- И снизив голос, как бы тем самым кончая официальный разговор, подполковник улыбнулся: - Зверь я, что ли? По мне, Григорий Степанович, всех нерадивых гнать из армии следует. Армия должна быть сознательной. И каждый офицер - это я до самой смерти повторять не устану! - должен иметь перспективу. Людям расти надо. А тот, кто не растет, тот, простите меня, гнить начинает. Я бы таких хоронил без всяких почестей. Демобилизовывайтесь на здоровье. Дизелист вы великолепный. Брачок в агрегате сразу определите, - не отказал он себе в намеке. - Да, дизелист вы, что надо! И отпустить вас вроде жаль, но и держать нельзя. Самый свой главный долг перед родиной вы исполнили. Четыре года на войне, притом три - в блокаде! - это… - подполковник запнулся, ища подходящего определения, и не найдя добавил: - Это много… Я так и напишу в ходатайстве: долг выполнил сполна. А офицеры из-под палки мне не нужны.
4
И вот сейчас, в День Пехоты, Гришка досиживал в дежурке свои последние армейские минуты, ожидая законного двухмесячного пособия и не веря собственному счастью. Ращупкин оказался твердым на слово и по-человечески стоило бы его отблагодарить.
- Журавлю поставь, - тихо сказал Курчев. - Журавлю следует.
- Он белой не пьет, - вздрогнул Новосельнов. - А другого… я краснофлотцу не заказывал.
Военторговским ларьком командовал демобилизованный матрос Ленька. Водку он продавал из-под полы по тридцать рублей бутылка, а коньяка, как продукта неходкого, не держал вовсе.
- В… смотайся, - назвал Курчев районный центр, куда прибывала полковая почта.
- Эх, - мотнул шляпой Гришка. Ему не жаль было денег, но он боялся судьбы. Он так долго и так небеспричинно ее боялся, что сейчас, когда вроде и страшного ничего не было, сердце жутко толкалось под левые ребра, руки дрожали и мерещилось самое скверное. Оттого-то, а не из жадности, он сидел на КПП, надеясь на ходу перехватить начфина и не справлять отвальной. Чемодан был давно запакован. Все военное - сапоги, ремень, китель, бриджи с гимнастерками, подушка, матрас, одеяло - частью раздарено, частью спущено за четверть цены. А начфина все не было, и неясно было, когда прибудет. Гришка сердился, пробовал подшучивать над собой, глотал с утра водку, но ничего не помогало. Он отчаянно боялся. Только присутствие Курчева, который тоже мечтал удрать из этого Богом забытого полка, несколько успокаивало Гришку.
- На черта Журавлю мой коньяк? У него купюры несчитанные.
- Скажешь, - улыбнулся Курчев и без раздражения оторвал голову от тетради. Ему оставалось дописать три страницы - и реферат был бы готов. Собственно, он уже давно был готов и даже на две трети перестукан на пишущей машинке. Но для таких, которые читают не подряд, а вразброс начало, середку и последние абзацы, нужно было отгрохать конец позабористей. Цитаты из классиков были уже переписаны. Оставалось их соединить покрасивей и поаккуратней, чтобы на кафедре истории поняли, что соображалка у лейтенанта как-никак, а работает.
- Брось врать, - повторил Курчев. - Сам ведомость видел. Тыща девятьсот - должность. Тыща сто - звание. Ну, ординарские, выслуга, "молчанка". Много ли наберется? Так жена не работает и двое пацанят. Ты бы с ним не махнулся.
- Я - нет, - кивнул Гришка. - Только ты не так его гульдены считаешь. Не каждую сотнягу в ведомость вносят.
- Брось заливать.
- А ты что - вчера родился? - ухмыльнулся Гришка. - "Севастопольские рассказы" читал?
- Так то когда было?! Тогда полковник или батарейный даже овес - не говорю про лошадей! - сами покупали. Продовольствие - и то сами… Ну, и простор для коррупции был. А теперь что? "Изделия" ему продавать?..
("Изделиями" называлась огневая мощь полка, которой, впрочем, пока не наличествовало.)
- "Изделия"? Пальцем, извини меня, Борька, тебя изделали, - натужно захохотал Новосельнов. - Полгода с тобой бьюсь, а ты вон, как тот у печки… - он кивнул на дневального. - Валенок и только…
- А чего… Я понимаю, - отозвался солдат, не поднимаясь с корточек.
- Голос из провинции, - рассердился Курчев. - "Понимаю…" Интересно, чего это понимаешь?
- А то, что у начальства всю дорогу лишняя получка, - повернулся к офицерам истопник и улыбка расползлась по его широкому, красному от печного жара лицу.
- Хватит, - сказал Курчев. - ("Чего психуешь?" - оборвал себя.) Хватит трепаться, - повторил вслух. (Вести подобные разговоры при подчиненном не стоило, но раз уж дискуссия началась, затыкать человеку глотку было неприлично, а главное - бесполезно.) - Ну, чего он возьмет? - сердито спросил лейтенант. - Чернила в конторе? Черняшку в хлеборезке? Пачкаться не станет. Ему же в генералы светит!..
- Чудно мне на вас, товарищ лейтенант, - как на маленького посмотрел дневальный на Курчева и для удобства разговора сел на свой топчан у окна, которое выходило на белое поле и бетонку. - Вы же сами, товарищ лейтенант, на картошку ходили.
- При чем это?
- При том, что за копку батя обещал добавки в котел. Колхоз пять кабанов дал за помощь. А где они?
- У тебя в пузе.
- В пузе у меня картошка, - спокойно растягивая слова, ответил дневальный. - А свинины в нем не больше, чем министр выписал, а повар не украл.
- Молодец валенок! - расхохотался Гришка. - Молодец. Яички петуха учат. И правильно. Учи. Он глупее тебя. Ты осенью - аля-улю… - а он тут темным помрет. А в аспирантуру сбежит, еще темней станет.
- Правда, товарищ лейтенант, вы вроде как не на земле живете, снисходительно сказал истопник. - Сами же, точно помню, за частями для "ЗИСа" сто пятьдесят первого по гаражам с Ишковым катались. Помните, в декабре, когда "ЗИС" разбило, а батя скрыл аварию.
- Ну и что? - спросил Курчев. Он считал, что про "ЗИС" никто, кроме него, шофера и Ращупкина, не знает.
- А "ЗИС" тыщ сто стоит.
- Вот валенок, - веселился Гришка. - У печки дрыхнет, а мозги подогревает! И правда, Борька, "ЗИС", пожалуй, косых сто потянет, или даже полтораста! Ну, пусть не весь. Пусть только кардан, радиатор, мотор…
- Мотор тоже не весь, - покраснел Курчев. - Ну чего пристал? Я в кабине сидел. Ишков обо всем договаривался.
- Понятно. Прикрывалом был. И помрешь прикрывалом. Чего тебе не скажешь - все сквозняк выдует. Историк, дерьма-силоса… Измы, клизмы в голове, а в жизни соображаешь, как в арбузных обрезках…
- Ладно. - Курчев уже смирился с присутствием дневального и даже не злился на Гришку. Ему просто было жаль Ращупкина. Ращупкин нравился лейтенанту, был с ним в не по-армейски коротких отношениях, обещал помочь демобилизоваться, и прошлогодняя поездка по гаражам, вернее по окрестным поселкам, где жили люди из гаражей, свидетельствовала об особенности их отношений. Другому бы Ращупкин не поверил, а Курчеву мог, потому что Курчев был человек интеллигентный, умел держать язык за зубами и, главное, понимал подполковника, который тоже рвался выбраться из этого полка (пусть в Академию Генштаба!).
- А чего "ладно"? ведь ездил, - не унимался Гришка. - Прикрывал покупку ворованного. К "ЗИСу" запчасти частникам не отпускают. Не "Москвичишко". Так? Да?
- Слушай, сыпь-ка отсюда, - пробурчал Курчев и голос у него был как у влюбленного, узнавшего, что девушка, которую он почитал как недотрогу и небесного ангела, отдается направо и налево.
"Дался, в конце концов, мне этот Журавль? - подумал лейтенант. - Что он, брат родной или друг любимый? Но ты тоже хорош! Ездил, курил в кабине не спрашивал. Или с той же картошкой и кабанами… Это ж надо уши развесить: добавка к рациону! Да за такую добавку распатронят Ращупкина как клеветника и врага Вооруженных Сил. Тоже мне - скажут - добавлятель! Что же, товарищ подполковник, норма в Советской Армии не жирна?! Да его за одну идею (а он перед строем в открытую!) на Колыму загонят. Или из армии вон. А что он без армия? Не инженер - нуль без колышка. Вот дурень. И как такое сказать не побоялся? Или тут полк закрытый, что хочешь трави - не донесут. А особист? Что ж, особист один на три полка. Может, они и особисту полкабана отрубили. Или он вегетарианец?" - Иди, Гришка, - сказал вслух. Сейчас начальство попрет.
- Батя в Москву уехал, - подал с топчана голос дневальный.
- Батя, батя. Заладил. Какой он тебе батя? Батей раньше попов звали, а как попы в атаманы пошли - батьками стали. Махно, например.
- Махно учитель был, - уточнил Новосельнов.
5
"Ну, чего злишься, - попробовал успокоить себя лейтенант. - Тоже мне, исследователь душ. Верно Гришка сказал: дерьма-сапога историк… Хрена ты в людях смыслишь!" - и он в сердцах захлопнул тетрадь.
- Где этот драный почтарь? Крутни еще раз, - кивнул дневальному.
- Да есть связь, - терпеливо зевнул Черенков.
- Связь есть, а Гордеева нету. Он, собака, может, в город и не ехал. Сейчас, может, у Соньки, ежовый корень… - с удовольствием выругался дневальный.
- Врешь…
- Пошлите кого-нибудь, пусть шуганет. Или хоть сам слетаю. Погляжу, как с перепугу в штаны не влезет.
- Чего разлегся, за печкой следи, - сказал Курчев. - Пусть побалуется, если охота. Только, чёрт собачий, сегодня среда. Если вечером не отвезу, то четверг пропал, в пятницу брат на кафедре не бывает, суббота вообще не день, а на той неделе у него, вроде, командировка в Питер. Смотришь - и моя аспирантура одним местом улыбнется.
- Ничего, примут. Ты по уму в самый раз, - зевнул Гришка.
- Вы бы своей машины не относили, товарищ лейтенант, точно бы до обеда управились. Вы это ловко, все равно, как женщина в конторе, где справки заверяют. Раз-раз постучит и готово, и два рубля с листка. Как родитель помер, мы с маманей в Челябе копию со смерти снимали. Так она, как вы всё равно, - раз-раз - и вся любовь. Два рубля с листка…
- Ходят тут всякие. Наработаешь с ними, - пробурчал лейтенант. Особняк уже интересовался, что у Курчева за машинка. Марки какой и для чего вообще… - лейтенант поглядел в глаза истопнику: не ты ли, мол, проговорился? Но истопник глядел не моргая. То ли глуп был, то ли чересчур хитер, но на морде смущения не отражалось.
- Думают, все дело отстукать, - снова проворчал Курчев, поворачиваясь к Гришке. - У ихнего брата грамотный, кто очки носит, а кто с пишмашинкой тот полный академик. Всё для показухи, а смысла не надо…
- А может и не надо, - хмыкнул Гришка. - Ваша наука - пиши и все. Пена без пива. Передери откуда-нибудь конец и вези кузену. Примут, не волнуйся. Там у вас все друг у друга воруют. Важно, чтоб лишь не слово в слово. А на бумаге язык у тебя подвешен.
Новосельнов давно знал, что двоюродный брат лейтенанта, молодой, полтора года назад защитившийся и уже успевший получить доцента философ Алексей Сеничкин проталкивает родича в аспирантуру на соседнюю историческую кафедру. Правда, дело упиралось в образование лейтенанта: оно было жиденькое - даже не университет, а педагогический истфак, оконченный, к тому же, четыре года назад и с кучей троек.
- Надо было тебе в училище в партию подать. Точно бы теперь прошел. За руку водить вас, желторотых, - неожиданно повернул разговор Гришка.
- Вы комсомолец, товарищ лейтенант? - спросил дневальный.
- Два месяца осталось. В апреле - всё. Отыгрался.
- Ну и дурак, - сказал Гришка. - Подавай сейчас.
- Поздно. Тогда уж точно не отпустят.
- Теперь, товарищ лейтенант, до двадцати восьми держат. Замполит говорил, - снова подал голос дневальный.
- Знаю, - кивнул Курчев. Разговор был ему неприятен. Он и наедине с собой не любил касаться этой темы. Мысли о необходимом вступлении в партию отравляли всю сладость будущей аспирантуры. Он хитрил, отдаляя решение, надеясь, а вдруг и без этого примут, скажем, сочтут реферат уникальным, просто умопомрачительным. В конце концов, можно и на два года продлиться, а там видно будет. Но всё это были мысли нерадостные и трусливые. Впрочем, сейчас, после дискуссии о Ращупкине, которая вывела Курчева полным кретином, думать об аспирантуре не хотелось.
"Тоже мне умник, - ругал себя Борис. - Вечно влюбляешься в кого-то… Добро бы в бабу, в Вальку, например… А то в начальство. А чего тебе в нем? Службист и подлиза…" - и Курчев вспомнил, как месяца четыре назад на осенней инспекторской Ращупкин рапортовал корпусному командиру. Огромный, неправдоподобно длинный, гаркнул "Сми-ар-на!", как репродуктор, на весь поселок и, по-журавлиному выбрасывая ноги, двинулся к середине плаца, где стоял укутанный в темно-лиловую шинель кругловатый низенький корпусной, на погонах которого было всего на звездочку больше.
"Та-ва-рищ па-ал-ко-ов-ник!" - морщась, вспоминал Борис, и каждый слог рапорта больно ударял сейчас по затылку.
"Сознательная дисциплина!" - передразнивал молодого подполковника. "Каждый солдат обязан беречь дисциплину и отвечать за нее головой и честью. Каждый! Я понятно говорю?"
"Сознательность… честь… одно сотрясение воздуха", - думал Курчев. "Однако нервишки у тебя, Борис", - успел еще он сказать себе и тут же дневальный закричал:
- "Победа", товарищ лейтенант. Чужая. Второй поворот проехала. И Гордеев, сучонок, из оврага вылезает. Значит врал я. Был в городе. Газеты тащит.
- Иди ворота открывать. Какого еще лешего несет. Дуй отсюда, Гришка.
- Я пересяду, - сонно покряхтел Новосельнов и перебрался на топчан дневального.
Бежевая, незнакомая Курчеву "Победа" терпеливо, не сигналя, ждала, пока толстый Черенков справится с воротами, а потом медленно проплыла мимо наклонившегося к ее стеклу и прижавшего к ушанке руку лейтенанта. Рядом с шофером никого не было, а на заднем сидении Курчев увидел полкового особиста и худого незнакомого полковника.
- Товарищ… - не слишком ретиво выдавил Курчев, собираясь представиться, но полковник махнул ему рукой, дескать, не рви глотку, мы по делу.
- Кто такой? - спросил Борис истопника.
- Из корпуса. Главный "смерть шпионам".
- Почем знаешь?
- Да что он, первый раз ездит?
- Ладно, иди. У них свои глупости. Бензин зря переводят, - сплюнул Курчев, выдавая извечную неприязнь армейского офицера к чинам особого ведомства.
- Видел? - бросил он Гришке, возвращаясь с мороза в парилку КПП и сталкиваясь на пороге с почтальоном. - Ах, вот ты где? Что не звонил? Знаешь, за чем тебя посылать?..
- Вот ваши талоны, - скромно ответил Гордеев.
- Ладно, спасибо. Но, между прочим, мог бы и позвонить.
- Еще "Звездочка" ваша…
- Возьми себе. Я зимой газет не читаю, - проворчал лейтенант и стал вертеть ручку полевого телефона.
- "Ядро"? Слышишь, "Ядро", дай город. Город? Москву, пожалуйста. Нет, по талону… В Москве? Дмитрий-два, - он назвал номер московского телефона. - Всё равно кого. Обратный "Ядро", двадцать первый. Курчева.
Гордеев, для приличия с полминуты потоптавшись на пороге, неловко повернулся и выбежал из дежурки.
- Побыстрей давайте, а то уйдет, - крикнул в трубку лейтенант. Никто в московской квартире не собирался уходить. Наоборот, даже могло еще никого не быть дома, но у лейтенанта кончилось терпение. Бросив трубку, он сел на топчан рядом с Гришкой и приложился щекой к оконному стеклу. Вдалеке на бетонке были уже видны одинокие, вяло бредущие фигурки офицеров. Штатские еще не выходили.
"Чёрт, там всего три страницы. Допишу как-нибудь, - думал лейтенант. Хорошо бы сегодня свезти и отделаться. А там - примут не примут - один чёрт. Все равно смотаюсь. Хоть через трибунал, а убегу. Такого не может быть, чтоб держали, если человек не хочет. И кому я нужен, старый и без нормального училища? (Лейтенант окончил всего лишь годичные курсы.) Сбегу хоть без двух окладов и пенсии за звание. На черняшку сяду, а свое напишу…" При белом снеге и ярко отсвечивающем на снегу солнце будущее не казалось мрачным.
- Позвонили, товарищ лейтенант? Можно я в казарму покручу? - спросил Черенков. Он отвалился от второго окна, в которое был виден штаб и плац перед штабом. На плацу было пусто. Из штаба никто не выходил. Только ефрейтор Гордеев протрусил по аллейке, не заследив белой торжественности плаца, и в конце, у офицерской столовой, свернул не к казарме, а направо к финским домикам.
Черенков, следивший в окно за почтальоном, как жирный кот за мышью, бурчал в трубку:
- Дневальный? А, дневальный? Сержанта Хрусталева дай. Товарищ сержант! Точно… Точно, как наметили… Попёр туда. Прямо с почтой. Застукаете. Минуток пять погодьте…
6
Лейтенант, поглощенный московскими заботами, прислушивался плохо. Он был не здесь, в натопленной дежурке, а в четырехкомнатной квартире материнского брата Василия Митрофановича Сеничкина, единственного своего родственника, почти министра. Отец лейтенанта погиб в 41-м, а мать умерла еще раньше при не слишком понятных обстоятельствах: то ли больное сердце не выдержало ревности (отец сильно гулял), то ли мать сгоряча чего-то наглоталась. Это случилось давно, когда Борька еще не вернулся к бабке в Серпухов, а с отцом и матерью ютился в Москве, в развалюхе на Переяславке, все ожидая квартиры, которую твердо, ну прямо вот-вот, "к концу квартала" обещали машинисту Ржевской дороги Кузьме Иларионовичу Курчеву и которой не дали до сих пор, хоть машинист уже зарыт неизвестно где, а его первая жена покоится на Серпуховском кладбище. Но развалюха стояла, хоть бы хны, на той же Переяславке, невдалеке от Ржевской (теперь уже Рижской) дороги, и лейтенанту, благодаря стараниям материнского брата, светило получить ее в собственное владение.
Дело в том, что машинист Кузьма Курчев не так уж долго горевал по своей, старше его восемью годами, жене. Через месяц или что-то около того он привел в развалюху путейского техника Лизку, настырную девчонку, которой одного техникума было мало и она, зачем-то мудря, училась на вечернем факультете, а когда на Кузьму Иларионовича пришла похоронка, Лизка была уже Елизаветой Никаноровной, инженером, и потом тут же, на железной дороге, снова вышла замуж и родила пацана. Теперь же, в 54-м году, по-серьезному, а не как ее первый муж, ждала твердо обещанной квартиры - и развалюха должна была остаться Борису. Он после войны в ней не жил. Но Василий Митрофанович, родич в ранге министра, получив в 48-м свое четырехкомнатное жилье, не мог не вспомнить о племяннике. Племяш, к тому времени студент, остался без кола и двора. Дом в Серпухове за смертью матери Василия Митрофановича, Борькиной бабки, был продан и деньги разошлись сразу и сами собой, потому что обставить четыре комнаты - куда как не просто. Тут никаких высших окладов не хватит. А жена Василия Митрофановича, Ольга Витальевна, директриса образцовой школы, была женщина крутая и распорядительная и любила все делать на совесть.
Борька Курчев, кое-как ползя на тройках, жил в общежитии истфака, и у старшего Сеничкина нет-нет, а на душе кошки поскребывали. Прописать племянника у себя он, понятно, не мог. Комнат было четыре, но и Сеничкиных тоже было четверо, он с Олей, Алешка, который вот-вот женится, и школьница Надька. Но жить племяшу где-то надо. А если его, дурня, после окончания отправят куда-нибудь в деревенскую глушь и он там, как пить дать, сопьется, то Василия Митрофановича в свободное от службы время наверняка изведет тоска. И без ведома Борьки, но с ведома Ольги Витальевны, решил тогда в 48-м году Василий Митрофанович нажать на Борькину мачеху Лизавету. Он приехал в депо в летний полдень в своем длинном черном сверкающем, как генеральские сапоги, лимузине "ЗИС-110" и дал Лизавете честное слово коммуниста, что Борька не переступит порога ее развалюхи.