Если на первый вопрос у меня нет ответа, то на второй я его просто не знаю. Остолопы – гаврики? Впрочем, эта женщина в черном, кажется, и не ждет от меня ответа, она меня не спрашивала, а самоутверждалась так на публике, если считать публикой опять же меня. Ходит, выставляя свою худобу напоказ, как будто только вчера похудела… Но что же я молчу? Я должен, говорить! "Говори!" У меня заявление! То есть я хочу сказать, что я вспомнил все, что было пятого апреля сего года, где я был и что делал. И с кем встречался. А если вас интересуют именно девочки, то в тот день я знал их в количестве трех штук, то есть, ха-ха, пятого апреля я общался с тремя девочками. Фамилия первой Рыжикова, а двух остальных можно узнать по журналу приема… Уходит так же, как и пришла. (Лобком вперед.) – Не хами. – Я не хамлю, а цитирую друга. – Ты бы лучше не цитировал, а сказал то, что сказать собирался. – Не сказал, согласен. Но как говорить в эти черные очки – как в пропасть, точнее, как в две пропасти, – не то что отклика не услышишь – эха не дождешься! Подлая придумка эти черные очки: человек смотрит тебе в глаза, все видит и все про тебя понимает, а ты смотришь в его черные очки, ничего не видишь и ничего не понимаешь. Забавно, что женщиной в черном я назвал мою Женьку сразу, как только ее увидел (по аналогии с романом Коллинза, который тогда читал) – так про себя тогда и сказал: "Женщина в черном", хотя, конечно, понимал, что передо мной не женщина, а девушка (и позже в этом убедился!), но, что особенно интересно, это был тот редкий, можно сказать – редчайший, и более того – единственный случай в моей жизни, когда женщина (девушка конечно же) не только мне не понравилась, но вызвала прямо противоположное чувство, и я (я это точно помню!), я даже подумал, что никогда на ней не женюсь. "Если я когда-нибудь на ком-нибудь женюсь, то только не на ней", – подумал я. (А слово "судьба" не пустой звук?) "Ну, что с ним будем делать?" – спросил Дерновой, обводя взглядом всех членов комсомольского бюро. Это случилось "на бюро", когда меня разбирали за то, что я второй раз за год потерял комсомольский билет; их сидело там человек семь мужиков и она одна – девушка, секретарь – вела протокол. Она была в черной водолазке под самый подбородок. "Ну что…" – повторил Дерновой начало своего вопроса, прерывая общее молчание, это был у них почти ритуал, я потом еще два раза терял этот несчастный билет и хорошо изучил этого человека: сначала Дерновой задает вопрос целиком, и все молчат, а потом повторяет только первую его часть, и начинается обсуждение. Речь шла об исключении из комсомола, чего я очень боялся – исключение из комсомола влекло за собой исключение из института. Автоматом. Хотя, как я сейчас понимаю, исключать меня они не собирались, хотели лишь попугать, поэтому говорили исключительно об исключении. Наконец все сказали, что должны были сказать, и, замолчав, разом посмотрели на Дернового. А он взглянул на меня, усмехнулся (видимо, вид у меня был жалкий), потер свой горбатый нос, улыбнулся, обнажая длинные желтые зубы, и обратился к членам бюро:
– А может, женим его? Женатые комсомольцы билетов не теряют.
(Два раза потом терял!) Члены бюро оживились, а Дерновой загадочно и важно продолжал:
– Вот наш секретарь – Мещанская Евгения. Учится на заочном, переводится на дневное. Надежный товарищ, в трудную минуту всегда подставит… плечо…
Члены бюро засмеялись, а я с облегчением подумал: "Не исключат!" И в тот самый момент Женька оторвалась от протокола, подняла голову и посмотрела на меня – неожиданно пристально и серьезно, так, что я даже растерялся и подумал во второй раз: "Никогда не женюсь на этой женщине в черном". И женился! И прожил много долгих счастливых лет, и еще проживу, нет, все-таки слово "судьба" – не пустой звук! Второй раз женщиной в черном Женька была недавно – когда погиб Влад Листьев. Она его очень любила (а кто его не любил?) и, наверное, немного подражала его жене, то есть уже вдове, но все равно красавице (Альбина?) Да, Альбина Листьева. После гибели мужа она появлялась на телеэкране исключительно в черном, вот и Женька стала так же, как она, одеваться и так же, как она, завязывать на затылке черный шелковый платок, и даже дома не снимала черные очки. Наши семейные обеды в те дни проходили в тягостном молчании. Я испытывал непонятное чувство вины и ощущал собственное присутствие неуместным. Ситуацию неожиданно разрядила Алиска, за что я очень ей благодарен. За одним из таких "траурных" обедов, она вдруг обратилась к Женьке с вопросом: "Мама, а если убьют нашего папу, ты так же будешь переживать?" Женька бросила вилку, резко встала и ушла, громко хлопнув входной дверью. Вечером она вернулась – немного выпившая и такая, какой я ее всегда знал – веселая и жизнерадостная. Моя Женька! Нет, все-таки удивительная она у меня: сколько лет с ней живу и не перестаю удивляться. И восхищаться… Моя тамбовская казначейша, мой идеал женщины, мой гений чистой красоты! Я не знаю у моей жены недостатков. Я их не вижу, потому что их попросту нет, если не считать походки, да это и не недостаток, а, скорее, особенность, – когда Гера сформулировал тот своеобразный тип женской походки, я присмотрелся к Женьке и с некоторым удивлением обнаружил, что именно так она и ходит (вот почему еще я увидел ее в женщине в черном!), но это не такой уж большой недостаток, не такая страшная особенность, тем более что со временем, с годами, это обязательно пройдет, с годами все проходит. По правде сказать, я даже испугался, когда Гера сказал, что Женька знает о Даше. "Женька знает о Даше!" – потрясенно подумал я. А ведь это хорошо, что Женька знает о Даше, это значит, что мне не придется начинать разговор, на который, наверное, я бы так никогда и не решился. Но и это даже не главное! Ведь если Женька о Даше знала, знала и вида не подавала, продолжая со мной жить, и хорошо, замечу, жить: последнее время мы жили хорошо, не помню даже, когда последний раз Женька на меня ругалась, – это вселяет в меня уверенность, что и дальше мы будем жить хорошо, и даже еще лучше, потому что теперь не только Женька знает, но и я знаю, что она знает, открыто, честно, без оскорбляющего обмана, недомолвок и недоговоренностей – жить! – зная все друг о друге, а самое главное – зная друг друга! Я познакомлю Дашу с мамой, познакомлю с Женькой, познакомлю с Алиской (я, кстати, не удивлюсь, если выяснится, что не одна Женька, но и Алиска знает тоже: последнее время мать с дочерью то и дело в кухне шепчутся, а как только я туда вхожу – замолкают и хитренько так, лукаво улыбаясь, переглядываются, – смешные и славные они у меня, смешные и славные!), – и тогда, поелику это будет возможно, с минимальными для всех сторон потерями, я смогу вплотную подойти к осуществлению моей самой главной, самой великой мечты – встречи двухтысячного года… Вместе! Вместе со всеми, кого я так люблю: вместе с мамой, вместе с Дашей, вместе с Женькой и Алиской, вместе с Герой, но только, чур, без Ивановых и Глоцеров. (И чтобы не фотографироваться!) А я нажарю котлет… Не котлет как котлет, а котлет – как память о моей детской мечте. О, что это будут за котлеты! А когда часы на Спасской башне пробьют двенадцать раз, я подниму свой бокал и громко и торжественно скажу:
– С Новым годом, милостивые государи!
И будем мы жить до глубокой старости… Как Пушкин Пущину писал: "И будем мы старые хрычи, а жены наши старые хрычовки". Замечательно! А Женька не поняла, обиделась, за хрычовку обиделась… Но разве плохо быть стариками? Старикам ничего не нужно и ничего не страшно – разве это плохо?
Но… Какие же это остолопы? Это три богатыря, мои старые знакомые! Увлечены беседой, да так, что меня не видят.
Илья Муромец: Сегодня в стране единственный стоящий лидер – это Лужков!
Добрыня Никитич: Не лидер, а просто крепкий хозяйственник. Ему с Москвой повезло…
Илья Муромец: А кольцевая дорога? Построил? Построил!
Добрыня Никитич: Я же говорю – повезло. Москва – деньги шальные… Построил бы он что-нибудь в провинции…
Илья Муромец: Да за одну кольцевую ему памятник при жизни надо поставить!
Добрыня Никитич: Ну вот и ставь. А до президента он еще не дорос.
Илья Муромец: Дорос!
Добрыня Никитич: Не дорос!
Узнают? Нет, не узнали. Да и неудивительно – когда мы встречались в прошлый раз, нас тоже трое было, поодиночке и я бы их не узнал. Поздороваются? Нет. Кто же здоровается с незнакомым человеком? Садятся на свободные стулья в том же порядке, в каком шли: рядом со мной Алеша Попович, посредине Илья Муромец, Добрыня Никитич, как и положено, справа от него. Судя по выражению лица, Алеше Поповичу этот спор неинтересен.
Илья Муромец (Алеше Поповичу): А ты что думаешь?
Алеша Попович (равнодушно): А я давно уже ничего не думаю.
Плохо! Очень плохо. Из-за такого вот равнодушного большинства в нашей стране происходит то, что происходит. Типичный пофигист этот Алеша Попович, так и разит от него гражданской индифферентностью!
Илья Муромец: Лужков – президент!
Я совершенно с вами согласен! Надо смотреть правде в глаза: Ельцин свою историческую роль исполнил, поднял Россию на дыбы, разворошил все, что было можно и нужно, – после стольких лет брежневского застойного болота и бесплодных горбачевских попыток улучшить социализм. Ельцин разбросал камни, Лужков их соберет! И построит из них дома, больницы, ветлечебницы. Единственный недостаток Лужкова, я это повторяю и никогда не устану повторять, единственный недостаток Лужкова – это Церетели! (И Храм Христа Спасителя, конечно.) Стоп, – женщина в черном! Смотрит на трех богатырей и недовольно кривит свои синие губы. Неужели и в глаза назовет их остолопами?
Женщина в черном: Ну наконец-то… Я вас обыскалась… Значит, так, сейчас здесь будет проведено опознание. Сидите прямо и не двигайтесь. Смотреть вперед, выражения лица не менять…
Илья Муромец (весело): Рожи не корчить!
Женщина в черном (строго): Опознание будет проводить ребенок. Девочка…
Услышав слово "девочка", я начинаю слышать собственное сердце. Оно колотится в груди тяжело и гулко. Почему? Не понимаю.
Илья Муромец (Алеше Поповичу): Фильм "Прошу слова" помнишь?
Алеша Попович: Ну?
Илья Муромец: У нее сына убили, а она на следующий день на работу вышла.
Алеша Попович: Ну?
Илья Муромец: Баранки гну!
А что, действительно, отличный фильм! А Чурикова просто гениальная актриса. (Хотя и не мой тип женщины.) Только не понимаю, почему он его вспомнил.
Женщина в черном: Тише!
Илья Муромец (шепотом): Дурацкое занятие это опознание: сидишь, как Ленин в Мавзолее, а мимо тебя идут и смотрят.
Добрыня Никитич: Ленин лежит.
Илья Муромец: А это уже одно и то же…
Я (шепотом): Я тоже считаю, что следующим президентом будет Лужков. По одной простой причине: ему просто нет альтернативы!
В ответ – молчание. Глупо вышло. Еще один милиционер умер. Не смешно. Да и не беда – на его место в строй встанет другой! Все равно не смешно… Какая-то удивительная мысль пришла мне в голову, когда я сидел здесь один, я даже помню ее на вкус: она была горькая и сладкая; нет, не так: она была сладкая и горькая, – откуда-то прилетела, а когда вошла женщина в черном – вылетела… Сладко – это Колька Золотоносов, когда я про него, непутевого, думаю, мои бесконечные недостатки превращаются в достоинства, и от этого я начинаю ощущать в душе приятную сладость. Про Кольку Золотоносова я думал потому, что думал о Цышеве… Я думал о Цышеве, все больше и больше сознавая, что именно он и есть мой Колька Золотоносов, по всем приметам – он, а потом до меня дошло, что если нет больше Цышева, то, значит, и Кольки тоже больше нет…Отсюда и горечь. Причем сначала я почувствовал горечь, и только потом до меня стало доходить… Какое же у Кольки было отчество? Алексеевич, как у тебя! Алексеевич, конечно…
Золотоносов
Николай Алексеевич
Значит, я буду дальше жить один? Выходит так… Как сказал товарищ Сталин: "Других писателей у меня для вас нэт". Других двойников у меня для вас тоже нэт. (А интересно: когда погибает твой двойник – это трагедия или статистика?) Прощай, друг мой Колька, мы прожили с тобой долгую и счастливую жизнь. А вот наконец и девочка… Косички! Как давно я не видел обычных девичьих косичек. (Алиска с Женькой категорически против косичек, а я за. И против школьной формы они, а я и тут за!) Как давно я не видел ребенка, одетого в школьную форму! С ней беда, с этой школьной формой, точнее, с нашей швейной промышленностью беда: то гнали ширпотреб, а то вообще ничего, я даже хотел в Минлегпром письмо написать, напомнить важным дядям и тетям, что школьная форма нужна, школьники должны выглядеть как школьники, а не как неизвестно кто, просто надо не забывать, что современные дети совсем не такие, какими были мы, они не безликая серая масса, а личности и индивидуальности, и к тому же все время растут, причем по отдельным своим частям, и это тоже надо учитывать: то руки, то ноги, а у моей Алиски ни с того ни с сего стал расти нос, откуда что берется? Девочка с косичками проходит мимо как-то странно, боком, и походка странная, на цыпочках, и идет, опустив глаза, как грузинская девушка в народном танце. А школьная форма ей велика. Нет, я не видел эту девочку! Ни пятого апреля и ни в какой другой день. Это у меня на фамилии памяти нет, а на зрительную я пока не жалуюсь. Тем более – на девочек. Возможно, для кого-то они все на одно лицо, но не для того, у кого ребенок – девочка. Как кто-то сказал: "Только живя в Китае, различаешь китайцев по лицам". Нет, я не видел этой девочки. Никогда и нигде. Уходит. Прощай, девочка.
Илья Муромец (Алеше Поповичу): Ну, что ты думаешь?
Алеша Попович: А я ничего не думаю.
И снова тягостная тишина. Это уже не милиционер умер, а целый взвод ОМОНа взлетел на воздух. Где же женщина в черном? Заявляю со всей ответственностью: никогда и нигде я не видел этой девочки!
Илья Муромец: Ты вчера телевизор смотрел?
Добрыня Никитич: А как же!
Илья Муромец: А ты?
Алеша Попович: Естественно.
Ну вот… Такие замечательные люди, три богатыря, а "а как же", "естественно"… Неестественно! Телевизор я тоже иногда смотрю, но в целом отношусь к телевидению отрицательно, видя, как беззастенчиво и нагло ворует оно у людей время, которое те могли бы потратить на чтение книг, злодейским образом превращает читателей в зрителей, лишает их какой-либо возможности внутреннего роста, а по большому счету, обессмысливает процесс человеческого существования. (Я много на эту тему размышлял.) К сожалению, за примерами далеко ходить не приходится: Алиску читать не заставишь, а от "ящика" не оторвешь; Женька умудряется смотреть сериалы, даже когда с подругами по телефону болтает. "Без телека я умру", – Женька. Просыпается и сразу врубает. И не только я, каждый читающий человек может сколько угодно таких примеров привести. Однако не все так плохо, как всем сегодня кажется… Я много размышлял на эту тему и пришел к совершенно парадоксальному выводу, которым ни с кем, даже с самыми близкими мне людьми, не могу пока поделиться, потому что ни они, ни общество в целом не готовы еще это услышать. Это не просто вывод, это, не побоюсь значительного слова, – пророчество. Но, как известно, нет пророка в своем отечестве, потому и молчу. А заключается оно в следующем: не за горами то время, когда люди окончательно отвернутся от телевизора и вновь возьмут в руки книгу! Что позволяет мне это утверждать? Факты и только факты. Я встречаю все больше и больше людей, которые все меньше и меньше смотрят телевизор – Марик, Цыца, некоторые его совершенно не включают (мама), а кое-кто и вовсе от него отказался, как, например, мой друг Гера, который в прошлом году во время трансляции футбольного матча выбросил свой огромный и дорогущий телеприемник в окно. И этим примерам – несть числа. Я слышал недавно шутливую, но очень симптоматичную фразу: "Если у вас нет телевизора, это еще не значит, что вы интеллигентный человек". Ее сказала та женщина с Трехпрудного переулка, сказала и прибавила с улыбкой: "Но, тем не менее, телевизора у нас нет". Конечно, не значит, но это значит, что человек, добровольно отказавшийся от телевизора, может в скором времени начать читать, а это-то и есть первейший признак интеллигентности. У нас даже небольшая дискуссия потом на эту тему состоялась, кого считать интеллигентом, кого нет, а вышли мы на нее из-за формулировки романа, который ее муж хочет написать, но, по-моему, не напишет: "Один интеллигентный человек пошел защищать демократию и встретил Бога". Так вот, она, эта, несомненно, интеллигентная женщина – по речи, по взгляду, по поведению, по всему – высказала мысль, которая в голову мне как-то не приходила: "Интеллигентный значит рефлексирующий". Интересная мысль… Я сказал, что интеллигентный значит читающий. Человек, ни разу не прочитавший целиком "Войну и мир", не может считаться интеллигентным. Всегда так считал и сейчас считаю. Это был и камушек в огород "писателя", но он его не заметил. Он сказал неожиданные и смутившие меня слова, он сказал: "Интеллигент тот, кто готов жизнь положить за други своя…" Интересная пара… Совершенно разные, совершенно друг на друга не похожие, и вот – живут… Счастливы в собаках… Луша и Груша… А как же их самих звали? Не помню, не знаю… Не знаю, но как бы то ни было, я убежден – нас ждут времена трудные, но прекрасные! Трудные – потому что многие будут бешеными темпами наверстывать упущенное, возвращать украденное телевидением время, а кому-то придется просто начинать с азов… Прекрасными же те времена я называю потому, что нет ничего прекраснее чтения книг! И полезнее! И нужнее! По природе своей человек одинок, но когда он смотрит телевизор (даже в кругу близких людей), его одиночество становится невыносимым. Телевидение разобщает, чтение объединяет. Тупо глядя в телеэкран, ты даже себе не принадлежишь, а переворачивая прочитанную страницу, ощущаешь себя частью человечества. Я верю, я знаю – человек вновь возьмет в руки книгу, и тогда возродятся совершенно забытые в наше время семейные чтения, коллективные обсуждения книжных новинок, публичные диспуты, встречи с писателями, вечера вопросов и ответов…
Добрыня Никитич: Такая сама кого хочешь изнасилует.
Что? Что он сказал? Он сказал это о девочке? Ее он имел в виду?
Бедный ребенок! Если это правда, то бедный ребенок! Бедная девочка! Неужели это правда? Как она шла, как на нас не смотрела – боится, она теперь людей боится! Кто там шумит за дверью? Кто кричит? Ей плохо? Ей там плохо! Дверь распахивается, и я вижу женщину, которую сразу узнаю, точнее, я узнаю не женщину, я узнаю икону, которую держит в руках женщина, – это та самая икона – большая, тяжелая, в массивной раме за толстым стеклом, где среди мертвых вощеных цветов можно разглядеть изображение Девы Марии с нелепыми кинжалами у груди (как-то она там называлась?), – узнаю икону и через нее узнаю женщину, несомненно, это та самая женщина, которую я видел пятого апреля сего года в храме, в котором Пушкин венчался, где она несла свою антисемитскую ахинею.
– Матерь непосты-ыдная! Невеста неневестная, де-ев-ство сохранившая дочери моей! Влады-ычица семистрельная! – тянет она, то ли плача, то ли смеясь.
Семистрельная! Точно! Так она ее и тогда называла – семистрельная.
Продолжая в том же духе, женщина решительно направляется к нам. А она красивая…
– Аида Диомидовна, поспокойней, пожалуйста… – предупреждает ее стоящая у двери женщина в черном.