Вслед за перуанским казаком Свидиным подтягивается Гогин папа, грузин, инженер. Гога - лучший друг моего Лоллюшки, хотя они дерутся не менее пяти раз в день. Воинственность, очевидно, наследственная у обоих. Мне пришлось повоевать несколько более, чем я хотел, а Гогиному папе несколько меньше его желания. Лет пять назад он собрал три тысячи своих грузин и засел с ними в лесах над Сухумом. Подраться кое с кем ему очень хотелось, но нужно было ждать подхода немцев с оружием для этой драки. Они не подошли и даже подальше ушли. Воинственному инженеру пришлось уводить своих грузин горными тропами, через снега перевала, вслед за ними, и он все-же довел большую половину. Где она теперь? Кое-кто, усвоив армянское происхождение, еще сидит в венецианском монастыре, иные еще блуждают по долинам Италии, третьи, ставши во-время турками, двинулись в Истанбул, по большинству двигаться некуда и незачем. Лежать им спокойно. Одним - под развалинами фортов Ла Рошели, другим - в древней земле Эллады, третьим - в долине Дравы близ Лиенца…
Мы усаживаемся на камушках около кровати Савилова.
- А, святой человек! Вали под наш кур! Твоими молитвами живы!
Святость наш новый гость обрел сравнительно недавно. Только после разгона дома на Виа Тассо, откуда он побрел в единоличном порядке и осел в недалеком от Монте Верде бернардинском монастыре в качестве огородника. Но раз с монахами живет, значит, свят, хотя прежде и много грешил, особенно против советских заповеден и заветов Ильича. И в степях партизанил, и с Колымы удрал, и еще потом… Но об этом пока лучше молчать, так как я называю его собственным именем вахмистр Лозинка, подхорунжий.
Стекаются к Савиловской кровати и прочие мужи кочевого племени. Последним появляется Володя-певец. Он тоже здесь, слегка разойдясь во взглядах на свободу личности с ировским директором Чине-Читта. Своего шатра Володя не раскинул, не чувствуя в том надобности. Ночью он гастролирует, а днем отсыпается в моих подсолнухах. На кой же черт шатер!
Володя не садится. Он обводит собравшихся еще мутными со сна глазами, но, как всегда, веселыми, достает из кармана комок смятых бумажек разного достоинства, прикидывает их на вес и подмаргивает: - Сходить, что-ли? Я в момент сбегаю! Получив утвердительный кивок вождя, Володя несется в мое палаццо.
- Нина Ивановна, одолжите ваше ведрышко на минутку! - поет он медовым голосом. Ох, хитер!
- Опять пьянствовать собираетесь! - слышится из палаццо. - Не дам! Алексею Анатольевичу вредно, да и другим тоже… Пьяницы!
"Другие" - это, конечно, я. Но я молчу. Женщины и должны ругаться, когда мужчины пьют. Это все, что осталось нашим дням от вечной женственности дней Гете.
- Эх, была бы у меня такая жена, как у тебя, - никогда бы я не пил! - говорит мне Савилов, но раз такой жены у него нет, то подмаргивает Володе: - вали! Нажимай!
Дело в том, что наше ведро - единственное во всей Ширяевке эмалированное. Подарил его моей жене еще армянский турок в Венеции, а где он его достал - история ведра о том умалчивает.
- Нина Ивановна, - поет еще слаще Володя (прямо Карузо!) - нам на минуточку и всего полведра… Много ли на 15 человек!? Кстати мне и умыться надо…
- Что же вы вином, что-ли, умываться будете?
- Нет, я вообще, в части ведра… - несколько путается в тексте Карузо, - Нина Ивановна!..
- Берите. В последний раз и не больше, чем половину…
Володя отбивает дробь по облупившемуся донцу венецианской посудины, делает пируэт и уносится.
- Итальянцы на базаре болтают, что обязательно власть к коммунистам отойдет после выборов, - мрачно сообщает Посельский.
- Куда отсюда поскапаришь? (Итал. scapare - убегать) Крышка!
С вином, которого Володя притащил, конечно, полное ведро (стоит ли за полведром бегать! Ночной выручки как раз на пятнадцать литров хватило. По литре на рыло… а на трам соберете…) настроение поднимается.
- Де Гаспери власти не сдаст! Его Папа поддержит. Здесь религию уважают.
Но волна пессимизма накатывается снова вместе с приходом последнего из обитателей итэровской комнаты, Никиты Петровича, доцента то географии, то космографии, то геологии, смотря по настроению.
Он элегантно раскланивается и поправляет очки.
- Привет вам, отбросы родины!
К подобным характеристикам мы привыкли и потому не обижаемся. Даже наоборот.
- Садись, Никита Петрович, - предлагает Лозинка, - выпей чашечку с отбросами… А ты сам из каких будешь?
- Конечно, признаться надо, все мы гниль, навоз…
- Без навозу, браток, и земля не рожает!
- Чего же вы в свою творческую жизнь не возвращаетесь, а с навозом мешаетесь? - не выдерживает воинственный инженер.
- На это у меня особые причины, - глубокомысленно парирует доцент. Он всегда говорит веско и уверенно, чувствуется привычка к бессловесно внимающей аудитории. - Но оценим сами себя. Там кипит жизнь, творческая работа, а мы здесь разлагаемся, барахольничаем…
- Прекратим этот разговор, друзья, - похрипывает Савилов, - считает себя навозом Никита Петрович - его дело. А я о себе и всех нас иного мнения. Раз вырвался из чертова логовища, значит, смог. А раз смог, значит - силен. О каком же навозе разговор?
Вечером он спрашивает меня:
- Как думаешь, засланный он?
- Нет, не думаю. Поумнее заслали бы, потоньше. Просто комсомольская закваска еще не перекисла.
- А деньги у него откуда? Живет хорошо…
- Ловкость рук и никакой магии. Недавно ухитрился в американской пропаганде сотню долларов аванса под книгу об СССР получить… (Эта книга им, конечно, написана не была. "Доцент" Никита Петрович - лицо не вымышленное. Изменено лишь имя. Б. Ш.) Из Америки тоже перепадает. Нет. Это не засылка, а просто прилипшая к нам грязь… Поторопился при немцах карьеру сделать и промахнулся.
- Кое с кем такие случайности действительно произошли. Верно.
Осушив содержимое ведра, мы растекаемся: Лозинка - в свой монастырь, я - в палаццо, прочие в шатры… В стороне собора Св. Петра взлетают ракеты и повисают огненными каскадами в темном небе. У итальянцев одна из многочисленных фест, праздников.
У нас - будни. Через так и не дождавшееся стекол окно я слышу, как в подсолнухах возится Володя. Он готовится к своим ночным дебютам, подстраивает неразлучную спутницу-гитару и тихо напевает классическую песню своего поколения:
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет.
А я мальчик еще молод
Счастья-доли мне нет…
На своей одинокой кровати задыхается в пароксизме кашля Савилов. Это - Россия его поколения, соловецких, колымских, печерских доходяг.
Чей-то ребенок взметнулся, напуганный страшным сном, вскрикнул и залился плачем… Это его песня.
***
Так протекают спокойные дни слободки Ширяевки. Но иногда над нею проносятся бури… Ветры, дующие в стране, куда нас загнала бродяжья доля, нагоняют облака. Солнце меркнет, и страх сжимает сердца железными, колючими тисками…
Самый сильный порыв таких ветров пронесся в день парламентских выборов в Свободной Италии. Ветер, дующий из той страны, откуда мы вырвались в грохоте битв и дыме пожаров, рванул, напрягая все силы. Задолго до дня выборов все улицы Рима уже пестрели вереницами ярких плакатов, и с каждого из них на нас смотрело лицо зверя… того, из берлоги которого мы ускользнули. Щупальцы спрута тянулись к нам и укрыться от них было уже негде.
- Вот, примерно, сидим мы здесь и беседуем, - рассуждал Лозинка, - а думка у нас всех такая, что на мушку мы все уже взяты… Вон он свой наган-то на нас навел!
Со стен школы, в которой надлежало стоять избирательным урнам района Монте Верде, на нас смотрело знакомое усатое, самодовольное лицо. Да не одно, а целый ряд портретов, чередовавшихся со столь же знакомой эмблемой.
- Серпом тебя подрежет, а молотом пристукнет… и амба!
- Амба!
Рано утром в день выборов к школе прибыл отряд спешенных конных жандармов.
- Ребята ладные, - осмотрел их опытным глазом Савилов, - сытые, снаряжение в порядке.
- Ладные-то ладные, а за кого они повернут?
- Кто-же их знает.
Посмотрели слободчане на молодцов, подивились на их блестящие, с вызолоченными эфесами сабли и без сговора, но единодушно стали растекаться кучками с пустыря.
- От греха подальше… А там увидим. Стреляная ворона, говорят, и куста боится.
- Очевидно, свои основания к тому имеет.
- Куда же пойдем?
- Да куда же? Остерии-то открыты сегодня?
- Настежь все, как одна. - Так пошли?
- Ну, и пошли. Не всем скопом в одну, а по разным, колхозами - человека по три-четыре…
- Так и пересидим незаметно.
Сидеть пришлось долго. Избиратели стали собираться лишь часов с десяти. На доске перед входом в школу каждые полчаса писалось число проголосовавших граждан Италии. Оно росло, но довольно медленно. За столиками остерий, занятыми группами слободчан, ход выборов тоже отмечался количеством стоящих на них пустых бутылок. В Италии их не принято убирать со стола. Эта запись росла пропорционально быстрее.
К полудню проголосовала половина избирателей.
К этому же часу число бутылок на столах дошло до предельной нормы.
- Точка, - распорядился Савилов. - И некуда и не на что. Айда домой… Будь, что будет.
Обратный путь на пустырь мы совершали в порядке взаимной кооперации, то есть шеренгами, заботливо поддерживая друг друга. Некооперированным единоличникам приходилось туго. Особенно на ступеньках лестницы, ведшей от школы в слободку. Преимущества колхозной системы сказывались на них особенно ярко. Преодолевает такую трудность единоличник и качает его, как сосенку в бурю.
- Piano, piano, - подхватывает его под руку бравый жандарм.
- Верно, друг, пьяный я, как есть пьяный…
Общий язык с опорой Де Гаспери и взаимное понимание были установлены.
- Замечательные ребята! Никакой тебе грубости или некультурности! Сочувствуют нашему состоянию… Понимают!
Вряд-ли жандармы понимали на самом деле нас, диких "страниеров", предпочитающих, вопреки здравому смыслу, жизнь на чужом пустыре возвращению в свои, столь прекрасные на плакатах, дома.
- Как разъяснить им это? - грыз меня нераздавленный еще червячёк журналиста-агитатора. Нельзя, побьют еще коммунисты… вон их сколько гогочет перед плакатами… Да и с языком слабовато.
Но разъяснитель все-таки нашелся и жандармы кое-что поняли.
Их блестящие сабли, краги, широкие красные лампасы и прочие красоты неудержимо тянули к себе моего Лоллюшку.
Кудрявый, светлоголовый мальчишка незаметно для самого себя оказался среди жандармов и достиг заветной цели - подергал за кисть темляка сержанта.
- Ты откуда?
- Вон оттуда, - ответил мальчишка по-итальянски, да еще со звонким феррарским акцентом. Разговоры с падре Бутенелли вряд-ли научили русскому достопочтенного отца-настоятеля, но его учитель постиг все красоты благородной Феррары.
- Ты итальянец?
- Нет, русский.
- Из самой России, от белых медведей?
- Нет, медведей там как-будто не было, - с большим сожалением сознается Лоллик, - я их только в Берлине в Цоо видел.
- А шеколад там был? - протягивается к нему солдатская рука с пайковой плиточкой американского рациона.
- Был… только… - разъяснение сложной системы снабжения трудящихся продуктами питания в стране победившего социализма Лоллику не удается. Выясняется лишь одно: будучи в России, шеколад он ел только раз в течение всей своей сознательной жизни. Но гастрономическая проблема интересует обе стороны: жандармов - теоретически, а его - практически, так как для наглядности плитку шеколада сменяет кусок колбасы, а колбасу - апельсин. Лоллик чужд рутины. Поэтому он поглощает все в порядке поступления, не придерживаясь устарелых традиций. Интересный разговор между тем продолжается и в порядке прений выясняется, что в этой самой России ее достигшее вершин благосостояния население ветчины не ест, предпочитая ей кладбищенские консервы из собственных дедушек и бабушек.
Страшные рассказы о колбасе из отрытых трупов, слышанные на далекой родине, видимо, глубоко засели в памяти ее блудного сына.
- Стой, - говорит сержант, - этот мальчишка рассказывает занятные истории; позовите лейтенанта, ему будет интересно.
Лоллик повторяет свои воспоминания перед пришедшим офицером.
- Слышите? - говорит тот солдатам, ведь так складно врать мальчишка не может. Он еще слишком мал для пропаганды… следовательно…
- Следовательно, врет "Баффоне" и наслушавшиеся его дураки, - решает сержант.
"Баффоне" значит по-русски "усач". Это старинная кличка итальянского Фальстафа, хвастуна и враля, Героя позабытой уже кукольной комедии, "Петрушки" залитых солнцем площадей. Теперь о ней вспомнили и приклеили ее к Сталину.
- Вот вам и разгадка того, почему эти люди скитаются здесь по пустырям и развалинам, а не возвращаются на родину, как наши из Германии.
- Мертвечина вряд-ли вкусна! Даже с пармезаном и оливами… Брр… - плюются жандармы.
Собеседование на русские темы длилось до ухода отряда. Лоллика оно обогатило. Пришлось даже сбегать домой за коробкой, чтобы сложить в нее непомещавшиеся в руках апельсины, шеколадкн, куски колбасы, початые банки консервов… Вероятно, и его слушатели несколько обогатили правдой свои представления о стране, где жизнь так свободна и прекрасна.
Наутро мы облегченно вздохнули. Радио прохрипело о победе католиков.
- Пронесло на этот раз мимо! Еще поживем.
Но обрывки плакатов со столь знакомыми нам усами висели еще долго и злобно шуршали по ночам.
- Это "горячо любимая родина" нас с тобою зовет, - говорил тогда мне Савилов. - Слышишь ее?
Я слышал и, наслушавшись шорохов спал сторожко и тревожно.
Куда уйти от них? Где скрыться от ее "призывов"?
***
Счастливый день, когда шорохи оборванных плакатов и другие более основательные причины перестали треножить сны большинства обитателей Ширяевки, пришел под осень.
На пустырь, как и весной, покачиваясь в рытвинах, въехали два грузовика и слободчане устремились к ним, таща чемоданы, сумки и ящики…
- Кто в Венецуэлу - на первый, а в Аргентину на второй! - пытался установить порядок кто-то, незабывший еще немецкого "орднунга".
Тщетно! Да и к чему? Все равно всем вместе еще до Неаполя ехать. А там… там рассеются по неведомым путям.
- Счастливо! Устроитесь - напишите!
- Обязательно! Не сомневайтесь! И вас вытянем!
Конечно, никто ни слова не написал и никто никого не потянул. Да и тянуть было некого. Ширяевка опустела. На пустыре остались лишь мы в своем палаццо, Савилов на своей кровати, да еще какие-то тряпки и камышевый шалаш около стены моей виллы, в который нужно было вползать на четвереньках.
Тряпки сгребли и выкинули на соседний участок, а шалаш оставили "на всякий случай".
Проводили мы чужих, случайно сбитых в одну кучу с нами людей, а все-же было грустно. Было грустно прощаться с нами и отъезжавшим. Вновь обросший густой гривой доктор долго тряс мою руку. Я вас добром вспоминать буду…
- И в память обо мне постригитесь в первый же день по приезде, а то там всех перепугаете, - пробовал шутить я, но шутка не вышла.
- Проводили, - сказал я Савилову, когда авто скрылись из виду, - а мы куда?
- Ты - не знаю, а я - туда, - указал он рукой на монастырское кладбище, - мой маршрут ясен.
Он не хлопотал об отъезде, даже никуда не записывался.
- Зачем я очередь занимать буду? Еще на дурня чью-нибудь визу перехвачу. Человека зря обездолю.
Он ясно видел свою путевку и не ошибся. Когда полили дожди, Саков и Вуич свезли его в госпиталь.
Зашли к нему через несколько дней и попали как раз в ту минуту, когда агония подходила к концу.
Савилов лежал неподвижно, вытянув свое худое, длинное тело под серым больничным одеялом, но был в памяти и узнал их.
- Передайте Наследнику Престола Князю Владимиру, что моя последняя мысль, последнее слово о Нем.
Так и было. Больше он не сказал ни слова. Саков и Вуич донесли его последний вздох до Великого Князя. Я это знаю.
Схоронили его на итальянском кладбище, но отпевал русский священник.
- Стоило ли тратить столько сил, бороться, прорываться, пробиваться, проскальзывать, блуждать, погибать, воскресать, чтобы положить свои кости в чужую и чуждую землю? - сказал я жене.
- Стоило, - ответила она, стряхивая слезу, - уж для одного того стоило, чтобы в последний час сказать то, что он сказал, и чтобы умереть, зная, что будет услышан… тем, к кому пробивался всю свою волчью, бродяжью жизнь. Разве не стоило?
Снова лили зимние дожди и снова горели в печке собранные на свалках дрова. Котенок стал уже взрослым красавцем-котом, грозою всех крыс пароккио.
- Каждый день у него мясное, - с завистью говорит Лоллик, - по три крысы в день притаскивает!
А кот явно хвастался обилием продовольствия. Притащит здоровенную крысу, положит на средину нашей жилплощади и поглядывает: "Вот я какой!"
Вечерами горела лампа, и на ее огонек порой приползали тени… Стук, стук в дверь, и из-за нее слышится полушопот:
- Русские здесь живут?
Я уже знаю. Это какой-нибудь отсталый волк выполз из логова, где скрывался год-два. Логова были разные: погрузочные площадки генуэзского порта, крестьянские фермы, иногда монастыри.
- Как вы нашли меня? Кто сказал адрес?
- Люди сказали, - слышался всегда ответ. Очевидно, люди еще жили даже в Европе.
- Я завтра буду в лагерь проситься, а сегодня переночевать у вас можно? Больно уж дождик зачастил…
- Разместимся как-нибудь.
- Только документы вот я завтра выправлять буду… Не в порядке они немного.
- Не беда. В полиции ко мне уже привыкли, да и в такой дождь, кроме того, ни один итальянец из-под крыши не вылезет.
Что-то стелили на площадку, оставшуюся от немецкой зенитки, ночевали. Наутро тень исчезала. Имен я не спрашивал, но позже встречал иных в лагерях.
Но иногда они сами говорят свои имена. Однажды днем к нашим дверям подошел стройный красивый юноша с едва пробивавшимися усами. Здороваясь, он назвал свою фамилию. Она была мне знакома. Я читал в Белградской газете о подвиге, совершенном полковником А. в борьбе с титовцами. Он два дня защищал свой бункер против во много раз превосходивших числом врагов и, расстреляв все патроны, взорвал последней гранатой себя и единственного из оставшихся в живых соратника.
- Полковник А. ваш родственник?
- Это мой отец. А капитан А. - мой брат.
- Он где теперь? Знаете?
- Убит.
Сам пришедший ко мне А. поступил в Русский Корпус почти ребенком, при отступлении был ранен, оставлен. Под чужой фамилией проскочил в Италию. Несколько раз попадал в различные титовские, английские, советские концлагеря, то бежал из них, то выскальзывал… Длинная и странная одиссея у этой молодой, едва начавшейся жизни…
Он прожил в нашем палаццо несколько дней, пока отцы Руссикума смогли его "оформить" и отправить куда-то за океан.
Нас в лагеря не тянуло, хотя теперь слабо еще, но дули уже иные ветры. Было легче.
В новом 1948 г. на нашем пустыре появились геометры с рулеткой. Они расставляли вешки.
- Проводим новую улицу. Ваше палаццо придется снести.