***
- Можете вы что-нибудь сделать вот с этим? - сказал мне однажды А. Н. Саков, передавая пачку исписанных листков.
По-видимому, это были стихи, написанные так, как редко можно видеть даже в тетрадках самых упорных "рецидивистов безграмотности" перманентного советского ликбеза.
Некоторый опыт в повышении качества такой поэзии я имею. Мне приходилось работать в рабкорских отделах советских газет, а там и посложнее задачи бывали: делать нечто приемлемое для печати из полностью бессмысленного хаоса слов. Здесь же, несмотря на полное пренебрежение к правилам орфографии, неумение строить ритм, в прыгающих и то наскакивающих друг на друга, то внезапно проваливающихся буквах косых строк чувствовалась большая искренность и еще большее желание сказать что-то такое, чем полна душа, крикнуть об истомившей ее боли, заорать от переполняющего ее гнева.
Захватив листки домой, я расшифровывал их целый вечер. Мне помогала жена. Бывшая редакционная машинистка, она привыкла к разбору самых сложнейших иероглифов.
- А знаешь, - сказала она мне, - ведь это тоже… русский клич. Да еще какой полный и яркий! Ты отбрось формальный критерий… Слушай только то, что внутри этих неуклюжих слов, в их сердцевине. Ведь это живой человек орет… А его каленым железом припекают… Разве не слышишь!
- Слышишь ли ты меня, батько, вскричал Остап… - отвечаю я. - Да, ты права. И я слышу.
Из этих стихов мне ничего не удалось сделать, но потом случилось познакомиться с их автором в одном из лагерей ИРО на медицинском осмотре. Передо мной в очереди стоял здоровенный красивый детина. По его обнаженному торсу прямо анатомию изучать можно было бы, так рельефно выступали тугие узлы и связки мускулов. Я залюбовался, - он заметил, расправил плечи, напружил грудь.
- Есть силенка!
- Русский?
- Пожалуй, что так…
Потом мы встретились в читальне. Он смотрел итальянский иллюстрированный журнал "Нуово Мондо" и смачно ругался.
- Сволочи, так их перетак!.. Иоськина пропаганда врет, так она свою цель имеет… А эти чего брешут, мать их…
Причиной страстного монолога моего нового знакомого было фото на странице итальянского журнала, на котором изображалось несколько плачущих женщин, идущих одна за другой в ворота, на которых красовались перекрещенные серп и молот. У ворот стояли часовые.
- Что плачут - это верно. Заплачешь, да только не с радости, а тут видите, что сказано, - упер он в подпись крепкий, темный палец и, медленно ведя его по строке, с запинками, но правильно прочел текст, - от радости! Ах, сукины дети!
- А вы по-итальянски уже читать приучились?
- Я по-итальянски читать прежде, чем по-русски выучился.
Моему собеседнику было лет около тридцати. Явно русский. Судя по говору, должно быть южанин, в хохла отдает. Ясно - "новый". Что за притча?
- Как же это у вас так получилось?
- Очень просто. Я в Италию неграмотным пришел. - Так и сказал: пришел.
- Из России?
- В Италию - из Чехии… Ну, а в конечном счете - из Горловки… Знаете? Бывали?
- Знать - знаю. Бывать не приходилось. Ну, а много подсчитывать пришлось пока от Горловки до итальянских прелестей добрались?
- Это как подсчитывать? Километры, что-ли? Кто их знает? Путаные этапы были.
- Вот про этапы я вас и спрашиваю.
- Тоже подсчитать нелегко. Начались они на Донце, когда я на немецкую сторону перешел.
- Сами перешли или в окружение попали? <
- Сам, как есть, и два передка со снарядами принес. Я в артиллерии служил.
- Что-же вас потянуло?
- Это дело серьезное, - задумывается Александр Иванович (так зовут моего собеседника), - я из лишенцев. Батька моего раскулачили в 33-ем году, а он человек очень характерный был. Советскую власть эту никак не уважал. Не русская она, говорит, а жульническая… одно мошенство. Даже и в школу меня не пускал. Добру, говорит, там не научат.
- Поэтому вы и неграмотным остались?
- Так и получилось. Я плачу, прошусь, когда мальчёнкой был, мне обидно, а он не велит. Ну, а потом некогда было. Когда выгнали нас со двора, мы в шахты ишачить оба подались. Какое-ж там учение…
- А на службе вас не обучали?
- Это в армии? Как-же… политрук оченно налегал. А я уперся. Дурака из себя строю, говорю - неспособен.
- Да ведь вы хотели учиться?
- Тут у меня другая думка была. Обучат - значит в комсомол пишись, а то хуже будет. А я в комсомол не желал.
- Почему?
- Не хотел. Правильности в нем нет. Одна трепотня. Соглашательство.
- Какое же в комсомоле соглашательство? - искренно удивился я. - Там против соглашательства, оппортунизма ведут борьбу.
- Это для наружности, а у самих соглашательство. Комсорг зачитает, и все соглашаются.
Вот, думаю, индивидуалист какой выискался. Интересно. Конфликт личности и коллектива - проблема сложная.
- Ну, а все-таки почему вы к немцам пошли?
- Вот от этого соглашательства и пошел. С самолета листки сбрасывали. "Сталин капут"… Русская Освободительная Армия формируется, - значит, не один я несогласный. Представился момент, я и перемахнул.
- И к генералу Власову попали?
- Нет. К румынам. Я им листок даю с немецкой печатью, пропуск, какой с самолета кидали, а они не берут, и меня - в концлагерь.
- Из него как выскочили?
- В казаки поступил.
- К Краснову попали?
- Нет, к фон Панневицу. Полковник один приехал к нам в лагерь и завербовал. Я, говорю, не казак, а русский. Он говорит: ничего, мы тебя в казаки перепишем, нам это безразлично.
- Так у фон Панневица и воевали?
- Не долго. Я на курсы нового оружия оттуда подался, в город Лецеп.
- Что вас туда дернуло? Я знаю, там трудно было, да и специальность опасная.
- Обратно от соглашательства ушел.
- С кем же казаки соглашались?
- Они может, и не соглашались, а пропагандист опять соглашательную линию вел на немецкую руку. Устроим, говорит, всевеликий Дон под немецким протекторатом, - это трудное слово Александр Иванович выговорил легко, вероятно, пропагандист его часто употреблял, - значит, обратно русской власти не будет, а только соглашательство.
Эге, думаю я, проблема-то разрастается: теперь протестует уже не личность, а нация…
- Дальше куда вас кинуло?
- По окончании школы к Власову ушел. Тогда разрешение вышло всем желающим в РОА итти… Отовсюду. И из лагерей, и от немцев, и от казаков… от грузин, там, и всяких… на русскую сторону.
- И много вас пошло?
- Да, кроме грузин, - вся школа, человек до двухсот.
- Все русские?
- Нет, там всякие были. И черкесы, и елдаши… что бы чистых русских, так мало.
- Все к Власову потянулись? Знали, что-ли, его?
- Кто же его знал? Портреты, конечно, смотрели, да не в том дело, а в РОА…
- То есть?
- Да что эти буквы обозначали? Российская Освободительная. Понятно?
Как не понять? Плыли горловские, воронежские, шушинские, баталпашинские Одиссеи и искали свою Российскую Итаку… между Сциллой и Харибдой… и обоим в зубы попали… не доплыли… А этот как проскочил?
- С первой дивизией и прихлопнули вас?
- Наш батальон на походе окружили. Комбат со штабом на переговоры пошел, а я разом в канаву, осушительный дренаж. Им и дополз до леса. Что было делать?
Дальше расспрашивать нет нужды. Эту часть пути российских Одиссеев, уже не на поиск Итаки, но лишь ради спасения своей жизни, я знаю достаточно. Сам им прошел. Но слушаю. Этапы Александра Ивановича красочнее и экзотичнее пройденных мною. Тут и ночевки на сеновалах добродушных баварских бауэров, и переход лесистых Тирольских Альп, и питание отбросами из базарных свалок, и проскакивание мимо пограничных кордонов, аресты, побеги из-за проволоки…
Приятно читать авантюрный роман, но далеко не сладко стать самому одним из его героев.
Почему Александр Иванович потянул к югу, в Италию? Этого он не смог мне объяснить. Ни географии, ни языков он не знал. Бежал по инстинкту затравленного зверя, волчьими тропами, заячьими петлями и, попав в Италию, был глубоко этим удивлен.
Прятался и здесь, работая у крестьян за чашку макарон. Потом, когда о нем пронюхали местные коммунисты, "падроне" его предупредил, - бежал в Рим и нашел в нем осколок своей Итаки.
Здесь и русской грамоте выучился по затрепанным листкам "Русского Клича".
Символика реальности или реальность символики? Черт их разберет! Я не знаю. Я репортер дней и записываю то, что в них вижу. Только!
Нити наших петлистых путей, мой - недорезанного интеллигента Российской Империи, и его - неграмотного донецкого шахтера рабоче-крестьянского царства победившего социализма сплелись на пару лет под лазурным небом Италии. Я еще вернусь к нему на страницах этих записей.
Почему же я поместил этот клочок воспоминаний о нем в главу "Русский Клич"?
Потому, что мы оба его слышали. Не писанный, не печатанный, а подлинный, живой, страшный своею мукой, своей безнадежностью. Слышали внутри себя, слышали вокруг себя и сами кричали, вопили им:
- Слышишь ли ты меня, батько?
18. Робинзон И Робинзониха
- Когда падре Дон Джиованни уедет, нас безусловно отсюда выпрут, - определила вырисовывающуюся ситуацию жена.
Я не спорил. Это было очевидностью. Падре Джиованни получил новое назначение - сопровождать в Аргентину транспорт итальянских переселенцев, а его заместитель переехавший уже в пароккио, не скрывал своей антипатии к его русским жильцам.
Местная коммунистическая организация неустанно нажимала на него, ведя предписанную ей кампанию, распускали слухи, запугивали. А тут еще наши итеэровцы устроили вечеринку, назвали гостей. И Светлана, по комсомольской своей несознательности, услаждала их советскими песнями в часы вечерней мессы. Ревностные католики стали на нас коситься. Светлану пришлось спешно выселить, но и под нами заколебалась почва.
Положение становилось критическим. Нанять комнату не на что. Общежитие на Виа Тассо переполнено и само пребывает в состоянии осажденной крепости, его спасает от разгона лишь дипломатия отца Филиппа.
- Знаешь, что, - говорю я жене, - давай выстроим себе дом.
- Ты что, с ума спятил?
- Нисколько. Почему мы его не выстроим? Совсем маленький барак. Ведь мы в Италии, слава Господу, климат здесь не сибирский.
- Где же? На чьей земле?
- Падре Джиованни еще два, три, а может быть и четыре месяца пробудет хозяином пароккио. Он разрешит построить на пустыре, знаешь, около школы… А там видно будет!
Романтика! Подумаешь, какой Робинзон выискался. Да у тебя ни топора, ни пилы нет. Один молоток Лоллик со свалки притащил.
- Добуду. Соседи дадут.
- А материалы? Доски? Крыша?
- Достану. Выпрошу старых ящиков в Красном Кресте, всякого хлама в Собрании, еще где-нибудь…
- Сумасшедшее предприятие, - покачивает головой жена, но я вижу, что она уже начинает мне верить. Опыт нашей бродяжнической жизни много раз уже доказывал ей, что удаются именно совсем невероятные предприятия. Я знаю это лучше, чем она. Мой личный опыт обширнее.
- Ну… пробуй.
Проба начинается с падре Бутенелли. Я излагаю ему свой план и разом нахожу точку опоры. Кипучая душа падре воспламеняется моей идеей, и мы оба бежим выбирать место для постройки.
- Здесь, - указывает падре. - Смотрите, пол уже готов. Поблагодарите Гитлера.
Верно! Немцы устроили здесь бетонную площадку для зенитки размером 4 на 8 метров. Мне хватит и половины. Пол готов. А стены?
Но падре Джиованни уже обзирает окрестности. Он весь, без остатка охвачен моей идеей.
- Вон тот забор тоже мой. Он все равно развалился. Берите его!
- Да ведь из этого камня можно Колизей построить! - с восторгом кричу я.
- Берите и десяток столбов, поддерживающих сетчатую загородку, только через столб, чтобы она не упала… И вот ту кирпичную тумбу… Вы будете культуртрегером. Я выдам вам арендную записку… Avanti!
Подбадривать меня не надо.
- Видишь, - кричу я жене, - видишь! А ты боялась. Помещиками будем, черт возьми! Evviva великая романтика! Она побеждает!
Теперь и Нина во власти обрастающей плотью мечты.
- Курицу заведу. Обязательно! Хоть одну: пестренькую… Каждый день Лолличке яичко будет…
Какой-то маленький, но колючий, кусачий червячишко шевелится в моем сердце.
- Борис Николаевич, - говорю я себе, - экс-феодал, экс-владелец семи тысяч десятин, тысячи лошадей и пр… Ваша жена мечтает о курице. Об одной курице и одном яичке в день…
Я раздавливаю червяка. "Было" - мертво, но "будет" - живо.
- Великие цезари и могущественные папы строили Рим. Слушай, Нина! Мы тоже строим его. Папы создали стиль барокко. Мы поведем работу в стиле баракко. В чем разница? В одной только букве. Стоит ли обращать внимание на такой пустяк? Мы не буквоеды. За работу! Avanti!
И работа кипит. Я с ожесточением громлю забор занятой у соседа киркой и перевожу камни на взятой у него же тачке. Немазанное колесико отчаянно визжит.
- Слушай, Нина, эту песню! Она сладкозвучнее флейт и кимвалов!
Нина разгибается и слушает. Ее подол высоко подоткнут, руки в глине, лицо тоже в глине. Голова обвязана какой-то тряпкой, а то и в волосах будет глина. Вероятно, ее кубанская прабабка так же повязывалась, когда мазала свой курень в приволье ковыльной степи.
- Курочку, обязательно курочку… и подсолнухов посажу. Есть здесь подсолнухи?
Мечта обрастает телом. Угловые столбы и притолоки вкопаны и уравнены без опилки. Пилы достать не удалось. Кладка стен высится с каждым днем. Иронические улыбки стираются с лиц наших итеэровских сожителей. Они подсмеивались, но Василь и старик Плотников смотрели на нашу возню сочувственно.
- Энтузиазму у вас, Борис Николаевич, хватает, - говорит, проходя, Василь, - вам бы еще силенок подбавить!
- Ничего. Хватит и силенки.
- А вот коровьего навозу мне не хватает, - кричит со стройки жена, - разве без навозу мазка? Обязательно нужно…
- Этому где вас учили, Нина Ивановна? На вашем литературном факультете? Кто технику саманного производства вам читал?
Старик Плотников подолгу стоит, опираясь на палку. Его мутные старческие глаза неотрывно следят за работой жены у стен. Что они видят? Ее или какую-то другую женщину, мазавшую свою хату на берегу многоводного Урала. Иногда из них скатываются слезы.
Наше предприятие становится злободневною темой обедов в Собрании. Прямо сенсация! Она достигает даже стен Ватикана: - выслушав рассказ о русском профессоре, собственноручно строящем себе дом на окраине Рима, maestro della casa дворца Пап, римский нобиль, маркиз Сакетти дарит мне остатки своего бомбоубежища.
- Двадцать одну четырехметровую доску! Даже с доставкой! Две тысячи лир на оплату грузовика дал! Теперь живем! А ты говорила…
- Что-ж, чудеса бывают, - отвечает жена. - а когда начинали стройку, у нас и двадцати лир не было.
Представился маркизу, родовитому наследственному коменданту Ватикана. Заодно осмотрел его родовое палаццо и полюбовался плафоном Цуккерини.
- Удивительная страна ваша родина, говорит маркиз представлявшему ему меня "русскому римлянину", - профессора ворочают камни… но тонко чувствуют нюансы красок… изящество линий… Непонятно!
Нужно быть справедливым и к врагам. Даже врагам всего рода человеческого. При постройке нашего дома мне помогали не только светлые силы, витающие в стенах Ватикана, но и темные, хотя не по своей воле. Падре Бутенелли не преминул прихватить за хвост владыку ада. В одной из своих проповедей он указал своей пастве на стройку, рассказал обо мне и провел соответствующие аналогии.
Овцы его паствы приходили, смотрели, а потом тащили кто-что: доски, старые двери, ящики… какой-то погрязший в тягчайших грехах вдовец притащил даже соответствующую их весу тяжеленную калитку от своего сада. Из нее я сделал притолоки к двери.
Холодные осенние дожди полили как раз в тот день, когда стены были уже закончены.
Но крыша? Крыши не было.
- Если бы тентом верх затянуть… по римскому климату этого было бы вполне достаточно.
Дом вышел очень хорошим. Бетонный пол - от Гитлера. Стены, обшитые внутри ящичными досками - от пароккио Трасфигурационе и маркиза Сакетти… Два длинных продольных окна а ля Корбюзье… Стекол, правда, еще нет, но ведь мы в Италии и без стекол жить можно, хотя бы заставляя окна картоном от кэр-пакетных коробок. Но без крыши?
Если бы старую палатку достать?
- Эврика! - говорю я. - Римским отделением ИМКА заведует старый полковник Нельсон. Мы с ним приятели. Не сможет ли он достать еще более старую палатку на каком-нибудь военном складе… На базаре их сколько угодно по 5000 лир продают.
Полковник Нельсон и его помощник профессор Грациани покровительствуют беженцам-интеллигентам. Они устраивают стипендии студентам, подкармливают кэр-пакетами дряхлых профессоров. Через них можно получить доступ в книгохранилища или пару штанов при их отсутствии… Но крыша? Входит ли такой вариант культурной работы в программу ИМКА?
Оказалось - и крыша входит.
Выслушав меня, полковник Нельсон лаконически спросил:
- Не хватает только крыши? Или еще чего-нибудь?
- Только крыши.
- Сколько стоит палатка?
- Пять тысяч.
Длинная зеленая бумажка с этой цифрой переселилась из кармана полковника Клаудио Нельсона в мой. Он пожал мне руку и пожелал успешного окончания работы. Американцы говорят всегда кратко и дельно.
Итак, мы в "своем" доме. Он не хуже иных прочих. Дверь даже с инкрустациями. Есть и обстановка: стол, кровати, стулья. Их дал на время падре. Есть печка - подарок Василя. Он мужик хозяйственный, принес ее еще до окончания стройки, чтобы трубу в стену вывести. Даже вместе с трубою. Значит, наша квартира лучше обычных римских: в тех печей нет.
- Вот спасибо тебе, Василь! Действительно услужил, - восхищаюсь я, - хотя и поржавленная, но дыр нет. Дымить не будет… И трубы с коленцами… Где ты ее выискал?
- Та я там проходил под над стенкою, - неопределенно указывает Василь куда-то в сторону Ватикана, - гляжу, а вона стоить у садочку…
- Ты, что-ж, выпросил ее у итальянца?
- Та не, нэ просив.
- Так как же? - допытываюсь я.
- Та взяв и пишев с ею.
- А трубы?
- А воны коло ей лежали.
- Значит, ты печку спер?
- Та нет же, не спер. Она так, сама стояла коло стенки. Я перелиз, та и взяв.
- У нее же хозяин был? Ведь это грех!
- Якой же грех, - уверенно возражает Василь, - на що вона ему? Вона старая, а вин, итальянец той, соби новую наживе. А вам и така сгодится…