- Able was I ’ere I saw Elba, - промолвил Виргилий Джонс. Не считая названия языка малайалам, этот палиндром был единственным, который он помнил.
Глава 32
Взлетающий Орел увидел ее первым; сверхъестественное создание вроде кентавра, наполовину женщина, наполовину четвероногое, она появилась из клубящегося тумана. Когда она подъехала к ним ближе, Взлетающий Орел уже не сомневался в том, что прекраснее женщины никогда не видел.
Эльфрида Грибб страдала приступами бессонницы, хоть и нечасто. Когда досадный недуг начинал донимать ее, она, не желая лежать ночи напролет с саднящими глазами, поднималась с постели, укутывала плечи теплой шалью, садилась на свою ласковую послушную ослицу и ночь напролет разъезжала по улицам К. Прогулки эти отлично ей помогали, нужно было только хорошенько укутываться от ночной прохлады и сырости. Во всяком случае, это помогало коротать ночи.
Эльфрида: имя отлично подходило ей, хотя она и питала отвращение ко всему мелкому. "Имя как имя, и все тут", любила повторять она. Однако для эльфоподобной миссис Грибб другого имени не существовало. Но ее нежная розоватая кожа деликатно обтягивала все возвышенности и углубления ее личика; ее ротик украшали пухлые губки, а глаза сверкали подобно бегучей воде. Ее одежды обычно состояли из старинных кружев, шаль вышита лилиями, поля шляпы очень широкие, как и зеленые глаза, опушенные длинными пышными ресницами. Очень часто она носила вуальку, бывала неизменно весела и заражала своим беспечным весельем других; свои печали она держала при себе. У людей хватает своих бед, говорила она себе стоически. Сама с собой она ладила замечательно.
Спасибо Игнатиусу. Игнатиус Грибб обеспечивал надежные, незыблемые основы ее бытия. Вся жизнь Эльфриды, все ее радости вращались вокруг мужа. "Я благодарна Провидению, которое свело нас, - говорила она мужу. - Если браки заключаются на небесах, то наш наверняка был заключен на седьмом небе". И он мог кряхтеть и кивать, а она - вдыхать успокоительный запах его новых носков и с удовольствием ощущать уравновешенность и обычную целостность своего мира. Тьма держалась в отдалении от их семейного очага.
Укрепленная силой своей любви, она считала своей обязанностью делиться частью этой силы со слабыми. Уход за больными и помощь голодным не были ей в тягость и, более того, считались ею за привилегию. Однако благотворительность обеспечила ей не только друзей, но и недругов. Не каждому нравится, когда ему помогают; не все обитатели К. с готовностью и восторгом принимали невинное вспомоществование миссис Эльфриды. За незаходящее солнце только и видного окружающим счастья ее начали считать самодовольной.
То, что Эльфрида прекрасна, не могла скрыть даже вуаль; на несколько секунд Взлетающий Орел замер перед крыльцом "Зала Эльба", словно бы погрузившись в транс - свет масляной лампы над дверью заведения лился на них с Виргилием Джонсом и очерчивал бледный, изящный призрачный силуэт ночной всадницы.
На мгновение их глаза встретились; на этот миг, продлившийся не более промежутка между двумя ударами колотящегося сердца, город замер, обитатели его составили несколько полезных для того чтобы их представить стоп-кадров. Сразу же после этого во времени случился перебой или провал, словно вселенная вдруг решила мигнуть своим недремлющим оком.
Самая несимпатичная парочка среди завсегдатаев "Зала Эльба" восседала за круглым низким столом в дальнем конце длинного узкого зала. Один из этой пары был человек необыкновенно крупный, настоящий медведь, каковое впечатление подкрепляла медвежья шуба, которую он носил круглый год, хотя в К. почти не бывало холодов. Возможно из-за жаркой шубы лицо этого человека постоянно было ярко-красного цвета и походило на слегка переспелый помидор. На бровях горошинами висели капли пота. Сами густые брови мощно изгибались от носа к скулам, огибая на своем пути сверкающие буравы глаз. Человек этот говорил быстро; во время монологов его руки с тяжелыми кулаками описывали широкие, опасные дуги.
Второй в паре был так же тонок, как первый широк, так же строен и элегантен, как первый тяжеловесен и неуклюж; изящный юноша со старческими глазами, обычными для острова Каф. В данный момент в этих глазах плескалась изысканная скука - владелец их настолько свыкся с жизнью, что уже не замечал ее. Изысканный юноша смотрел прямо перед собой, на стол, туда, где его ловкие пальцы быстро и точно отрывали пауку лапку за лапкой.
Изящного юношу звали Хантер. Его полное имя было Энтони Сен-Клер Перифейт Хантер, однако его товарищ называл его Два-Раза. Прозвище это, не имея обидного смысла, прилипло к Хантеру из-за привычки часто повторять, что он все в своей жизни всегда "пробует дважды". "Медведь" с обычной для крупных людей склонностью к набившим оскомину шуткам в таких случаях обязательно переспрашивал: почему, мол, именно дважды? - на что молодой человек брезгливо давал неизменный ответ, в котором еще слышались подпорченные временем отголоски хорошего воспитания:
- Первый раз для того чтобы узнать, понравится мне это или нет; второй раз для того чтобы выяснить, не ошибся ли я в первый раз.
- Вот черт! - грохотал тогда медведь. - И впрямь Два-Раза!
Громогласный хохот заглушал презрительный смешок самого Хантера.
"Медведя" звали Пекенпо. В К. он был также известен как Пекенпо "Одна-Дорога". Это был любитель рассказывать истории, которых никто не просил - так, для собственного удовольствия; по счастью, благодаря его габаритам и физической силе истории, приключавшиеся с ним, всегда бывали неутомительно краткими. Рассказы Пекенпо изобиловали легендарными подробностями из хроник славного Дикого Запада; о том, как он однажды, например, долго стоял лицом к лицу с Диким Биллом и заставил таки его опустить глаза; о том, как он как-то раз голыми руками согнул в дугу ружье самого Уильяма Бонни; о том, что он повидал во время золотой лихорадки в городках старателей, где мужчины еще были мужчинами, а женщины помнили, что значит благодарность. В момент нашей обзорной зарисовки и последующего провала во времени Одна-Дорога досаждал мистеру Хантеру своей любимой историей, слышанной тем уже тысячу, наверное, раз, в которой, в частности, объяснялась странная кличка Пекенпо. Вторым объяснением прозвища была настойчивая и раздражающая невольных слушателей манера джентльмена-медведя пересказывать одно и то же по многу раз.
В течение нескольких столетий подряд Одна-Дорога Пекенпо выслеживал в лесах Северной Америки тамошний аналог йети: большенога, а попросту говоря, снежного человека. Поймать большенога Пекенпо так и не смог. По этой причине его истории были пропитаны агрессивной пораженческой меланхолией и в итоге сводились к одной общей теме: как большеног умудрился его так ловко провести. Чтобы изловить снежного человека, Пекенпо безоговорочно согласился взвалить на плечи бремя бессмертия; и лишь через несколько веков, убедившись в том, что диковинную дичь ему не изловить никогда, и с трудом смирившись с этим, он отправился на поселение на остров Каф.
- Бывали годы, - рассказывал он, - когда я готов был поклясться, что этот большеног - баба. Иначе и быть не могло, так он глумился надо мной, сволочь. Будь оно настоящей бабой, решил я, так изводила бы мужиков почем зря, концы им обрывала - знаешь, бывают такие стервы. Может, это и дурь была какая, но вбил я себе это тогда в башку, и хоть трава не расти. Один раз мне приснилось как я его, ее то есть, трахнул… Господи, та еще была рукопашная! Он же такой здоровый, что человека может надвое переломить - такого, как ты, дохляка уж точно, мистер Два-Раза.
- Я бы попробовал… - спокойно отозвался Хантер.
- Дважды, - грохнул Одна-Дорога Пекенпо, заглушив глас своей аудитории. - Да, так-то! Но все равно. Приятно было выслеживать его. Словно обхаживаешь норовистую красотку, из тех, которых нужно приручать постепенно. Мысль о том, что он баба, первый раз пришла мне в голову, когда я нашел отпечаток его ноги у ручья. Вот уж мастер был воду мутить. След неразборчивый, и в какую сторону он ушел, не поймешь. Может, он специально мне такое устроил? Лично я всегда больше всего доверяю своему чутью. Чутье у меня такое, что помогает выслеживать любого зверя лучше всякого следа. Если чутье и следы ведут в разные стороны, я всегда полагаюсь на чутье. В этом, кстати, и заключается разница между опытным охотником и желторотиком.
- Значит, ты так и не поймал его? - сладким голоском пропел Два-Раза.
- Пару раз видел, - задумчиво ответил Одна-Дорога. - Один раз заметил издали: огромный был как гора - ломился, гад, через густой подлесок. Когда я туда прибежал, его уже и след простыл, осталась только просека, такая, словно танк прошел. Да, я здорово его зауважал тогда.
Сказав это, Пекенпо на несколько мгновений замолчал.
- Во второй раз он сам ко мне пришел. Вообще разбивать лагерь во владениях большенога очень опасно. Обычно на ночь я всю палатку опутывал "сторожками" - проволоками такими с колокольчиками, а несколько проволок привязывал себе к ноге. Однажды ночью проснулся, а он тут как тут, стоит надо мной и смотрит. Прошел через все проволоки, словно не ночью, а белым днем. Тогда-то я и понял - нет, этот бабой быть не может. Я лежал тихо как мышь и ждал, потом он повернулся и пошел обратно в лес, я вскочил и начал искать ружье. А РУЖЬЯ-ТО И НЕТУ! Он отнес его на другую сторону костра. Ох, хитрый был гад. И вот что я тебе еще скажу, мистер умник Хантер. Конечно, не смог я поймать этого ублюдка, но через него я стал настоящим мужчиной, таким, каким тебе не быть никогда. ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ МЕНЯ, вот что я тогда прочитал в его глазах. ПОЙМАЙ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ. Это был вызов, понял? Куда мне после этого было деваться? С тех пор у меня одна дорога. Наплевать ему было на то, что я самый опытный в Штатах охотник, в десять раз опытней любого, потому что прожил в десять раз больше. Этот парень учился убегать и прятаться, может, целый миллион лет. Чувствуешь? И я все понял. Он хотел, чтобы его оставили в покое, и я его уважаю за это.
Одна-Дорога Пекенпо внезапно вскочил на ноги и, размахивая руками как мельничными крыльями, принялся выкрикивать:
- ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ МЕНЯ, СВОЛОЧЬ! ПОЙМАЙ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ! ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ! - потом разразился истерическим захлебывающимся смехом, от которого с его бровей во все стороны полетели капли пота; примерно в это же время Два-Раза Хантер оторвал пауку последнюю лапку, оставив на столе только круглое, трепещущее, умирающее тельце.
Время исчезло, а потом появилось вновь.
Занавес.
По мнению Эльфриды Грибб, у Фланна О'Тулла было два основных недостатка: его манера постоянно строить из себя сексуально-воинственного типа и его второе имя, Наполеон. Понятие "ирландский Наполеон" было настолько потешным, что не приходилось удивляться тому, что вышло из О'Тулла.
Фланн О'Тулл занимался производством картофельного виски в задних комнатах своего "Зала" и неустанными попытками соблазнения любого существа женского пола, случайно забредшего в его заведение; он множество раз клялся, что угомонится, и каждый раз нарушал свою клятву; он всячески культивировал в себе буйство и неуемность, но в то же время считал себя приличным и умудренным человеком; почти каждый день он напивался до бесчувствия и большую часть дня и ночи едва держался на ногах, но считал себя необычайным силачом; в середине, практически, каждой ночи его, пьяного вдрызг и захлебывающегося блевотиной, относили на руках в постель, но в то же время он видел себя главой городского сообщества; цитируя по памяти поэтов, он вел себя самым безобразным и хулиганским образом. В присутствии О'Тулла свет дня для Эльфриды Грибб мерк и жизнь теряла всякую прелесть; себе же самому он казался громоотводом, проводником электричества, Прометеем Раскованным, диким, грубым, настоящим мужчиной, свободным от предрассудков, подчиняющимся зову плоти и от души вкушающим исконную сладость жизни. При всем при том в нем очень сильна была религиозная жилка; по утрам с похмелья его можно было заметить настойчиво умерщвляющим свою плоть при помощи розог или услышать его мучительные крики боли, доносящиеся из окон покоев мадемуазель де Сад в "Доме Взрастающего Сына". Это было одной из причин, по которым миссис О'Тулл бросила Фланна; для калеки, подверженной физическому страданию и унижению с детства, естественно было возненавидеть того, кто подвергал себя всему этому во имя Господа. Естественно, она ушла.
- Пресвятая Мария, - вопиял за несколько минут перед провалом времени мистер О'Тулл, взывая к шарахающейся от него несчастной фермерской жене. - Ты уже вполне созрела для услад, дорогая. Только не говори, что тебе не хочется отведать хорошей горячей порции фирменной колбасы мистера О'Тулла. Куда же ты, к чему это ложное смущение? Слышишь, ты, протестантская шлюха, я предлагаю тебе преклонить колена перед Великим Органом О'Тулла. Не стоит отказываться, дорогая, любая женщина с радостью согласится принять в себя такой подарок.
Фермер-муж едва мог усидеть на месте - жена что есть сил сдерживала его; налитый картофельным виски Фланн был опасен и безудержен в гневе.
- Взгляни хотя бы на своего мужа, - заявлял тогда мистер О'Тулл, - он гораздо умнее тебя, принимает все спокойно. Или я ошибаюсь? Покорность есть добродетель, противление акт греховный и мне отвратный. Так приди же ко мне с задранной юбкой и спущенными трусами, и Наполеон О'Тулл подарит тебе ночку, которую ты не забудешь никогда. Подай остальным пример истинного послушания. Кажется, на санскрите есть для этого особое слово - ахисма. Сам мистер Ганди мог бы гордиться тобой.
Женщина умоляюще оглядывается на мужа.
- Ну хватит, значит, - объявляет наконец фермер, поднимаясь из-за деревянного стола. О'Тулл грубо толкает его обратно.
- Вы что же, сэр, отказываете мне в моих правах? Пытаетесь помешать мне исполнить мой долг? Это мой край, где сеньор и барон имеет известные права. Не становись у меня на пути. Не становись, говорю по-хорошему. Настанет утро, и я вновь обрету целомудрие и буду бичевать себя, как бичевал с тех самых пор, как брак мой был разрушен каргою-женой. Мое деяние глубоко религиозно, да будет тебе известно, ибо во время его исполнения испытываю я сильнейшие муки. Вот ты когда-нибудь путался с горбатой? То-то. Тогда не ущемляй мою свободу. Я заслужил свое.
- Я с вами никуда не пойду! - дрожащим голосом заявила женщина.
- Не пойдешь? - орал в ответ О'Тулл. - Да как ты смеешь! Пойдешь прямо сейчас, как миленькая! Ты смеешь являться в "Зал Эльба" и отказывать его повелителю? Так вот какая она, твоя благодарность хозяину! Да разразит тебя гром на этом самом месте! Да сметет тебя в преисподнюю могучий стержень Наполеона! Неужели ты не желаешь немного покувыркаться с самим императором? Обещаю - я помогу тебе произвести на свет гения. Если смогу.
- Я никуда не пойду, - со слезами на глазах твердила фермерша.
- Тогда убирайся отсюда к дьяволу! - орет ей О'Тулл, хватает стол несчастной парочки поселян и переворачивает его. На пол летят стаканы и бутылка. О'Тулл поднимает стол над головой и готовится бросить его через всю комнату в окно.
Время исчезло, а потом появилось вновь.
Занавес.
(По версии мистера О'Тулла, он выгнал из дому Долорес сам, вдоволь намучившись из-за ее уродливости, сварливости и неблагодарности. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Долорес О'Тулл ушла от своего мужа потому, что тот не удовлетворял ее в постели. Фланн О'Тулл тоже был калекой, хотя об этом мало кто знал - давным-давно сторожевой пес откусил половину его мужского достоинства; остаток был только в дюйм длиной и, по причине неумеренных возлияний хозяина, функцию свою исполнял из рук вон плохо, едва увеличиваясь до двукратной своей длины. Естественно, этот тщательно скрываемый недостаток тоже накладывал отпечаток на вызывающее поведение Фланна.)
После того как в городском борделе мадам Джокаста сменила Лив, по предложению Виргилия веселому дому дали новое, ироническое название. По настоянию новой хозяйки Дом приобрел вид строгий, цвет белоснежный, после чего найти в нем сходство с роскошествами, коваными затейливыми решетками и воротами известных зданий Нового Орлеана стало невозможно; сама же Мадам ничем, кроме созвучного имени, не напоминала трагическую царицу, жену и мать Эдипа. В результате обе возможности использования каламбура пропали втуне, а Дом выработал собственный стиль.
Одной из первых новаций, на которую Джокаста решилась, едва только указующая тень Лив покинула Дом навсегда, было введение четкого разделения труда и специализации среди служащих. Что касается Лив, та считала, что ее подчиненным вполне достаточно считать себя представителями горизонтального искусства вообще, с чем Джокаста была в корне несогласна - это, возможно, объяснялось тем, что сама она была "на все руки", так сказать, "по-любому-как-хотите", и не уставала совершенствоваться, но в то же время чувствовала некоторую неудовлетворенность собой. Посему в день переименования борделя она дала своим служащим новые имена, наделив их вместе с именами строго определенными функциями. Она была уверена, что нововведение вскоре обернется обильными дивидендами; согласно ее ожиданиям, посетители должны были также найти "Дом Взрастающего Сына" более светлым, открытым, дающим б?льшую свободу и предоставляющим лучшие услады, чем в управление мадам Лив. (Ведь гораздо проще попросить об услуге леди-эксперта в вашем излюбленном развлечении, чем объяснять незнакомой бестолковой шлюхе, какой именно порок вам угоден.) Кроме того, подобное разделение труда должно было дать девушкам возможность гордиться своими достижениями и мастерством.
Так и вышло. С тех пор единственным обитателем борделя, доставлявший Мадам хлопоты, стал единственный тамошний представитель сильного пола, по имени Гил Приап. Приап был столь же ленив, сколь высок ростом; понимая, что мужчины нуждаются в более длительном отдыхе для восстановления, чем женщины, Мадам все же подозревала Гила в притворстве. К тому же здесь присутствовало уклонение от принципа специализации: Гил был единственным исполнителем мужской роли, что, конечно, требовало от него некоторой разносторонности. Тем не менее, клиенты Гила не жаловались и, похоже, были довольны. Фирменное блюдо Дома, звали его горожане, что немало раздражало девушек. В особенности когда клиентами Гила оказывались мужчины.