Наконец экипаж гондолы поднял руки, что и было необходимо беспокойному репортеру. Он лежал на спине у подножия гондолы. Наверное, в объективе его фотоаппарата так и получалось - кусок гондолы, небо, возносящиеся в него виолончель, Шарлотта Мурмэн и баллюн-мен. Вдруг репортер заорал не своим голосом:
- Пошел вон! Уберите пса! Уберите!
Неожиданный гнев его был вызван тем обстоятельством, что песик с бантиком, облюбовав угол гондолы, поднял заднюю лапку в непосредственной близости от репортера. С визгом, не понимая своей вины, песик бросился наутёк.
Шарлотта и баллюн-мен, не опуская рук, смотрели на репортёра из гондолы.
- Это у него от витаминов, - объяснила Шарлотта.
- Каких еще там витаминов! - ворчал репортёр, отряхиваясь.
Наконец он щёлкнул несколько раз фотокамерой и злой ушёл.
Расстроенная Шарлотта вместе с толстячком вылезли из гондолы.
- Когда же полетим? - спросила она его.
- Да уж как с погодой, - ответствовал баллюн-мен солидно. - Сегодня можно было бы, но вот ваши репортёры не пришли. А завтра не знаю. Завтра предсказывают ветер.
Выбравшись из гондолы, Шарлотта помчалась разыскивать своего песика. И я потерял её из виду.
Я отправился к мосту, чтобы перебраться на "Большую землю". По поляне "древесных скульптур" носилась ватага пуэрто-риканских ребятишек, с большим искусством перепасовывая друг другу фрагмент композиции "Завтрак" - пустую банку из-под пива. Автор композиции стоял посреди поляны и гневно требовал прекратить безобразие, иначе он позовет полицию. Сыны Гарлема, однако, не обращали на него внимания.
Потеряв надежду получить назад деталь своей композиции, автор принялся горячо объяснять мне, как важно воспитывать в детях уважение и любовь к искусству. И если дети играют произведением искусства в футбол, ничего хорошего от них в будущем не жди.
- Но ведь вы сами говорили, что приветствуете те изменения, которые вносит жизнь в ваши произведения. Что, если игрой в футбол они улучшили вашу композицию? - сказал я.
- Ну знаете! - сказал представитель авангардистского искусства возмущенно. - Вот придет полиция, она покажет этим сорванцам улучшение!
Мне показалось, что нынешняя позиция авангардиста противоречит давешним его рассуждениям об искусстве, но я не стал спорить…
….В баре "Джим и Энди", где обычно собираются музыканты, в этот час было немноголюдно. За столиками - вообще никого. У стойки - человек пять. Один, судя по футляру у ног, кларнетист, был чуть навеселе.
- Всё, - сказал он. - Бросаю пить. Финал.
- Не смеши! - отозвался бармен.
- Посмотришь, - уверил кларнетист. - Последняя рюмка.
И он заказал последнюю.
- Что же ты будешь делать без выпивки?
Музыкант обвёл всех торжествующим взглядом и сказал громко:
- Перехожу на наркотики!
И захохотал. Острота была приготовлена заранее. Посетители и бармен засмеялись одобрительно. Шутка понравилась.
В баре "Джим и Энди" вообще, как видно, ценили юмористический подход к мрачным сторонам жизни. Над полкой, где были выставлены для продажи сигареты разных марок, висело объявление "Раковая полка". Выше на стене начертано: "Дарите Джиму и Энди! В конце концов они, конечно, разорятся с такими клиентами, как вы". Вся стена под этим призывом была оклеена однодолларовыми купюрами с дарственными надписями гостей.
На каждого присаживавшегося к стойке бармен заводил клочок бумаги, на котором писал либо имя, либо приметы. На моём клочке, я видел, он нацарапал: "шат. кор. кур.", что, наверное, означало "шатен, коричневая куртка". И с каждым новым заказом царапал на клочке, всё новые и новые цифры.
Входили люди с потертыми футлярами для музыкальных инструментов (традициоиники). Входили с новенькими гитарными футлярами, украшенными блестящей дребеденью (процветающие "роковики").
Шарлотта Мурмэн пришла без футляра. По этому признаку, а также по тому, что она опоздала на сорок минут против условленного времени, ее безошибочно надо было причислить к авангардистам. В руках у неё был лишь кожаный баул астрономических размеров.
С тех пор как я видел ее в гондоле на Сторожевом острове, прошло несколько месяцев. Я потерял уже надежду взять интервью у директора ежегодного фестиваля авангардистского искусства. Но совсем недавно получил от нее новую записку. "Хэлло! - писала директор в свойственной ей манере. - У меня появилось свободное время. Звоните". В результате этого звонка я и оказался в баре "Джим и Энди" на 55-й улице.
Шарлотта была одета в поношенное короткое пальто-бушлат из грубого сукна и простенькое платье. Вблизи она показалась старше, чем на Пятой авеню или в гондоле на Сторожевом острове. Совсем ненакрашенное лицо было усталым. Длинные чёрные волосы просто и небрежно зачесаны назад. Большие черные глаза и чуть выдававшиеся вперед верхние зубы придавали лицу удивленное, даже восторженное выражение.
Она вела себя просто.
- Хотите есть? - спросила. - Имейте в виду, у меня здесь кредит. Ведь иногда я всё-таки зарабатываю. И тогда расплачиваюсь. Они мне верят, - кивнула она куда-то в сторону кухни.
Во время разговора она двигалась непрестанно. Отогревала руки (на улице было холодно), поправляла прическу, одергивала складки платья, усаживалась поудобнее, открывала и закрывала свой грандиозный баул.
- Значит, авангардистский хлеб не такой уж легкий? - спросил я.
- Какая тут лёгкость! Нас не признают. Ну ни чего, - она засмеялась, - Бетховена тоже не признавали, а Листа считали сумасшедшим. Знаете что? Давайте выпьем за Бетховена! У него сегодня день рождения (разговор наш происходил 16 декабря).
Джим принёс две бутылки пива, и мы выпили за великого старика Людвига.
- Вы любите его? - спросил я.
- Обожаю.
- За то, что его не признавали?
- Нет, за то, что он прекрасный музей древности. Один из лучших музеев.
- А "Конструкция 26 минут…" - современна?
- Конечно! Хотя бы потому, что она выражает революционную сущность нашего времени.
Я хотел было сказать ей, что, на мой взгляд, Бетховен все-таки удачнее выражает революционность нынешнего времени, чем звук поджариваемой яичницы, но она перебила меня неожиданным вопросом:
- Вы умеете ползать по-пластунски?
- Умею.
- Как это делается?
Как мог, я объяснил ей, не слезая со стула, и спросил - зачем ей.
- Вечером я выступаю в церкви на Двадцатой улице. Я хочу исполнить там новый номер - буду ползать между рядами по-пластунски. На голове - каска, в руках - винтовка, на спине - виолончель. В какой руке держать винтовку?
- В правой.
- Так? - она легла грудью на стол и довольно удачно сделала несколько "пластуночных" движений. - Это будет моё антивоенное выступление.
- Хорошая идея. Только виолончель зачем?
- Я же виолончелистка, - сказала она. - Я всегда должна иметь это в виду.
- Когда вы придумали этот номер?
- Пайк написал эту вещь ещё в 1967-м, но исполняю я её сегодня впервые.
- Значит, премьера?
- Да. Надо только успеть до закрытия магазинов купить каску и винтовку.
Она помолчала, доставая из баула какие-то газетные вырезки.
- Понимаете, когда я вижу по телевидению, как убивают людей во Вьетнаме, я не могу играть, как играли сто лет назад. В школе меня учили отражать своим искусством время. Я пыталась отражать его по-старому. Я играла в традиционном оркестре. Сидела среди других виолончелистов в очень уважаемом коллективе и умирала от тоски. А в зале сидела благополучная публика в вечерних костюмах и слушала давно известные вещи, которые их никак не волновали. Я должна была играть по-новому. Ведь сейчас двадцатый век. Я слишком много знаю по сравнению с Бетховеном, чтобы играть по-старому.
Она посмотрела на меня с вызовом:
- Кто сказал, что музыка - это только те звуки, которые можно извлечь, водя смычком по струне? А крик? А звук пишущей машинки? А полицейская сирена? Кто сказал, что, это не музыка? Кто сказал, что виолончель должна быть всегда той самой формы, которая была изобретена четыреста лет назад? Кто?! - она глядела на меня требовательно и вопросительно.
Я сказал, что, насколько мне известно, действительно, вроде бы никто ничего такого не заявлял.
- Ну вот видите! - сказала она, успокоившись. - Конечно, никто не говорил! И знаете, что мы сделали с Пайком? Человеческую виолончель! Он натягивает двумя руками и держит у себя за спиной струну, а я вожу по ней смычком. Пятнадцать с половиной минут!
(Не знаю почему, но хронометраж, как видно, пользуется у авангардистов большим уважением.)
- И как звучание? - поинтересовался я и кстати рассказал о жене, которая бреет голову мужу, добиваясь хорошего звука.
- Это Хиггинсы! - отмахнулась Шарлотта с досадой. - Они ненормальные! - и покрутила пальцем у виска. - Дело не в звуке. Играя на Пайке, я тем самым демонстрирую, как мы, американцы, угнетаем вьетнамцев.
- Пайк - вьетнамец?
- Он кореец, но это неважно… Или, например, я играю на бомбе. Купила в магазине пустую авиационную бомбу, натянула струну и играю.
- На атомной? - спросил я.
- Нет, - сказала она озадаченна - Где я возьму атомную?
Я покачал головой:
- Недостаточно современно. Кого может взволновать сейчас, во второй половине двадцатого века, простая фугаска?
Она засмеялась:
- Вы шутите, а это одна из самых любимых моих вещей. Она длится двенадцать с половиной минут (ну вот видите - снова). Это протест против войны. В конце, как и в "Конструкции 26 минут 11 499", я раздеваюсь.
Наверное, у меня был довольно-таки озадаченный вид, потому что она нашла нужным пояснить:
- Разве красота женского тела не протест против ужасов войны?
- Судя по тому, что сейчас творится на сцене и на экране, весь американский театр и кинематограф с утра до ночи заняты протестами против ужасов войны.
- Меня многие обвиняли в спекуляции сексом, - сказала она, не обидевшись. - Но это не так. Я получила недавно письмо из нудистского лагеря в Нью-Джерси. Предлагают дать несколько концертов у них совсем голой. Никогда в жизни я не соглашусь на это! Я раздеваюсь только тогда, когда этого требует искусство, когда это в замысле композитора! В Нью-Йорке был один женский квартет традиционников. Представляете, они играли Дебюсси без бюстгальтеров! Сидят за пюпитрами голыми и играют Дебюсси! Вот это спекуляция! Вот это отсутствие вкуса! Просто хотели удивить публику, заманить!
- Но, может быть, они тоже протестуют… - пытался я защитить традиционников, - против чего-нибудь.
Она оставила моё замечание без внимания и вздохнула:
- К сожалению, теперь публику ничем не удивишь. Когда я впервые играла на виолончели в Нью- Йорке частично обнажённой, меня посадили в тюрьму. А теперь, - она сделала презрительную гримасу, - в любом театре… И не частично, а полностью.
- Как же вас арестовали? Расскажите.
- Пятнадцать полицейских! - ответила она не без гордости. - Это было выступление для избранных. По пригласительным билетам. В маленьком театрике на Сорок второй улице. Там присутствовал директор музея Гугенгейма, меценат Говард Уайз, весьма уважаемая публика. Я играла Брамса в обработке Пайка. Я вовсе не была голой. Только бюст открыт. А там, - она посмотрела вниз, - мы устроили лампочку, которая все время мигала.
Мисс Мурмэн говорила быстро. Рассказ, кажется, доставлял ей удовольствие.
- Ну вот. Не было ни полиции, ни прессы. Но ведь вы знаете, сколько на свете завистников! Кто-то донёс. И вот в самый разгар концерта врываются два десятка полицейских, занимают все входы и выходы. Главный их кричит: "Всем оставаться на местах!" И - ко мне на сцену. Даже не дали одеться. Надели только наручники. Накинули пальто - ив тюрьму. А был февраль. Холоднее, чем сейчас…
В женской тюрьме на Манхэттене надзирательница скомандовала Шарлотте: "Раздевайся, тебя вымоют с хлоркой". И обомлела от удивления, когда оказалось, что на Шарлотте ничего под пальто нет. Только лампочка мигала: забыли в спешке отключить от батарейки.
Ее посадили в камеру, где сидели еще пять женщин. Три - за проституцию, одна - за торговлю наркотиками и одна за убийство собственного мужа ("Я взяла его за волосы и легонько, совсем легонько головой - об стенку. Так он, сволочь, подох! Представляешь?!" - жаловалась она Шарлотте на судьбу). Когда соседки рассказали Шарлотте, за что сидит каждая, пришла её очередь объяснить, за что взяли её. "Я играла Брамса в обработке Пайка на виолончели в частично обнажённом виде" - Шарлотта для верности употребила формулировку протокола.
Три проститутки, торговка наркотиками и мужеубийца вытаращили глаза. Удивление сменилось гневом, она издевается над ними, она скрывает причину ареста, не считает их за людей! Шарлотта поклялась, что всё - правда. Она очень боялась, что её тоже могут взять за волосы и легонько об стенку. Поэтому объяснила все самым подробным образом - и про Брамса, и про Пайка, и про виолончель, и про частичное обнажение, и вообще про авангардизм в музыке. Ее выслушали внимательно, сочли своей и успокоились.
Шарлотту выпустили утром. Вмешался кто-то из влиятельных покровителей авангардизма. Вместе с ней выпустили и Пайка, которого, как оказалось, арестовали в ту ночь за "постановку нецензурного зрелища". Пайк возражал: он не постановщик, он композитор. Полицейские согласились и заменили формулировку: "за сочинение нецензурной музыки".
- Меня поддерживал весь мир! - сказала Шарлотта гордо. - В Нью-Йорк пришло несколько тысяч писем - люди требовали моего освобождения.
Выслушав её историю, я напомнил Шарлотте, что магазины закрываются в шесть. Если она хочет купить каску и винтовку, надо спешить. Часы на стене показывали без двадцати минут шесть.
- Ничего, - отмахнулась она. - Тут всегда часы ставят на десять минут вперед, чтобы музыканты не опаздывали. Такое правило.
- Сколько авангардистов в Нью-Йорке? - спросил я.
- Человек двести. Но активных вроде меня не больше пятидесяти. Остальные ничего не делают, что бы завоёвывать позиции.
- Вы считаете, что завоевали кое-какие позиции?
- Ого! - сказала она, засмеявшись. - Конечно! Иначе о нас не говорили бы так много. Кроме того, - в её словах зазвучала гордость, - кто начал догола раздеваться в театре? Не Шекспир же! Мы, авангардисты!
- Кто вас поддерживает?
- Поддержки, к сожалению, мало. Есть такой миллионер Говард Уайз. Он смелый человек. Есть ещё Роберт Скалл - владелец такси. Тоже очень богатый.
- Какое отношение такси имеют к музыке?
Шарлотта засмеялась:
- А если он так чувствует! - и продолжала: - Конечно, в авангарде много примазавшихся, много спекуляции. Некоторые считают себя авангардистами, а на самом деле они просто прогрессивные. Или хуже того - модернисты.
Я с интересом узнал от Шарлотты, что по сравнению с авангардистами "прогрессивные" в музыке - просто отсталые и закоснелые люди. А о модернистах и говорить нечего: доисторический период. Кроме того, по словам Шарлотты, и прогрессисты и модернисты в искусстве - самые отъявленные лицемеры. Почему лицемеры? Потому что они выдают себя за революционеров в искусстве, хотя всем известно, что единственные революционеры, конечно, только представители авангарда, и никто более.
- Вот, например, Энди Вархол, - горячо доказывала она, называя имя весьма известного американского художника и кинорежиссера, которого я по простоте душевной полагал авангардистом. - Типичный модернист с налетом прогрессизма. Ни капли таланта. Просто хороший организатор и умеет себя подать. Отсюда и большие деньги. Но таланта ни на грош!
- А я слышал приблизительно такой же отзыв Энди Вархола о вас, - сказал я. - Как же тут разберёшься?
- Ничего трудного, - решительно заявила мисс Мурмэн. - Ясно, как утром.
Почему ясно, как утром, однако, не объяснила. Вместо этого она взглянула на часы и заторопилась. Стрелки, рассчитанные на музыкантскую безалаберность, неумолимо приближались к шести. Шарлотта натянула свой бушлат и, крикнув бармену, чтобы не убирал пиво ("вернемся - допьем"), выскочила на улицу.
Пока мы быстро шагали к Сорок второй улице, где есть магазинчик, торгующий военными излишками - от разряженных бомб до солдатских башмаков БУ включительно, Шарлотта, стараясь перекричать уличный шум, рассказывала мне, как совсем недавно исполняла "совершенно замечательную вещь", написанную Йоко Оно. Их было четверо: Шарлотта, Пайк, ещё один гениальный музыкант-авангардист Джим Тонни (который, как всем известно, получил стипендию от фордовского фонда) и шимпанзе. Нет, нет, это не фамилия - шимпанзе. Это настоящая обезьяна шимпанзе, предусмотренная композитором в партитуре. Там так и написано - "квартет для виолончели, рояля, голоса и шимпанзе".
- Что же шимпанзе должна делать согласно партитуре? - спросил я.
- Импровизировать, - ответила Шарлотта.
Шимпанзе достать очень трудно. Зоопарки берут за прокат сто долларов в вечер. Но им удалось достать одну бесплатно - у какого-то чудака в Нью-Джерси. Выступали в театре на 57-й улице, как раз напротив "Карнеги-холла". Шарлотта была одета в газовую "насквозьку", Пайк в костюм для подводного плавания, на Джиме Тонни были меховые трусы, на шимпанзе - голубая юбочка и теннисные кеды. Всё шло хорошо. Вдруг встает кто-то из публики, выходит на сцену и - бац! - защелкивает наручники на руках Пайка, который сидел за роялем.
- Вначале я испугалась, - увлеченно рассказывала Шарлотта, задыхаясь от быстрой ходьбы. - Думала - снова арест. Но потом оказалось, что это просто реакция зрителя. Мы воздействовали на его чувство! Понимаете? Ему захотелось соучаствовать. В искусстве это самое высокое достижение, когда зритель не только сопереживает, но и соучаствует! Правда.
В магазине военных излишков на 42-й улице страдающий насмороком старик продавец в женской вязаной кофте, ничуть не удивившись, вывалил перед Шарлоттой два десятка солдатских касок. Она выбрала одну, меньше других исцарапанную, справилась с ремешком под подбородком, повертелась перед зеркалом и объявила - это то, что нужно. Винтовку решила не покупать - дорого.
Я донёс холодную каску до теплого заведения Джима и Энди. Стаканы с недопитым пивом стояли на месте. Народу в заведении прибавилось - близился театральный час. Столик бармена был усыпан обрезками бумаги. С Шарлоттой здоровались многие. Я спросил, как относятся к ней приятели-музыканты.
- Большинство - с юмором, - ответила Шарлотта беззаботно. - Не принимают меня всерьёз. А некоторые завидуют. Вот, говорят, нашла свою собственную дорогу, известна на весь мир.
Мне не хотелось обижать ее, и я спросил как можно мягче:
- Вы действительно уверены, что нашли?
Она то ли не услышала вопроса, то ли не захотела услышать. Вытащила из своего баула ворох фотографий, принялась показывать мне и комментировать.
- Этот номер я очень любила. Мы играем с Пайком традиционную музыку. Потом залезаем в бочку с водой. Вылезаем мокрые и снова играем. Это стало уже классикой авангардизма. После нас многие залезали в бочку, но мы были первыми. Мы с Пайком всегда все делали первыми. Не знаю, что будет с другими, но Пайк останется в веках. Когда-нибудь люди его признают.
- А я слышал, что Джон Кэйдж в Венеции во время исполнения, Сен-Санса прыгал в Гранд-канал.
Она посмотрела на меня чистыми глазами:
- Верно, прыгал. Но согласитесь, что канал - это всё-таки не бочка.