№ 18
Текст электронной переписки К. М. Копенкина с Ю. Ю. Кульманом 12.09.97 г.
Копенкин: Привет, старик. Ну как, осваиваешь компьютер?
Кульман: Сказать по правде, бумага и ручка мне милее. Но осваиваю…
Копенкин: Запомни мои слова: лет через десять все будут жить в сети.
Кульман: Ты пророк?
Копенкин: Я прокурор.
Кульман: Слушай, прокурор, как тебе нравится появление на нашем политическом небосклоне новой звезды по фамилии Сокрушилин?
Копенкин: Парень яркий, но, по-моему, немного привирает.
Кульман: Немного. А ты видел, как он маньяка поймал?
Копенкин: Видел…
Кульман: Ну и что?
Копенкин: Ничего.
Кульман: Ты такой сдержанный, потому что он скоро будет твоим начальником?
Копенкин: Боюсь, что он уже мой начальник… Но ты пойми, Деду нужен свой человек на месте Генерального. Те, кто на виду, кого знают, не имеют шансов, коммунисты не пропустят. А тут даже они ошалели…
Кульман: От такой наглости?
Копенкин: Ну да… Ты пойми, старик, на кону стоит слишком многое – быть демократии в России или нет. Ради этого можно и потерпеть и Сокрушилина…
Кульман: Я тут одну церковную книжку читал. Там есть следующие слова: "Потерпите Господа!"
Копенкин: Это бога, что ли?
Кульман: Ну да. Замечательно, правда?
Копенкин: Замечательно. Читаешь церковные книжки – готовишься к дальнейшей полемике с епископом Иоанном?
Кульман: Да не о чем мне с ним полемизировать. Знаешь, какая у него в КГБ была кличка?
Копенкин: Какая?
Кульман: Пионер. И он знает, что я это знаю. Я видел его "Дело".
Копенкин: Я это из твоей статьи понял. Тонкий намек на толстые обстоятельства. А почему впрямую об этом не напишешь? Ждешь, когда покается?
Кульман: Да, пожалуй, уже не жду…
Копенкин: А тебе не кажется, ждать, кто первый покается, все равно что концами меряться…
Кульман: В чем я должен каяться? В том, что неверен своей жене?
Копенкин: Почему бы нет? Люся все поймет и простит. Начнешь честную жизнь.
Кульман: Слушай, а это правда, что электронную переписку невозможно ни подслушать, ни подсмотреть?
Копенкин: Да вроде правда. Не забывай только стирать.
№ 19
Попал под поезд
Вчера вечером на станции метро "Маяковская" под колесами выехавшего из тоннеля поезда оказался человек, которого буквально на куски растащило. Им оказался следователь московской прокуратуры Цышев Е. Г. Что это – несчастный случай или самоубийство, предстоит выяснить следствию.
"СтоМ", 13 ноября 1997 года
№ 20
Несчастный случай или самоубийство?
По факту вчерашней смерти следователя московской прокуратуры Евгения Цышева под колесами метропоезда на станции "Маяковская" возбуждено уголовное дело.
"Ежедневный бизнесмен"
13 ноября 1997 года
№ 21
Журналисту журнала "Демократический наблюдатель"
Ю. Кульману
Многоуважаемый Юлий Юрьевич!
К Вам обращается в недавнем прошлом мл. лейтенант милиции, а ныне временно безработный русский националист-одиночка Лютиков Лев Львович. Во первых строках своего письма спешу сообщить, что являюсь горячим поклонником Вашего таланта и о Вашем имени-отчестве мне даже не пришлось справляться, так как в позапрошлом месяце лично присутствовал на Вашей встрече с читателями, где Вас именно так по имени-отчеству представляли. Сказать по правде, ваша газета для меня скучновата, если не считать раздела уголовной хроники, но я всегда ее покупаю, так как надеюсь обязательно встретить там Вашу статью, и как только вижу, сразу начинаю читать. Особенно мне понравилась Ваша статья "Молитва московских демократов", особенно про то, как она всех вас там гоняла. Смеялся до слез. Дело в том, что Аиду Диомидовну я знаю лично – она может. Сроду никаких молитв я не знал и не учил, а Вашу почему-то запомнил сразу. "Избавь нас, господи, от верующих, а с неверующими мы сами разберемся".
Но я обращаюсь к Вам, многоуважаемый Юлий Юрьевич, не по религиозному вопросу, а по национальному, так как в своих статьях вы тоже уделяете им значительное внимание. Сейчас ночь, половина четвертого, двенадцатое ноября, точнее, уже тринадцатое, но я не могу заснуть после того, что случилось, к тому же я должен все, что произошло, описать. Вчера вечером погиб Цышев Евгений Георгиевич, чему я был прямой свидетель, но свидетельские показания у меня не взяли, отказались, когда узнали, кто я. Мой бывший начальник майор Найденов, когда меня увольнял, сказал: "Если хочешь быть жив, держись от органов подальше". Я спросил: "Это угроза?" Он ответил: "Не угроза, а констатация факта. С нашими органами ты несовместим". Может, и вправду несовместим, потому что не хочу, чтобы мне было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, а тому же Найденову уже давно всё равно. Поэтому хочу дать показания вам – самому честному журналисту нашей эпохи.
С Цышевым Евгением Георгиевичем я познакомился 12 ноября 1997 года в 16.00, ровно за 45 минут до его трагической смерти, но и за этот короткий промежуток времени он преподал мне урок, который не забуду всю свою жизнь. Запоминание времени и номеров автомобилей у меня профессиональное, я выработал у себя такую привычку еще до учебы в высшей школе милиции – на всякий случай отмечать все свои встречи по часам и запоминать номера автомобилей, которые в это время останавливаются поблизости. Проходя через сквер, вплотную примыкающий к Садовому кольцу, я увидел сидящего на скамейке и согнувшегося в три погибели человека. Я в этот момент направлялся к станции "Маяковская" с улицы Малая Бронная, где в настоящее время снимаю часть комнаты у своего бывшего сослуживца Мухаметзянова Равиля по прозвищу Муха. Так как обратно в органы меня не берут, а ничем другим, кроме как охраной общественного порядка заниматься не могу и не хочу, я направлялся на станцию метро "Маяковская", чтобы доехать до станции "Каширская" для возможного устройства на работу в частное охранное агентство "Мисс Марпл", где мне была назначена встреча на 17 часов. По времени я всё рассчитал, но в сквере у Садового кольца увидел сидящего на скамейке Цышева Евгения Георгиевича, хотя в тот момент еще не знал, как его зовут, да и не собирался с ним знакомиться и даже просто останавливаться, но все-таки остановился, потому что, глядя на него, впервые понял, что значат слова "согнуться в три погибели". Не одна и не две, а именно три – три погибели. Вообще, этот сквер мне не нравится, несмотря на то что находится в центре, вид у него какой-то запущенный. Там днюют и ночуют бомжи, пахнет мочой и криминалом. Было трудно понять, кто этот человек – бомж или не бомж, да и не поэтому я остановился, меня остановили его три погибели.
– Вам плохо? – спросил я. Он не ответил, продолжая сидеть, как сидел.
Тогда я присел рядом и задал еще один вопрос.
– Может быть, у вас язва желудка или двенадцатиперстной кишки? В таком случае я могу вам помочь. У меня с собой есть лекарство.
Говоря это, я не кривил душой, лекарство действительно лежало у меня в кармане, великолепное, французское, называется "Огаст", у меня вследствие последних событий жизни открылась язва после того, как моя невеста Иришка с подачи своей мамы Ирины Борисовны променяла мои лейтенантские погоны и велосипед на малиновый пиджак и джип "чероки".
Он повернул голову, посмотрел на меня и спросил:
– Вы кто?
Я представился:
– Лютиков Лев, русский националист-одиночка.
В последнее время я так везде представляюсь, хотя, возможно, это звучит непривычно, но у меня на этот счет даже удостоверение есть. Он посмотрел на меня с интересом и немного выпрямился, теперь это были не три погибели, а примерно две с половиной.
– Цышев Евгений Георгиевич, – назвал он себя, и я запомнил это имя.
Помолчав, он задал вопрос или загадку, которая звучит довольно-таки странно и, может быть, даже бессмысленно, но, согласитесь, Юлий Юрьевич, если человек загадывает тебе загадку – долг вежливости попытаться ее отгадать, и я попытался.
– Что делать, если козел оказался безвинной овечкой? – вот как звучала эта загадка.
– Отпустить! – сказал я, ни секунды не думая.
Он еще больше распрямился и сказал вдруг:
– А вы, Любиков, молодец. – Видимо, он не расслышал, когда я представлялся, так и называл меня Любиковым. Поправить – значит перебить, а перебить я его не мог, – так и умер, думая, что я Любиков.
Он заговорил, и говорил, практически не переставая, даже тогда, когда мы шли к станции метро "Маяковская". Оказывается, ему надо было выговориться, а его никто не слушал, я знаю это по себе, у меня также был в жизни такой период, только выговорился я не неизвестному прохожему, а хорошо мне знакомой и горячо любимой теще, после чего пришлось уйти из семьи… Мне трудно пересказать, что говорил Евгений Георгиевич, так как он не называл ни имен, ни фамилий, да и последовательность событий, как мне показалось, тоже нарушал, а картина вырисовывается следующая: жили-были три друга или, может быть, приятеля, а скорее, три однокурсника – учились в одном вузе. И там же была и училась одна прекрасная девушка Валентина, которая дружила с одним из них, но не с Евгением Георгиевичем, который был в нее влюблен, но когда они закончили учебу и пришло время распределяться, она вышла замуж не за того, с кем дружила, и не за Евгения Георгиевича, а за третьего, который был москвич и папа начальник по профилю вуза. Тот, с кем она дружила, женился на другой девушке и тоже остался в Москве, а Евгений Георгиевич поехал по распределению в город Курган, что, как сказал мне Евгений Георгиевич, в переводе с древнеславянского означает могила. Но он там жил и работал, женился, и у него родились дети. Он бы и сегодня там жил и работал, но в прошлом году его неожиданно перевели в Москву, но не потому, что заметили, – как сказал Евгений Георгиевич: "Из Москвы Курган не видно", просто один из трех друзей, не тот, за кого она замуж вышла, а тот, который на другой женился, стал в их системе большим начальником, пригласил его на работу в Москву. Я понимаю, Юлий Юрьевич, это трудно понять, я и сам не понимаю, но надо пытаться, потому что речь здесь идет об очень важных вещах, может быть, самых важных, какие только могут быть. Они, конечно, встретились – Евгений Георгиевич и Валентина, и она рассказала, что личная жизнь не сложилась, – муж оказался личностью мелкой, трусливой и к тому же порочной – изменял даже такой женщине, как она. И тогда Евгений Георгиевич признался ей, что раньше он ее любил. А она возьми и спроси: "А сейчас?" Евгений Георгиевич промолчал в ответ. А она грустно улыбнулась и сказала: "Так всю жизнь промолчать можно, а она у нас одна". И поцеловала. И началась у них тайная жизнь любовников, но этого, конечно, было мало, потому что если любишь человека, с ним хочется не только ночью быть, но и днем, это я по себе и Иришке знаю. И она, эта Валентина, опять же сказала: "Лучше поздно, чем никогда. У тебя дети выросли, у меня их никогда не будет, давай вместе жить". А почему у нее детей не будет – ее муж не хотел, хотел "пожить для себя", пока проживал папочкино наследство, всё заставлял аборты делать, а потом сам же упрекал, что "нет продолжателя рода". Но Евгений Георгиевич хотя и всегда любил эту женщину, все же колебался, так как жалел свою жену, которая его любила и была ему верна и ни в чем не виновата. И вдруг тот, первый друг, который стал большим начальником, сводит всех в одну команду и поручает им очень важное и ответственное дело, за которым следят на самом верху. Когда я услышал слово "дело", я понял, что Евгений Георгиевич тоже работает в правоохранительной системе. Руководителем же был назначен муж той женщины, существо, как я уже говорил, трусливое. Он и струсил – написал заявление "по состоянию здоровья" и улизнул – в Карловы Вары, якобы лечиться. А Евгений Георгиевич остался, и его назначили главным. Вот на каком жизненном перепутье оказался Евгений Георгиевич, вот на какой страшной развилке застал я его, согнувшегося в три погибели. Потом он помолчал и спросил:
– А трудно быть русским националистом?
– Очень, – ответил я.
– Почему?
– Потому что надо жить честно.
– А может быть это невозможно? – спросил он.
– Возможно, но очень трудно, – ответил я.
– А я не могу быть русским националистом, – засмеялся Евгений Георгиевич.
– Почему? – не понял я.
– Потому что у меня отец осетин, а мать молдаванка.
Теперь я засмеялся.
– Русским националистом может быть каждый, лишь бы человек был хороший. Образованный и хороший.
– Но тогда, может быть, лучше называться не националистом, а интеллигентом, – спросил он и торопливо посмотрел на часы, и я посмотрел на свои, было 16.55, и я очень удивился, потому что менее чем за час я узнал его жизнь, а он мою, и не только жизнь, но и жизненные принципы.
– Я на метро, только по пути мне нужно позвонить, – сказал он.
– Я тоже на метро, – сказал я, хотя оно мне было уже не нужно – на встречу я опоздал. До ближайшего телефона-автомата мы шли молча, он был очень сосредоточен, как говорится, весь в себе. Он вошел в будку и что-то сказал в трубку, и выражение лица у него было решительным и твердым. Я даже удивился, каким может быть человек, который еще недавно сидел, согнувшись в три погибели, и совершенно не знал, как жить. Конечно, я не слышал, что он говорил, но иногда выражение лица оказывается важнее слов, какие в этот момент произносятся. Мне кажется, что он сделал свой выбор, свой окончательный, решительный, главный выбор. И я вошел с ним в метро. Хотя в частном сыскном агентстве "Мисс Марпл" меня наверняка уже никто на ждал, я все-таки решил туда ехать и, пожав на прощание руку Евгению Георгиевичу, пошел на другую сторону. По пути я оглянулся. Евгений Георгиевич стоял почти у самого тоннеля, откуда выезжают поезда. В нескольких шагах от него стояли двое мужчин. На часах было ровно восемнадцать. Я пошел дальше и вдруг услышал страшный женский визг и скрежет металла по металлу – машинист включил экстренное торможение, но состав продолжал идти. Продолжал идти, разрывая Евгения Георгиевича на куски. Его буквально растащило!
Теперь о том, что это – убийство, самоубийство или несчастный случай. Несчастный случай я отметаю сразу, так как Евгений Георгиевич был совершенно трезв. Остается самоубийство или убийство. Самоубийство я решительно отвергаю, потому что такие люди, как Евгений Георгиевич, самоубийством жизнь не кончают. Остается одно – убийство. Когда мы подходили к станции метро "Маяковская", неподалеку остановилась черная "Волга", из нее вышли двое мужчин и вошли в метро прямо перед нами. Я еще подумал: "Странно – люди оставляют машину и идут в метро". Они даже не поставили ее на сигнализацию. Я не могу со стопроцентной уверенностью утверждать, что вышедшие из "Волги" и вошедшие в метро мужчины те же, что стояли рядом с Евгением Георгиевичем на перроне, но в первом и во втором случае их было двое. А номер у машины был: У004ПН77.
И последнее, что, может быть, прольет свет на страшную трагедию. Это "Докладная записка", которую я подобрал на рельсах, но не отдал следственным органам. Данная "Докладная записка" попала ко мне следующим образом: когда завизжала женщина и заскрежетали тормоза, я понял, что кто-то упал на рельсы, я не подумал в тот момент о Евгении Георгиевиче, а просто о человеке, и, как только поезд закончил экстренное торможение, прыгнул вниз, чтобы поднять упавшего или там же оказать ему первую медицинскую помощь, но тут же все увидел и все понял… Тогда же я увидел лежащий на шпалах сложенный листок бумаги и, находясь в шоковом состоянии, автоматически положил в карман. Уже дома я обнаружил там листок, прочитал, что написано, и решил вместе с этим письмом послать ее Вам в качестве приложения, надеюсь, это поможет Вам в Вашей борьбе за правду и установление истины.
С уважением, Лютиков Лев, русский националист-одиночка
№ 21а
Докладная записка
Докладываю: я не помню, как я провел пятое (5) апреля сего года. (Потому что у меня память так устроена. [А еще потому, что я не мальчик и не собираюсь ни перед кем оправдываться]{И вообще, я не тот, за кого вы меня принимаете})
Е. Золоторотов
№ 22
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
об изменении состава группы по расследованию уголовного дела
№ I-234/5678-9
г. Москва 13. 11. 1997 г.
1. Вывести из состава группы по расследованию уголовного дела № 1-234/5678 следователя Цышева Е. Г. в связи с его внезапной смертью.
2. Руководство следственно-оперативной группой возложить на следователя по особо важным делам Московской городской прокуратуры Дудкину В. И.
Ну, Валя, покажи, на что наша женщин способна!
Прокурор г. Москвы Копенкин К. М.