Третий (окончание)
Я думаю, что я сейчас умру, и вот почему я так думаю: потому что, когда там, в (на) Ахтубе, я умирал (тонул), я увидел то же самое, что сейчас увидел… Кино. Без названия и титров. Я знаю, что оно есть, давно снято, но я не хочу его смотреть, поэтому, как только оно было снято, засунул пленку на самую дальнюю полку своей памяти, забросил в пыль и паутину, чтобы забыть навсегда, но время от времени появляется непонятный злой киномеханик, забирается туда, заползает, вытаскивает, сдувает, посмеиваясь, пыль, вставляет в проектор и начинает крутить… А я сижу в зале один и смотрю… Но тогда я был не один, а с Алиской, я вообще люблю с ней в кино ходить, точнее – любил, когда она со мной любила – ходить на детские сеансы, но это доставляло и неудобство, в том смысле, что если за тобой, здоровым дядей, ребенок сидит, то как он из-за твоей плешивой башки экран увидит? Хорошо, что рост у меня ниже среднего, и то приходится в кресло вжиматься, ты уже не сидишь, а лежишь, полулежишь, и сам мало что видишь, и шея потом болит, а что сделаешь – ребенок; а тут, значит, бабища здоровая в огромнейшей шляпе, и хоть через два ряда сидит, а ничего не видно, я же вижу, как Алиска тянет шейку, а пересесть некуда – сеанс детский, зал битком. (И ведь одна пришла, без ребенка, ненормальная!) Наверное, наверное – да, мне самому надо было к ней обратиться, но я хотел как лучше, а получилось хуже, я это и тогда про себя знал: когда хочу как лучше, получается всегда хуже, знал, но в очередной раз забыл и предложил Алиске подойти "к тетеньке" и попросить ее снять свою шляпу; нужно было, конечно, самому, а я переложил эту нелегкую ношу на хрупкие Алискины плечи, хотя в свое оправдание скажу, что я совершенно не знал, как к той бабище обратиться, я тогда еще не решил проблему обращения одного человека к другому в масштабах всей страны, и потом – слово "снимите" из уст мужчины всегда звучит несколько двусмысленно: "Женщина, снимите шляпу", так? Ну, пожалуйста – "пожалуйста", только это мало что меняет, да и не помогло бы там никакое "пожалуйста", и от безвыходности я свалил всё на Алиску, не понимая, что для нее это еще более невыполнимая миссия. Алиска посмотрела на меня удивленно и пошла по ряду (мы сидели недалеко от края), пошла и вернулась, и снова смотрит удивленно. Я шепчу: "Ну что ты, Алисуш, подойди и скажи: "Тетенька, пожалуйста, снимите шляпу, а то нам с папой не видно"". (А было ей тогда лет шесть.) Она снова пошла и снова вернулась. И в третий раз – как в сказке, только это была совсем не сказка, это уже кино начинается, мое кино, без названия и титров: Алиска смотрит на меня, смотрит и вдруг размахивается и бьет меня по щеке, да так громко, так звонко, что все в зале слышат, однако не это самое страшное – самое страшное то, что мне больно, очень больно, так больно, что хочется за щеку схватиться и заойкать, но нельзя – все вокруг смотрят, и я улыбаюсь притворно и спрашиваю: "Что случилось, Алисуш?" – а она отвечает громко и четко: "Я тебя ненавижу", и это не просто слова, в глазах и правда – ненависть, сплошная ненависть. Тогда в (на) Ахтубе мне это кино первым прокрутили, и я подумал, что умираю, но не умер, значит, и сейчас не умру, правда, потом было второе кино, и я пожалел, что после первого не умер…
Женщина в черном: Скажите, Золоторотов, вы когда-нибудь видели эту женщину?
Я: Нет.
Женщина в черном: Скажите, Золоторотов, вы когда-нибудь видели эту девочку?
Я: Нет.
Вру и не краснею, вру и не краснею!
Женщина в черном: Прочтите и подпишите.
Я: Я ничего не буду читать и ничего не буду подписывать.
Женщина в черном: Вас кто-нибудь научил так отвечать?
Я: Нет, то есть да. Научил. – Всё, шея мокрая…
Женщина в черном: Кто?
Я хочу произнести его фамилию громко и отчетливо, как только что произносил слово "нет", но почему-то делаю это практически шепотом, видимо, фамилия такая, ее лучше шепотом произносить.
Я (шепотом): Евгений Георгиевич Цышев.
И тут на моих глазах с женщиной в черном происходит метаморфоза странная и страшная: она стоит, как стояла, и смотрит из-за черных очков, как смотрела, но шея ее вдруг начинает раздуваться, на ней выступают тугие толстые жилы и угрожающе набухают синей кровью трубки вен, а на ее запорошенном пудрой лице проступают багровые пятна. Я знаю, что надо делать, чтобы это остановить – надо не смотреть на нее, и я не смотрю – поворачиваю голову и смотрю на трех богатырей, но и они переменились: они теперь не три богатыря – богатыри не могут быть такими растерянными, а Илья Муромец просто жалок – голова обвязана, кровь на рукаве – Щорс в период отступления. Щорс и два его замполита. – Но замполит, кажется, бывает только один? – А у Щорса два! Я слышу, как женщина в черном громко протяжно выдыхает. Кажется, теперь можно снова смотреть, и я осторожно поворачиваю к ней голову. Почти никаких следов, если не считать красных пятен на шее. Надо что-то ей сказать, надо чем-то ее занять, отвлечь, тогда и это пройдет.
Я: Я не буду отвечать на ваши вопросы до тех пор, пока здесь не появится мой адвокат.
Она: У вас есть адвокат?
Я: Есть. Мешанкин, то есть Мошонкин, то есть Мешанкин…
Она: Он сейчас в Австралии.
Я: Во-первых, не в Австралии, а в Новой Зеландии, он ловит там акул, а во-вторых, уже не ловит, а летит сюда.
Она: Чтобы защищать вас?
Я: Чтобы защищать меня.
Уголки ее губ ползут вверх, как тогда, когда Илья Муромец получил по башке. Смеется? Она надо мной смеется? Напрасно…
Я: Напрасно вы надо мной смеетесь… Думаете, не понял, чем вы тут занимаетесь, когда на улицах гремят выстрелы и взрывы? Все эти Мавроди, "Хопры", все эти жулики, награбившие у простых людей миллиарды, гуляют на свободе, а вы человека на улице взяли ни за что и всех своих собак на него вешаете! Думаете, не знаю, чем вы тут занимаетесь? Еще как знаю! Вы всех своих собак на меня вешаете!
Щорс: Не всех, а только одну.
2-й замполит: Но самую паршивую.
Смеются. Надо мной? "Если над тобой смеются, сам смейся громче всех". Я смеюсь, мама, смеюсь, только не знаю, громче ли… А вот снова кино, второе, пущенное почти сразу после первого, и совершенно, между прочим, без повода, впрочем, почему без повода, я тогда тоже смеялся, громко, хотя и не громче, чем сейчас, правда, тогда я сдерживался и смеялся в подушку, но Женька все равно услышала и проснулась и стала допытываться – почему смеюсь, а когда я не ответил, забрала одеяло и ушла спать к Алиске, а я уже один смеялся, да и как не смеяться, если Женька сказала во сне: "Что ты делаешь, Ахмет, со мной такое даже муж не делает", нет, я понимаю, откуда Ахмет – они с Алиской только из Антальи тогда вернулись, я не понимаю – зачем Женька на меня сослалась, ничего такого особенного я никогда не делал, просто старался честно исполнять свой супружеский долг, это-то меня и рассмешило – что Женька так меня возвысила, так что смеялся я над собой, а она подумала, что над ней, и обиделась… Но я не понимаю, зачем мне это сейчас показали, за что, по какому, собственно, праву, заставили снова смотреть да еще звук врубили на полную громкость: "ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, АХМЕТ, СО МНОЙ ТАКОЕ ДАЖЕ МУЖ НЕ ДЕЛАЕТ!" А они уже не смеются и смотрят на меня, молчат и чего-то ждут… Когда я перестану смеяться? Так я уже не смеюсь, я молчу! И они молчат… И я молчу… И они молчат… Нельзя так долго молчать, так в стране милиционеров не останется, кто же тогда будет за порядком следить?! Шаги… За дверью шаги… Решительные и твердые. Я знаю, кто это! Это Захарик, полковник Захарик, настоящий, самый настоящий полковник! Он порядок наведет! Сейчас он откроет ударом ноги дверь, встанет на пороге в расстегнутой шинели, огромный, как медведь, и заревет: "Вы кто такие?! А ну вон отсюда!!!" И, когда они исчезнут, посмотрит на меня, уже остыв, и спросит: "А ты здесь что делаешь?" – а я отвечу: "Ничего", и он скажет устало: "Иди отсюда". И я пойду… Вот он – Захарик! Нет, не он, совсем не он, а Харон. (Который стучит.) Всовывается до половины и кричит:
– Ва-ал! Ва-ал! Ва-ал!
Женщина в черном нетерпеливо подсказывает:
– Валентина Ивановна.
Валентина Ивановна? Какая Валентина Ивановна? Моя Валентина Ивановна?
Харон: Звонили из Ад…
Из Администрации Президента – знаю.
Харон: Наумов…
Наум – знаю.
Харон: Президент…
Дед – знаю.
Харон: Назначил Сокрушилина…
Генпрокурором – знаю! Я даже знаю, как это было: Наум адветайзинг, а Дед прочитайзинг, ха-ха! По телевизору показали, как меня берут, а он посмотрел и Сокрушилина должностью наградил, Генеральным прокурором заделал. И всем хорошо! Всем? Всем, всем, ха-ха-ха! Так что да здравствует закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания)!
Всё знаю, всё понимаю, только одно не могу понять: женщина в черном и Валентина Ивановна – одно и то же лицо? Нет, про лицо я как раз понимаю: черные очки – глаза долой, толстый-толстый слой пудры – и никаких вам ямочек на щеках, платок на голову – волос не видно, а голос чужой – вчера кричала – связки порвала, так что вполне может быть, что лицо одно и то же, но фигура… Куда, извините, делись бедра, куда, извините, делась грудь? Где та полоска, которая вчера меня чуть с ума не свела? Вот чего я не понимаю, решительно не понимаю!
– Вы – Валентина Ивановна?
– Я – Валентина Ивановна. Вам знаком данный предмет, Золоторотов?
Знаком ли он мне? Эх, Валентина Ивановна, Валентина Ивановна… Да этот, как вы выразились, предмет, я из тысячи точно таких же предметов выберу! Чтобы различать китайцев, совсем не обязательно жить в Китае, достаточно хотя бы с одним китайцем дружить, а еще лучше полюбить его, хотя, наверное, это и непросто – полюбить китайца, почему-то никогда эта мысль в голову не приходила…
– Так вам знаком данный предмет, Золоторотов?
– Это… мой… ножичек… Мой любимый ножичек! Знаете, с ним какая-то мистика всегда происходит: сколько раз я его терял и столько же находил! Ножичек… Мой…
Я протягиваю к нему руку, но Щорс ее перехватывает:
– Был твой, стал наш.
– В каком смысле – ваш? Предупреждаю – я без него отсюда не уйду.
1-й замполит: Только не надо нас пугать.
2-й замполит: Мы и так пуганые.
Валентина Ивановна: Так вы признаете этот предмет своим?
– Конечно признаю!
Валентина Ивановна: Хорошо. Прочтите и распишитесь.
Я беру у нее ручку и снова вспоминаю, что мне Цышев говорил:
– Нет!
Валентина Ивановна (читает): "Я, Золоторотов Е. А., проживающий по адресу: Москва, Братиславская улица, дом …, квартира …, пятого апреля сего года выследил на улице девочку Мамаеву-Гуляеву Кристину, 13 лет, вошел с ней в лифт по адресу: Суминский проезд, дом …, и, угрожая ножом швейцарского производства с крестом, совершил с ней половой акт в особо развратной форме. После совершения полового акта в особо развратной форме я приказал ей молчать под страхом неминуемой смерти и в подтверждение своих слов сделал ножом надрез на щеке Мамаевой-Гуляевой Кристины длиною четыре сантиметра. Покинув лифт, я убежал. С моих слов записано верно". Вы поняли, Золоторотов?
– Что?
– Вы всё поняли?
– Нет.
– Почему?
– Я не слышал.
– Почему вы не слышали?
– Я кино смотрел.
– Какое кино?
Такое. Страшное. Самое страшное в моей жизни кино.
…Мама бежала у края толпы, которая еще недавно кричала мне вслед и улюлюкала, и я сразу ее узнал: синие спортивные бриджи, выцветшая штормовка, малиновый берет и маленький рюкзачок, который весело подскакивал за ее спиной. (Никогда не думал, что моя мама так быстро бегает!) Она удалялась вместе с толпой, стремительно приближаясь к раскрытой "книге" СЭВа, штурмуя мэрию, исчезая, возникая и вновь исчезая, и, чтобы она не исчезла совсем, я закричал изо всех сил:
– Мама!!!
– Что с вами, Золоторотов? Вам плохо?
– Мне хорошо.
Мне очень хорошо, Валентина Ивановна, только, пожалуйста, не задавайте больше ваших вопросов, потому что я должен сам с собой сейчас поговорить, сам себе на свои вопросы ответить. – Почему эта девочка указала на меня? – Потому что она видела меня в церкви, в которой Пушкин венчался. – Там было много людей, почему же она указала именно на меня? – Потому что я на нее посмотрел. – Почему ты на нее посмотрел? – Потому что я поставил свечку. – А если бы ты не ставил свечку, ты бы на нее не посмотрел? – Ну конечно же! Я бы сразу ушел, если бы не свечка!
– Что вы сказали, Золоторотов?
– Я? Ничего…
– Вы сказали "свечка". Какая свечка?
Копеечная! От которой Москва сгорела (шутка). Улыбнитесь, Валентина Ивановна, вам так идет улыбка! А вы, значит, на следующий день после смерти любимого на работу вышли? Как Инна Чурикова в фильме "Прошу слова" после смерти своего сына. И я прошу слова, Я ПРОШУ СЛОВА! Я просто обязан это всем сказать, до всех донести: ЛЮДИ! БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ! НИКОГДА НЕ ХОДИТЕ В ЦЕРКОВЬ! НИ В КАКОЙ ПУШКИН ВЕНЧАЛСЯ, НИ В КАКУЮ ДРУГУЮ! НО ЕСЛИ УЖ ВЫ ТУДА ЗАШЛИ, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ СТАВЬТЕ ТАМ СВЕЧКУ! НИ В ПРОСТОДУШНОМ СМЫСЛЕ, НИ В КАКОМ ДРУГОМ! Потому что как только вы это сделаете, так сразу всё и начнется! Или девочка будет стоять, и вы на нее посмотрите, как нельзя на девочек смотреть, или что еще… И сразу виноваты будете! Потому что ваша вина всегда с вами, она здесь, рядом, как говорится, в кустах! А фамилия его КУСТАВИНОВ! Он славный паренек, он честь своей сестры защищал! В Чечне воевал, потому что повезло! На АЗЛК за так работает, за бесплатно, потому что деньги начальство ворует, переводит в доллары и прячет за границей, а он верит! ЧТО РОССИЯ С КОЛЕН ПОДНИМЕТСЯ! Никто не верит, а он верит! А ему за это – отбить не скажу что, всё на свете отбить! А знаете, как они это делают? Наручниками за трубу повыше, вот хоть за ту, чтобы на цыпочках стоял, и ногами в пах, ногами в пах! Одному отбить всё на свете, а на другого собаку повесить! А знаете, как ту собаку зовут? ЕЕ МИЛКА ЗОВУТ! Да, я виновен, можете расстреливать меня ежедневно и ежечасно сколько угодно лет, только Милку не трогайте, пощадите собачку! А вам, Валентина Ивановна, я вынужден сказать, что вы очень переменились, очень переменились… Про лицо я понимаю, но фигура… Куда, извините, делись ваши бедра? Куда, извините, делась ваша грудь? А самое главное – где та восхитительная полоска, которая меня буквально с ума свела?
– Я бы таких, как ты, не расстреливала, а собственными руками душила, мразь!
Это вы мне? Но куда же вы, Валентина Ивановна? Разве я не правду говорю? Правду! Только правду, и ничего кроме правды! Хотя, сказать по правде, перед той полоской никакая правда не устоит, потому что, как ни крути, удовольствие выше правды! Удовольствие выше правды, не правда ли?
Его били, а он смеялся.
Тебя били, а ты смеялся.
И все удивлялся, спрашивая: "Но как же так, милостивые государи, как же так?"
Приложение поэтическое
Анна Твёрдохлебова
Родина и мать
Поэма
Был у одной матери
Один неудачный сын.
Хоть она его и любила -
Ведь был у нее он один.Родился он ранним утром
Студеным февральским днем,
Порвав все, что можно было,
Ведь выходил он вверх дном.Она его грудью кормила
Сытным своим молоком,
Лелеяла и любила,
Не знала, что будет потом.А мальчик рос понемногу,
Учился читать и писать,
Чтоб правильную дорогу
В жизни себе отыскать.Однажды спросил он маму:
"Мама, где мой отец?"
Ему ответила прямо,
Какой у отца был конец:"Отец, сын, твой был геолог,
В тайге проводил круглый год.
Искал для страны железо
И марганец, калий и йод.Однажды заснул в палатке
У догорающего костра,
И искра, одна лишь искра
Жизнь его унесла!"Так рос его сын-мальчишка,
Не лез за хлебом в суму,
Пуста была их сберкнижка -
Мать всё отдавала ему.Потом он закончил школу
И армию он отслужил,
Потом институт закончил
И как семейный зажил.Теперь он жил отдельно,
И видел он редко мать
И, несмотря на все, что было,
Стал ее забывать.И в те же самые годы
Жила своей жизнью страна,
Шумели вешние воды,
Как в прежние времена.Но и враги не дремали,
Всё ждали – когда, когда
Они нанесут народу
Свой коварный удар.И это случилось однажды.
А план их был таков:
Чтобы страна развалилась
На пятнадцать отдельных кусков.И вот все однажды проснулись -
И нет уже той страны!
В какую даль ни глянешь -
Границы везде видны.Но есть и еще граница -
Невидимая она, -
Меж матерью и сыном
Невидимо пролегла,И их навсегда разделила,
Как острый бандитский нож.
Мать осталась жить в стране Правда,
А сын теперь жил в стране Ложь.В стране по имени Правда
Все счастливы и равны,
Все молоды и красивы
И травы всегда зелены.За это их ненавидят
Жильцы самой лживой страны.
В холодных огнях рекламы
Их лица почти не видны.Девиз страны Правда известен:
"Что есть у тебя – отдай!"У соседей же он неуместен.
Там только: "Купи-продай".Купить, конечно б, неплохо,
Да только было б на что,
Когда голодные блохи
Скачут по твоему пальто.Лишь куст зеленой смородины
Растет во дворе под окном.
"А может, продам я Родину? -
Решил он. – Что будет, то будет потом!"Потом что было, то было,
Закон справедлив, но суров -
Взяли и посадили.
"Сиди, друг, и будь здоров".Сидеть все сегодня рады,
И он был немного рад.
Небось, не осадный город,
Не голод, не Ленинград.Затем он забыл, как водится.
Ведь принято теперь забывать,
Что кроме проданной Родины
Есть у него и мать!Наверно, он многое понял,
Одно лишь не мог понять,
Что если ты предал Родину,
То, значит, ты предал и мать!"Мама, что теперь делать? -
Вскричал он. – Дай мне ответ!"
Но встала мать и сказала:
"Ты умер. Тебя для меня нет!"
Опубликовано в газете "Русская Правда" 13.07.98 г.