Это когда я сказал, что меня зовут Евгением, а тебя Германом, а он улыбнулся и очень доброжелательно прокомментировал: "Прямо по Пушкину". А я, недолго думая: "Все так говорят". Как пощечина – бац! Нет, это правда, все так говорят, когда я говорю, что меня зовут Евгением, а моего друга Германом, но мог же я, черт меня дери, промолчать, ведь получилось, что такого в высшей степени незаурядного человека, каковым, несомненно, является Дмитрий Ильич, я поставил в один ряд со всеми остальными. Думаешь, не услышал? Не заметил? Нет! Слепецкий все слышит! Слепецкий все видит! Ведь он же – писатель! А от одной мысли о том, что было между мной и Валентиной Ивановной, от одной только этой мысли у меня темнеет в глазах! Я действительно подумал, поверил (себе), что Валентина Ивановна влюбилась. (В меня.) Подумать только! Готов был от счастья по крышам бегать. Как Карлсон. (Единственное, что меня оправдывает – имя, которое она произнесла дважды или трижды, прижимая мою голову к своему животу. "Женька, – говорила она, – Женька!" – Не ищи оправдания! – Не ищу, просто вспомнил…) И этот человек смеялся над Цыцей, когда она приняла собаку за кошку! А ты горе за счастье принял, вот горе-то! Не-ет, за такое десяти мало, тут надо пятнадцать лет ежедневно расстреливать! Пулей "дум-дум"… А как я подал Неписигину руку? Говорил же себе, слово давал, клялся: не подам, и – подал! (Как в Саудовской Аравии: "с отсечением руки"!) Вот какой у тебя друг, старик, стреляй в меня, ежедневно стреляй! А настрелявшись, прости. Или хотя бы постарайся понять… Ты пойми одно – дело тут вовсе не в ножичке, хотя и в нем тоже. (Нет, это какая-то мистика – мой "Victorinox", одна сплошная мистика!) Пойми, старик, "оформили" они меня или "не оформили" – сути не меняет, как ни крути, с моей стороны это было бы предательство. И меня совершенно не волнует, что меня не стали бы искать и мне ничего бы за это не было, – меня волнует, что было бы за это Валентине Ивановне? Нет, не мог я оставить Валентину Ивановну, тем более в том плачевном состоянии, в каком она в тот момент пребывала. Согласись, с моей стороны это было бы подло, и на моем месте, я уверен, ты поступил бы точно так же, причем без моих сомнений и колебаний, – ведь я уже готов был бежать, хорошо, что ножичек заставил меня остаться. Без него я отсюда не уйду. Но ты здорово, гениально, красиво все придумал, почти как граф Монте-Кристо! И про Дашу тоже неплохо придумано, хотя и жестоко, но тут, я понимаю, придумывал на ходу, экспромтом, а всякий хороший экспромт, как говорят англичане, требует как минимум двухнедельной подготовки. Говоря о моей Даше гадости, ты справедливо рассчитывал на то, что я тут же выскочу на улицу, чтобы морду тебе набить, что и говорить, придумано лихо, однако ты не учел одной маленькой детали, а, как говорят теперь уже французы, – бог в деталях. Нет, ты все придумал талантливо и живописно: профессию проститутки, клиента, наркотики (хотя с наркотиками явно переборщил – за время нашего с Дашей знакомства она даже рюмки вина не пригубила). Но допустим, я тебе поверил (допустим!) и про профессию ее (про "Иры", кстати, я тебе рассказывал, мог бы и свое что-нибудь придумать. Некогда было? Понимаю), и про клиента – рыжего хама, и про все такое прочее, но, поскольку ты не собачник, никогда собак не держал и даже их не любишь (?!), ты и представить себе не можешь, что главное существо в доме каждого собачника – его собака, на первом плане всегда она. Ты еще не понял, о какой детали я говорю? Тотошка! Что же ты о нем ни слова не сказал? Не заметил? Рыжего хама разглядел, а Тотошку "не приметил"? Да он каждого входящего в дом мужчину облизывает с головы до пят! Оценивая твои слова трезво, скажу прямо: это был удар ниже пояса. Но в рамках правил. Потому что ты пошел на это "за други своя". Но вот за что при первой же встрече я потребую от тебя извинения, так это за "обыкновенную хохляцкую дрянь". Знаешь, старик, что это такое? Не обижайся, но это – обыкновенный фашизм! Вспомни, как в минуты доверительных бесед ты рассказывал мне о своих детских страданиях, когда в твоем родном Харькове тебя во дворе и школе дразнили фашистом. Решил отомстить? Не поздно ли, старик? Так вот… Сидя перед закрытой дверью, перетирая, как муку, между большим и указательным пальцами левой руки всю свою жизнь, я все больше и больше утверждался в мысли о том, что сажать меня не за что. Ежедневно вот так расстреливать – сколько угодно, но не сажать. Виновен, но неподсуден. НЕ-ПОД-СУ-ДЕН! Кстати, я недавно прочитал в "Литературной литературе"… (Ты не читал? Ну да, ты же не читаешь "эти интеллигентские сопли". А зря!) Так вот, с одним интеллигентным человеком случилась одна неприятная история. (Вот уж кто действительно попал под каток!) Не заплатил в трамвае за проезд. Ученый, два года зарплату не получал, за проезд до места работы в трамвае не платил, и вдруг – на тебе – контролер! "Платите штраф". – "Денег нет". Милиция, протокол. "Платите штраф". – "Денег нет". Милиция направляет протокол в суд, судья вызывает его повесткой раз – игнорирует, два – игнорирует, на третий (все, между прочим, по закону) судья дает санкцию на арест. В наручники и в Бутырку! А судья (это тоже между прочим) – не какой-нибудь там Угрюм Бурчеев, судья – женщина, мать, и всё с этим связанное сострадание у нее в крови, но выше всего, конечно, закон. Посадили, и сидит. Сколько-то он там просидел? Месяц? Два? Три? Во всяком случае – не больше. Но какую же "Литература" подняла бурю! (В стакане воды.) "Свободу Юрию Деточкину!", "Руки прочь от русского интеллигента!" (если я утрирую, то совсем немного) – примерно такие заголовки аршинными буквами печатались на первой странице данного издания на протяжении нескольких номеров. Я просто покатывался со смеху, когда читал! (Хотя человека жалко.) Но! Если ты интеллигентный человек, ты уж, будь добр, плати в трамвае за проезд. А денег нет – ходи пешком. А если для тебя это неразрешимая дилемма, значит, ты человек не интеллигентный. И если попал в Бутырку по справедливости, к справедливости не взывай! Хотя, повторяю, я искренне ему сочувствую, ничего хорошего там нет, туберкулезом заразиться – раз плюнуть, палочка Коха висит над твоей головой, как дамоклов меч, но "Литература" взывала именно к справедливости, и я именно про справедливость сейчас говорю! Опять отвлекся… Так вот, к утру (когда муки фактов в мешке моей жизни совсем не осталось) я сделал следующий вывод: сажать меня не за что. Моя Женька абсолютно права – ни разу в жизни я не проехал в общественном транспорте зайцем. (Кстати, откуда она это знает? Этого я ей не говорил. Женька, Женька, ты знаешь обо мне всё!) В нетрезвом виде на улице я появился всего один раз в жизни и тогда же понес за это наказание – провел ночь в КПЗ. (Помнишь, в наши студенческие годы я, ты, Федька Смерть и негр Мустафа, который, когда напивался, плакал и жаловался: "Ох, обрусел я, обрусел" – помнишь, как мы напились? Да помнишь, конечно помнишь!) Взяток я не беру (хотя, по правде сказать, мне их никогда не предлагали), нал с пациентов за прием в клинике не принимаю – только через кассу… Что еще? Нецензурно не выражаюсь даже в собственном туалете, так что не за что! "Так что не за что" – подвел я под утро итог своей мозговой атаки, но тут же мой внутренний голос резонно возразил: "Не за что, а сидишь. В Бутырке. В общей". Факт, от которого не отмахнешься. "Золоторотов Е. А." – было написано на "Деле"". Как, откуда они узнали, что я – Золоторотов Е. А.? Я стал искать и, ты представляешь, – нашел! Подпись. Моя подпись. Подпись начальника лесопилки о выделении погорельцу кубометра теса, как ты остроумно шутишь. Не рассказать, как я с этой подписью боролся, даже правой рукой пытался расписываться – бесполезно. (Если судить по подписи, какие все-таки в моем характере скрыты амбиции!) И тогда я приучил себя в обязательном порядке после своих, как Женька говорит, финтифлюшек писать внизу в скобках расшифровку: (Золоторотов Е. А.). Это давно вошло у меня в привычку, и в той своей "докладной записке", которая во всех отношениях является хотя неудачной, но шуткой (скобки круглые, скобки квадратные, скобки фигурные), я сначала расписался, а потом, естественно, расшифровал. Вот вам и "Золоторотов Е. А."! Ты понял? Нет, ты понял, как просто раскрывается ларчик? (Который, кстати, я сам и закрыл.) Но это еще не всё, далеко не всё! Самое главное! Я понял, что я неправильно считал. Надо было не вперед, а назад. Сам того не ведая, охранник мой мне это подсказал. Дело в том, что, когда он вел меня к общей и у меня буквально ноги подкашивались, я остановился, а он: "Вперед!" – и в спину концом дубинки, я как рванул, а он: "Назад!" Возможно, это мне как раз подсказало, что считать оставшуюся до двухтысячного года тысячу дней надо не вперед, а назад. (Сами подсчеты я провел уже в общей, когда муку жизни перетирал.) Ты помнишь, когда я считал в камере Слепецкого, вышло, что день этот был осенью, хотя я явственно помнил, что была весна, но математика – наука точная, с ней не поспоришь, и я, скрепя сердце, согласился. А дело-то в том, что я неправильно считал (не Лобачевский, права была Алла Рафаиловна), я считал вперед, а надо было – назад! То есть девяносто восьмой и девяносто девятый годы мы считаем так же: триста шестьдесят пять и триста шестьдесят пять, итого – семьсот двадцать, то есть семьсот тридцать, отнимаем их от тысячи, остается двести семьдесят. (Сего года, как любят здесь говорить.) Так вот, я считал их от первого января – вперед, и получалось – осенью, а надо от тридцать первого декабря – назад (двести семьдесят-то остается!), и получается, как я явственно помнил – весна, весенний день. Но этого мало, что весенний день, это был день, ты не поверишь, именно пятое апреля! Сего, сего года! День, который их всех так интересует! Ты видишь, сколько открытий я сделал всего за одну ночь? Хотя моей заслуги тут никакой, просто на полную катушку заработал мой закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания).
Раскрутился маховик, теперь только держись. Я даже вспомнил, куда делись деньги и почему я пошел не направо, а налево. Потому и пошел, что они – делись! Это когда фоксиха Луша в Трехпрудном переулке ощенилась. Причем там еще одна собака была, но я ее не видел, ее заперли в соседней комнате, какой-то крупной породы, все время в дверь ломилась, любопытствовала, а звали ее… звали ее… вот именно – Груша! Груша и Луша – рифма, благодаря ей и вспомнил. Хозяева их, муж и жена, наперебой объяснили мне, что Луша названа в честь Лушки из "Поднятой целины", а Груша в честь Грушеньки из "Братьев Карамазовых", чем сразу меня к себе расположили, правда, как зовут самих хозяев, я уже не вспомню. Он излишне волновался, мужчины в такие моменты всегда излишне волнуются, она вела себя гораздо более сдержанно, что, опять же, для женщин характерно. Кажется, он, сам говорил, был детдомовский и Груша – его первая собака в жизни, он еще сказал: "Первая и последняя" – и многозначительно посмотрел на жену. Между тем фоксиха ощенилась пятью здоровенькими фоксиками, и, тесно прижавшись друг к дружке, они припали к щедрой материнской груди. Радости хозяев не было предела: муж тут же предложил "это дело отметить", он, кстати, был выпивши, а жена – "просто попить чайку", из чего я сделал вывод, что он неравнодушен к спиртному, и она с этим его неравнодушием борется. Между прочим, очень интересная семья и очень интересный разговор состоялся. Она сказала замечательную фразу, которая мне запомнилась: "Бог не дал нам детей, но мы счастливы в собаках". Правда замечательно? А он, между прочим, собирается написать роман, в чем я совсем не уверен, потому что он не только не писатель, но по-настоящему даже и не читатель – эпилог "Войны и мира" до сих пор не прочел. Но тему интересно сформулировал. Я спросил: "Ну и про что будет ваш роман?" – а он ответил: "Про то, как один интеллигентный человек пошел защищать демократию и встретил Бога". Он был в девяносто первом у Белого дома и схожие с моими чувства испытал. Кстати, и в девяносто третьем он тоже там был, правда, не знаю, в каком качестве и на чьей стороне… Но интересная, в самом деле, пара, совершенно друг на друга не похожие: она – коренная москвичка, как она сказала: "Мои предки жили в Москве до пожара восемьсот двенадцатого года", – большая, спокойная, как копна, как пшеничная копна, стоящая где-то на лесной поляне, а он – черный, нервный и острый, как опасная бритва, которую взял в руки и не знает, что в следующий момент с ней сделает, нет, он совсем не похож на писателя и вряд ли у него что получится… Как я понял, он детдомовский, он сказал: "Она (жена) все знает о своих предках до седьмого колена, а я даже о своей матери ничего не знаю. Я не понимаю, что такое – любить мать". И еще почему они мне запомнились – потому что они очень-очень разные, даже еще более разные, чем мы с Женькой, а вот живут, и хорошо живут, "счастливы в собаках". Но роман он, конечно, не напишет… Тема сложная, непривычная, да и не его она. Вот – не его она! Теперь про деньги… Согласно действующим расценкам, данный вид услуг населению (с выездом на дом) является одним из самых дорогих, а сейчас, когда цены растут, как на дрожжах, даже неудобно называть сумму. Но приходится. Как говорится – со вздохом. Я вздохнул и назвал сумму: "Пятьдесят тысяч. Рублей". Хозяева Луши и Груши, однако, не смутились, и женщина решительно протянула мне денежную купюру. Я сосчитал нули и посмотрел на цифру впереди. Это было не пятьдесят тысяч, а сто. А дальше произошел следующий диалог:
– У меня нет сдачи, – я.
– Сдачи не надо, – хозяйка Луши и Груши.
– Но это очень много, – я.
– Нормально, – хозяйка Луши и Груши.
– Я не могу, – я.
Хозяин Луши и Груши развел руками, умывая руки. Но я действительно не могу, потому что это мой принцип – не принимать к оплате суммы сверх действующих расценок. Я понимаю, что это несовременно, глупо, неправильно – потому что, если все так будут поступать, ничем хорошим это не кончится, рыночные отношения никогда не победят проклятый совок, но мне уже поздно переучиваться, только поэтому: "Я не могу". Однако в тот момент в моей душе что-то дрогнуло, хотя я не помню точно – дрогнуло или нет, но совершенно точно помню, как в моем мозгу мгновенно пронеслись волнующие душу расчеты: пятьдесят тысяч – в кассу, тридцать – Женьке с Алиской на Анталью, и двадцать – мне на книги. Я даже успел увидеть, как прохожу по переходу на Пушкинской и поднимаюсь направо, в сторону книжного магазина "Москва", который, по непонятным и необъяснимым причинам, люблю даже больше, чем Дом книги на Калининском, но:
– Я не могу.
И тут хозяйка Луши и Груши буквально сразила меня наповал. Она сказала:
– Сделайте доброе дело, возьмите.
И тут же в бой вступила "тяжелая артиллерия":
– Если не возьмете, мы вас отсюда не выпустим, – многозначительно проговорил хозяин Луши и Груши, очевидно, он все еще надеялся со мной выпить.
Я пробормотал невнятные слова благодарности, сунул деньги в карман и торопливо ушел. Что интересно, стыда я не испытывал и угрызений совести тоже – право имею! Такой день – тысяча дней до двухтысячного года – право имею! К тому же женщина сказала прямо: "Сделайте доброе дело" – а чем я сегодня занимаюсь? А в мозгу в это время проносились все более волнующие душу расчеты: пятьдесят – в кассу, двадцать пять – Женьке с Алиской и двадцать пять – мне. На книги. "Страх и трепет" Кьеркегора, хотя не уверен, что пойму, но давно хочу ее купить и прочитать, даже не знаю почему, из-за названия, наверное.
Выйдя по узким переулочкам к Пушкинской, я спустился в переход, чтобы, как мне живо представлялось, подняться в сторону книжного магазина "Москва" – направо, но я поднялся налево, в сторону автомобильного магазина "Trinity Motors", где остановился рядом с другими зеваками и стал глазеть на стоящий прямо на тротуаре красавец "Hummer", без грусти думая, что никогда мне не удастся на нем прокатиться. На тот момент в моем кармане лежали только лишь пластмассовый жетон на метро да горсточка мелочи. А купюры не было – на удивление легко она отлепилась от моей руки и улетела к сидящему в переходе в инвалидном кресле безногому мальчику… А с этими деньгами, точнее, с теми, кто их просит, вот какая история: понятно, что давать нельзя, потому что это подачка, этим ты только развращаешь, к тому же если бы на хлеб, а то ведь пропьет или, того хуже, пойдут твои деньги на мафию, недавно в "Столичном молодежнике" читал, что все эти расплодившиеся в последнее время инвалиды, клянчащие деньги на каждом углу, – это всё мафией организовано. Аргументированная статья, между прочим. Женька моя тоже ее читала и теперь, когда меня за этим делом застает, спрашивает:
– На мафию?
Возразить мне нечего, как и раньше нечего было возразить, когда Женька в той же самой ситуации спрашивала:
– Откупаешься? – И в ответ на мое молчание, насмешливо прибавляла: – Не откупишься…
Как всегда, Женька бьет не в бровь, а в глаз, как всегда, она права – не откупишься! Все правильно, Жень, от того, что ты безногому денег дашь, ноги у него не вырастут, но если у него нет ни ног, ни денег, а у тебя и первое, и второе в наличии, то как же не поделиться? Хотя бы деньгами! Конечно, когда они есть. А когда нет, я не даю, прохожу с гордо поднятой головой. Правда, пряча глаза… Мимо того мальчика именно так один раз я уже проходил – там же, в переходе на Пушкинской, а потом прочитал про него в "Демократическом наблюдателе" статью Юлия Кульмана про то, как он потерял под трамваем ноги, про то, что он не из мафии, а сам по себе, и про то, что у него собака овчарка… Нет, конечно, если бы в моем кармане лежали две купюры, я бы одну отдал, а другую непременно себе оставил, но, с другой стороны, получилось как бы за два раза. Разумеется, в список совершенных в тот день ДД я не включил мальчика из перехода, потому что никакое это не ДД, а обычная вынужденная необходимость: он просит то, чего нет у него, но есть у меня, и я даю ему то, что могу дать. ДД же, по моему глубокому убеждению, когда ты даешь то, чего у тебя нет, и делаешь то, о чем тебя не просят (как, например, лифт, который я в тот день отремонтировал). Так что день пятое апреля я помню вплоть до мельчайших подробностей, а потребуются свидетели, всех привлеку, начиная с дурочки с собачкой, у которой в голове был бантик, сделанный из полосок ткани, оторванных от рукавов ее же пальто, – не у собачки бантик – у дурочки. (Надо будет, я и адмирала того найду!)