается. Заснуть нет никаких шансов. Открыв глаза, он смотрит на потолок. Никакой усталости больше нет, скорее наоборот. А может, это тишина вокруг мешает уснуть. Судно по-прежнему стоит на месте и не слышно ни звука. Музыка в баре наконец затихла. Все спят.
- О! - произносит Роберт совершенно внятно, только гораздо более высоким голосом, чем когда бодрствует. - Ооо!
Андерс немедленно вскакивает, но в тот миг, когда он склоняется над койкой пациента, Роберт уже опять спит так же крепко, как и раньше. Андерс садится на свою койку и сидя трет лицо, а потом вдруг обхватывает плечи руками. В каюте холодно, намного холоднее, чем вчера. Мир за окном по-прежнему серый от тумана. Андерс встает и идет к шкафу, открывает его как можно тише, натягивает халат и носки, потом стоит, сунув руки в карманы. Что теперь? Сказать, что книга, которую он вчера взял в судовой библиотеке, скучная, - это ничего не сказать. Остается компьютер. Можно, скажем, написать письма. Кому-нибудь. Кому угодно.
Он очень осторожно ослабляет резиновый ремень, удерживающий стул возле стола, приподняв, беззвучно переставляет стул, потом садится и открывает ноутбук, даже не забыв заранее отключить звук. Странное ощущение, когда почтовый ящик открывается беззвучно. Какое-то нереальное.
Но конечно же все реально. У него три новых сообщения. Одно от сестры. И два от Бенгта Бенгтсона. Он тянется ближе к экрану, зажмуривает глаза и трет лоб, но, когда он открывает их снова, факт остается фактом. У него три письма. Из которых два - от Бенгта Бенгтсона. Причем тема письма ни в том ни в другом не указана.
Он откидывается на спинку стула и пытается собраться, снова закрывает глаза и опять открывает. Бесполезно. Имя соединено с образом. Бенгт Бенгтсон. Человек, уезжавший когда-то из Ландскроны самым бедным и вернувшийся туда самым состоятельным из ее жителей. Человек, купивший самый большой из старинных особняков на Страндвэген и сделавший внутри полную перепланировку, который, кроме того, получил разрешение на строительство дачи всего в нескольких метрах от эресуннского пляжа. Человек, год имевший тайную связь с Евой. А теперь живущий с ней совершенно открыто. У всех на глазах. Человек, который, стало быть, опустился до того…
Глупости. Андерс моргает и расправляет плечи. Он ведь не вспоминал об этом мужике ни разу с той минуты, как ступил на борт, выпихнул его из своего сознания и запретил возвращаться и не намерен менять своего решения. А Ева? Он на самом деле даже рад от нее отделаться. Скорее рад, чем нет, во всяком случае. Так что он нагибается к экрану и читает письмо от сестры:
Привет, братец! Извини, что снова тебя дергаю, но я хотела только сказать, что Ева тут недавно звонила и требовала сказать, где ты. Рассказала мне, что вы расстались. Довольно-таки ядовитым голосом. Что там у вас вообще стряслось? Я дала ей твой мейл. Надеюсь, это ничего? Ты там осторожней, и напиши, когда сможешь. Лисбет.
Ага. Кое-что проясняется. За спиной снова стонет Роберт, но Андерс не оборачивается и переводит курсор на строчку ниже.
Дорогой Андерс. Этот адрес мне дала твоя сестра. Ты где вообще-то? И когда вернешься домой? Нам надо с тобой кое о чем поговорить. Буду поэтому признательна, если ты позвонишь мне как можно скорее. Или ответишь на это письмо. Или хотя бы скинешь номер, по которому тебе можно позвонить. Это важно! На самом деле не все в жизни так, как кажется. С теплым приветом. Ева.
Роберт снова стонет. Андерс машинально поднимается и подходит к его постели. Тот по-прежнему спит, но белый свет из иллюминатора уже лег на нижнюю часть его лица. Кожа землистого цвета, шея кажется зернистой. Да. Андерс кивает сам себе, словно взрослый, одобрительно кивающий наблюдению ребенка. Точно сказано! Не в бровь, а в глаз! Кажется, будто кто-то не поленился зашить тысячи маленьких зерен - саго, может быть, или рисовых - под белую, поросшую щетиной кожу Роберта. Что ж - возраст. Может, и у него самого видны такие же зерна под кожей при определенном освещении. Он задергивает занавески и снова разглядывает Роберта. Белая кожа стала розовой, в цвет занавесок. И зернышки пропали. Почти совсем.
Он возвращается к компьютеру и переводит курсор на следующую строку.
Слушай, Андерс! Почему ты не отвечаешь? Уже много часов прошло с моего первого мейла, а ты до сих пор не ответил. Надеюсь, с тобой все в порядке…
Андерс непроизвольно смотрит на часы. Без десяти пять. Что она себе вообразила? Что он сидит за компьютером ночь напролет и ждет ее письма?
…и ты не считаешь, что я что-то такое задумала? Поверь, это не так. Совершенно. Просто я считаю, что нам надо бы многое сказать друг другу, прежде чем предпринять какие-то конкретные действия. Мы ведь как-никак прожили вместе больше двадцати пяти лет, и я не хочу, чтобы мы стали врагами. Я хочу, чтобы мы были друзьями, чтобы мы поговорили друг с другом, как разумные люди, и в самом деле могли бы высказать то, что у нас на сердце. Твоя Ева.
Андерс откидывается назад на спинку стула, смотрит на стенку и проводит рукой по подбородку. Надо побриться. Вот о чем он думает. Вот то единственное, о чем он в состоянии думать.
Потом он выключает компьютер, закрывает его, встает, беззвучно задвигает стул под стол и закрепляет резиновым ремнем, потом какое-то время стоит в изножье койки Роберта, глядя прямо перед собой и пытаясь поймать мысль.
Что он собирался сделать?
Побриться.
Ага.
В следующее мгновение он стоит в ванной и смотрит себе в глаза. Взгляд вроде как обычно, разве что зрачки, пожалуй, несколько расширены. Ничего странного, с учетом того, что в каюте темно. Кажется, он видит, как они с каждой секундой уменьшаются на десятые доли миллиметра от яркого света в ванной…
Нет. Надо взять себя в руки.
Он тянется за пеной для бритья и с глубоким вздохом прыскает себе в ладонь. Значит, дала все-таки о себе знать. Спустя - сколько там? - почти месяц она дала наконец о себе знать. Грандиозно. В тот день он вернулся с работы, а в доме четыре платяных шкафа совершенно пусты, и пустой сервант - что там стояло, он, правда, тоже не помнит, - в гостиной нет картин на стенах, и сперва он решил, что их ограбили. Каков идиот! Бегал туда-сюда и звал ее по имени, смертельно боясь, что она лежит где-нибудь, раненая или убитая. Да. Он помнит те свои фантазии так отчетливо, словно все произошло на самом деле, картинки, рисовавшиеся воображению, когда он протягивал руку к двери ванной, отчетливо видя перед собой то, что он, как ему казалось, увидит, едва открыв эту дверь - Ева в луже крови на полу! - и свое собственное изумление, свое полное ошеломление, - когда открыл дверь и обнаружил, что в ванной никого нет. Он помнит даже, что моргнул несколько раз, чтобы убедиться, что ее действительно там нет, что она не лежит на бело-голубом, в шашечку, полу, глядя невидящими глазами в потолок…
Разочарование!
Слово проносится в голове и заставляет замереть именно в тот момент, когда он собрался размазать пену по щеке. Он видит это в зеркале, видит, как стоит с поднятой рукой и вдруг пытается спрятаться от собственного взгляда.
Плевать. Он решительно взглядывает себе в глаза. А если бы и так? Кто посмеет его обвинить? Никто. Абсолютно никто. Если он и ощутил нечто вроде разочарования в тот короткий миг, то оно тут же исчезло. Потому что именно тогда, именно в ту минуту в ванной до него наконец дошло. Он открыл шкафчик и увидел, что Евины полки пусты. Опустошены. Исчезли все ее тюбики и баночки, единственное, что осталось, - это грязный стакан для полоскания рта, стакан, который он взял и куда заглянул - только для того, чтобы увидеть серую пленку на дне. Отвратительную серую пленку, так контрастировавшую со всем остальным в этой сверкающей, блестяще-голубой ванной. Он посмотрел в этот стакан, а потом опустился на унитаз. Ева!
Письмо лежало в кухне на обеденном столе. Вернее, записка. Там было всего несколько строк, слова, которые сейчас он не смог бы припомнить, слова, которые он вообще никогда не смог бы вспомнить, потому что скомкал и выбросил записку, едва прочитав. Она была слишком мерзкая, слишком нашпигованная журнальной пошлятиной. Вот имя Бенгта Бенгтсона он запомнил. И что во всем виноват Андерс. Что она была вынуждена искать любви…
Он корчит отражению рожу. Какого хрена! Не желает он думать о той записке и о том, как повел себя потом. Как он едва не заплакал. Как звонил ей на сотовый, а тот все время был выключен! Как несколько дней подряд названивал на домашний номер Бенгта Бенгтсона после каждого приема, всегда днем, никогда вечером, словно у него были причины бояться этого выскочки, словно это он сам - любовник, а у Бенгта Бенгтсона - все права законного супруга, и как Ева бросала трубку, едва услышав, что это он…
А вот теперь она пишет. Хочет поговорить. Хочет, чтобы они были друзьями.
Нет уж, спасибо. Большое, блин, спасибо! Он вытягивает шею и проводит бритвой по щетине, наслаждаясь ощущением свежести после каждого движения лезвия. Он знает, как Ева устроена, прекрасно знает, что она готова лгать себе и всем остальным. Он прожил с ней и ее ложью почти тридцать пять лет, и с него достаточно, он получил столько лжи, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Она всегда лгала о времени, словно не в силах признаться себе самой, что оно идет и его ход не изменишь. Они прожили вместе не двадцать пять лет. Они прожили тридцать один год, то есть ближе к тридцати пяти, чем к двадцати пяти, а женаты были тридцать. На самом деле тридцатая годовщина их свадьбы случилась меньше чем за месяц до того, как она его бросила, и того дня, нет, той ночи…
Он откладывает бритву и опирается руками о раковину. Спокойствие, все хорошо. Дышать медленнее. Просто постоять тут, остыть, проанализировать и попытаться понять, что же она хочет сказать. На самом деле не все в жизни так, как кажется. Ну да. И что сие означает? Что она на самом деле не живет с Бенгтом Бенгтсоном? И чего ей, собственно, нужно?
Ответ очевиден. Она хочет заполучить их обоих, его и Бенгта Бенгтсона. Хочет, чтобы Андерс имелся про запас где-то с краешка ее жизни, всегда готовый утешить и понять, на тот случай, если Бенгт Бенгтсон окажется не готов постоянно утешать и понимать. Если только она не желает его сохранить в качестве статусного символа - мой бывший муж! - для ужинов на Страндвэген. В следующий миг он видит, как Ева прижимается к Бенгту Бенгтсону и позволяет ему положить руку себе на талию, как она стоит в заново обставленной гостиной и улыбается группе гостей, особенно ему, стоящему с краю и пытающемуся совладать с собственным лицом.
Естественно. Именно этого она и хочет. Он даже слышит улыбку в ее голосе: Мой муж и мой бывший муж. Мы замечательно дружим, все втроем!
Нет. Он выпрямляется и смотрит на себя в зеркало. Этому не бывать. Он не позволит этому случиться.
- Нет, - говорит он вслух. - Никогда.
~~~
Утро унылое, день еще унылей.
Невеселое настроение распространяется уже за завтраком. Над столом команды уже с самого начала висит угрюмая тишина, и с появлением нескольких слегка похмельных ученых веселее не становится. Некоторые едва здороваются, что не остается незамеченным, хотя никто ничего вслух не комментирует, но многие переглядываются, и этого достаточно. Ученые помоложе в силах влить в себя разве что немного кофе, некоторые потому, что их подташнивает, некоторые - оттого что ощущают в себе неприятную легкость после ночи любви. Однако все они нетерпеливы. Им хочется как можно скорее подняться на палубу и опустить в море розетту, но те, кто постарше, особого энтузиазма не выказывают. Они знаю то, чего не знают молодые, что сегодняшнее взятие проб имеет главным образом педагогический смысл, но этого говорить не стоит. Они просто дольше, чем обычно, пьют свой кофе, достаточно долго, чтобы нетерпение у тех, кто моложе, успело перейти в открытое раздражение. В конце концов они встают и выходят из кают-компании, и тут же тележурналист и еще некоторые из гостей тоже поднимаются и отправляются следом.
Когда Андерс спускается к завтраку, в кают-компании почти пусто. Только за столом команды сидят двое мрачных матросов, а за другим столом - одна Сюсанна. Вареные яйца кончились, остался один половник овсянки на дне кастрюли. Андерс выскребает себе, сколько может, берет еще хлеба и сыра и не без легкого вздоха садится за столик Сюсанны. Тщательно выбрав место: спиной к корме, поскольку она сидит к ней лицом, но не напротив. Скорее наискосок. Может, так она сообразит, что он не склонен беседовать.
- Здравствуйте, - произносит он, стараясь казаться дружелюбней, чем на самом деле.
Она поднимает на него глаза, моргает, словно сперва не заметила его присутствия, потом отвечает:
- А, здравствуйте.
Наступает молчание. Андерс сосредоточился на овсянке, он хочет любой ценой избежать мыслей о том, о чем он не может себе позволить никаких мыслей, - о Еве и ее письмах. Он так и не ответил. И хотя замедлил шаг, проходя мимо кабинки со спутниковым телефоном, но так и не остановился. Не стал заходить и набирать ее номер. Впервые. Вообще впервые за почти тридцать пять лет он не дал о себе знать, когда Ева попросила. Время, конечно, всего полдесятого, но понятно, что уже ничего не изменится. Он не будет отвечать на ее мейл и не позвонит ей. Сегодня, во всяком случае. Может, и завтра тоже. Может, вообще никогда.
От этого появляется ощущение довольства собой. И одновременно - легкая тревога. Какой станет его жизнь без Евы? Почему без нее возникает пустота? Разве он не смог бы жить один? Или, скажем, с кем-то еще?
Нет. Он не будет об этом думать. Надо думать про другие вещи. Быть здесь и сейчас.
От Сюсанны помощи ждать не приходится. Она сидит молча, обхватив обеими ладонями чашку с кофе, и смотрит вдаль. В конце концов Андерс сам, отодвинув тарелку, тянется за чашкой кофе и начинает беседу:
- А где все?
Она опять моргает и смотрит на него, немного удивленно, словно уже забыла, что он сидит тут, совсем рядом.
- На палубе. Готовятся спускать розетту, думаю.
Андерс замирает с чашкой в руке:
- Розетту?
Сюсанна чуть улыбается:
- Зонд для взятия проб воды. У них есть такая штука, ее погружают в море и берут пробы, когда мы стоим на месте. Называется "розетта".
Он морщится:
- Зачем это? Я думал, тут постоянно закачивают воду в лабораторию…
Она кивает:
- И это тоже. Но там другое. Они берут пробы с разных глубин. Смотрят соленость, температуру и все такое. Я, правда, не очень в этом разбираюсь. Просто пересказываю, что слышала от Ульрики. Не уверена, что я все поняла.
Она отставляет чашку и отводит взгляд. Но Андерс не унимается.
- А почему называется "розетта"?
Она смотрит на него:
- Вот уж чего не знаю.
На миг наступает молчание, оба отводят глаза.
- Как ваш пациент? - спрашивает наконец Сюсанна.
Андерс пожимает плечами:
- Ничего нового. Проснулся потом, ему было здорово нехорошо.
- Похмелье.
Это не вопрос. Скорее констатация.
- Типа того. И еще боль, конечно. В кисти.
- Да. Это я понимаю.
- Хотя сейчас он ушел и лег в своей каюте.
- Ага.