* * *
С дачи от Кости Ренникова Алексей вернулся со смятенной душой. То, что уже не один год казалось ему потерянным, навсегда оконченным, вдруг снова оказалось рядом, и какое-то чувство подсказывало ему, что это не просто так. Потребность поговорить об этом с кем-нибудь никуда не пропала, и лучше всего, наверное, сделать это было с самой Кирой, и он бы так и поступил, если б знал наверное, что и она испытывает что-то похожее.
Квартира Алексея находилась в одной из двенадцатиэтажных башен, стоящих на самой кромке березовой рощи, и выходила окнами на гаражный кооператив, когда-то обыкновенную огороженную площадку асфальта, а сейчас разбитую на боксы под аккуратными шиферными кровлями. Из окна ему была видна часть рощи с тропинками в ней, и были видны люди, которые проходили по этим тропинкам. Ближе к полудню роща пустела и только мамы с колясками и книжками сидели, как грибы, под сенью раскидистого орешника.
Он лежал на диване спиной к приоткрытому окну, за которым шел первый весенний дождь, и думал о Кире. Что значит думать о каком-то человеке? Само по себе это уже состояние. Это не значит думать что-то конкретное, а как бы вбирать в себя этого человека, где он живет в виде бесформенного облака, или, напротив, самому жить в его облаке, которое окутывает тебя как пелена. Это значит жить в прошлом, в настоящем и в будущем одновременно, потому что таково свойство любого человеческого размышления.
Общение с ней посредством "Одноклассников" сделалось важной частью его нынешней неопределенной жизни. Алексей увлекся этой новой игрушкой еще в Эдинбурге, и, пожалуй, не без тайной надежды встретиться с ней там. Так и случилось. И сейчас, слушая спиной, как едва обросшая травой земля жадно принимает мерно изливающиеся на нее струи, он снова думал о том же самом.
Кое-что он знал о ее жизни: главным образом из фотографий, которые она на своей страничке меняла довольно часто. Но далеко не обо всем можно было узнать, разглядывая фотографии. О страшных неприятностях, которые в последнее время обрушились на ее семью, она умолчала, а общие подруги, обычно услужливые в таких вещах, на этот раз отчего-то пожелали сохранить чужие секреты.
Одно дело было рассматривать на страничке "Одноклассников", да еще в чужой стране, это такое далекое, не имеющее уже к нему никакого отношения существование, другое дело - оказаться с ней в одном городе, почти в одном районе. И в груди у него разрасталась сжимающая сердце надежда, и страх, что все окажется так, как вроде бы обещали "Одноклассники".
В Британии многое отвлекало от неподходящих мыслей: язык, обычаи, среда, британские ребята. Британские ребята - это совсем не то, что пишут и думают о них в той же России. Британские ребята - это опасный, жестокий сброд, всякую минуту готовый решать любой вопрос кулаками, и из них, а не из изящных джентльменов, процентов на восемьдесят состоит население Королевства.
В окрестностях его эдинбургского дома самой громкой славой пользовался старинный паб "Вереск". Несколько раз в свободные от работы дни он напивался там до бесчувствия темным элем, который, по преданию, пивали еще герои "Черной стрелы". Здесь же, в пабе "Вереск", он познакомился с Бетси. Бетси занималась живописью и работала в манере, отдаленно напоминавшей манеру Чурлениса, хотя, как уверяла она сама, о таком художнике впервые услышала от Алексея. Одна из ее работ - утопающее в цветах жилище гнома, - украшала апартамент Алексея в доме с привидениями. В пабе "Старожил" играл на гитаре родной брат Бетси - Брент. Брент с товарищами исполняли кельтские баллады собственного сочинения, от которых веяло прохладой морских просторов и в которых звенели порой медные звезды, указующие мореходам путь.
Он не любил Бетси и не думал, что она любит его. В этом печальном мире было принято жалеть друг друга, из приличий чуть-чуть усугубляя страсти. Он привык к Бетси, привык к ее телу, к ее манере жизни, то есть к тем особенностям, при помощи которых человеческое существо как-то в силах переносить абсурдность буден. Да она и появилась в его жизни как-то уж совсем буднично: одним прекрасным утром после очередной пьянки с британскими ребятами в старинном пабе "Вереск" он обнаружил в квартире присутствие Бэтси, которая, как в дешевой мелодраме, пыталась сварить кофе. Бэтси была настолько нелюбопытна, что и ее саму принимать должно было как некую не вполне одушевленную субстанцию. Изображения Москвы она, конечно, смотрела, но для ее западного сознания между частями мира не существовало большой разницы. Мама Алексея для нее была просто mother и она ни разу не поинтересовалась, каково сочетание звуков, образующее ее имя. Сам Алексей был для нее кем-то вроде парня из паба; он полагал, - да это так и обстояло, - что приехал сюда за тридевять земель, а ей казалось, что он зашел из соседнего квартала. Когда он сказал ей, что уезжает надолго, она не выразила ни эмоции, ни желания разделить с ним это путешествие.
И все же он вспоминал Бетси и ее манеру накрывать себя крест-накрест руками, кладя ладони себе на плечи, отчего она становилась похожа на нежную большую птицу, которой все время зябко. Бетси не была партнером - она именно отдавалась, немного грустно, немного царственно, немного снисходя, немного играя в меланхоличную фею, которая ради одной ей понятной высшей правды терпит над собой не то что бы надругательство, но некое смешное, неловкое, однако ж не лишенное приятности насилие.
Теперь же, думая о Кире, Алексею совершенно нечего было подумать о ней в категориях любовницы. Она для него была облаком, и он в нем жил. Некогда сама мысль о том, что она физически, плотски принадлежит другому мужчине, вызывала в нем отвращение. Причем это отвращение было самого чистого свойства, не допускающее никаких затаенных игр с мазохистской эстетикой, - этим сладким бичом отвергнутых самцов.
Но теперь он думал о Мите спокойно, без давнишней брезгливости.
* * *
Митя, чье имя вызывало смутные, архетипические представления о чем-то мягком, чеховском и от которого веяло чем-то русским, земским, интеллигентским, по натуре своей был довольно резкой всему этому противоположностью. Но, - что поделать - данное во время младенчества любящими родителями, имя это, точнее, не имя, а его вариация, навсегда закрепилась за ним среди близких, первыми из которых были родители и друзья, а потом стала жена Кира.
Несмотря на некоторую разницу в общественном положении, ибо Кира происходила из семьи инженера и простой учительницы, ставшей однажды заведующей учебной частью, а Митин отец был крупным юристом, известным теоретиком международного права, преподавателем МГИМО, за Кирой Митя ухаживал долго и красиво. Митя умел добиваться поставленных целей. Время, средства и терпение, которые приложил он для удовлетворения своего желания, окупились сторицей. Любовь Мити к Кире, - а именно этим словом, следуя традиции, Митя обозначал свое желание обладать этой женщиной, - пестрела мелкими, не отличавшимися какой-то особенной фантазией деталями, однако именно их настойчивое сложение и выстроили ту линию, которую принято называть генеральной. И мы здесь, вслед за Митей, оступимся, потупим очи и поскорбим в душе своей, ибо слово это и с нами сыграло множество забавных, злых, а порой и трагичных шуток.
В период Митиных ухаживаний Кира еще была студенткой Института иностранных языков имени увековеченного французского коммуниста, поневоле известного русской интеллигентной публике, а Митя уже блестяще закончил юридический факультет МГУ и с неменьшим успехом работал в одной из полугосударственных структур, на которые в начале 90-х развалился "Рособоронэкспорт". В своих белых кроссовках без шнурков шел 1992 год. За Алексеем не было ничего, кроме него самого, за Митей блистали все краски народившегося российского капитализма. При этом он был хорош собой, воспитан, умен, образован, но главное, он уже выглядел мужчиной. И Кира в свои двадцать три года была уже готова стать женой. К этому времени она уже прочитала все, что положено было знать в ее кругу, знала все, что, как считалось, должна была знать супруга солидного человека, и почти любой недостаток какого-либо знания могла легко восполнить благодаря знаниям уже имеющимся. Родители не поощряли разбрасывание временем и стояли за твердые, определенные отношения, на которые Алексей, по их мнению, способен не был. Алексея, впрочем, не формулируя это ни мыслями, ни тем более словами, Кира воспринимала как милого доброго друга, но все-таки еще мальчика; в Мите она увидела мужчину, почувствовала его, как самка чувствует самца, и уступила. Когда Алексей понял, что дело это неисправимо, он тихо отошел в сторону, чтобы не мешать ей делать то, что он, конечно же, не мог не считать ошибкой и даже предательством с ее стороны.
Кира же вкушала от этой ошибки полными чашами. Медовый месяц они провели на Луаре. Запомнились гобелены, подгоревшие десерты, неудобные подушки-валики, салатовый запах речной воды, безвольные ветви ив, которые меланхолично расчесывали зеленые струи знаменитой реки. Почти сразу же она родила Гошу, и заботы о ребенке наложились на расцветшее чувство. Однако рутина жизни исподволь гасила еще, может быть, не вполне утоленные страсти. Митина работа требовала постоянных встреч с деловыми партнерами, требовала просто семейной дружбы с людьми нужными, а с точки зрения Киры, совсем не нужными; словом, это было подобие светской жизни, до которой у нее совсем не было никакой охоты, хотя была она общительна и умела показать себя отличной хозяйкой. Большинство людей, среди которых приходилось по долгу службы вращаться Мите, казались ей невыразительными и некоторые даже пошлыми, и она удивлялась, как Митя, сталкиваясь с ними ежедневно, умудряется оставаться собой, то есть тем, кого она любила и кому она безоговорочно верила. Понемногу Кира стала отдаляться от мужниного круга, замыкаться в семейных делах, и все реже, все неохотней сопровождала Митю в его бесконечных вечерних странствиях.
* * *
Случались в жизни Мити некоторые женщины, но то были совершенно незапланированные, летучие связи, которые на утро оставляют желание унять головную боль и столь же необходимое желание тут же все забыть и как-нибудь очиститься. Но не так давно от описываемых здесь событий у него появилась постоянная любовница. Более того, он взял ее из полулегального борделя в Гагаринском переулке, где в советское время размещалось общежитие Трехгорной мануфактуры. Попал он туда случайно, после застолья с заместителем министра экономического развития, который считался там завсегдатаем, и вместо секса проговорил с той девушкой, которую выбрал, все положенное и оплаченное время. Он был пленен чистотой линий ее тела, упругостью ее кожи, какой-то легкостью суждения обо всем, но отнюдь не легковесной, а такой, которая не обещала больших забот и заражала собеседника таким же спокойным философским взглядом на вещи, которая, ничуть не умаляя их стоимости, каким-то чудесным образом снижала их значение. И Митя с удивлением обнаружил, что он, оказывается, эстет.
После нескольких визитов к Валерии Митя вступил в переговоры с хозяином заведения, выкупил ее за приличную сумму и снял небольшую, но уютную квартиру в Малом Тишинском переулке с видом на особняк какого-то маститого скульптора, двор которого был заставлен разного размера и различной степени отделки каменными изваяниями. Лера была по-настоящему благодарна и, коль скоро жизнь ее свершила такой крутой зигзаг, решила соответствовать и даже устроилась на курсы английского языка. Обстоятельства ее жизни тоже скоро перестали быть для него секретом: родилась она в Херсоне, училась в Одессе, некоторые перипетии привели ее в Москву.
Конечно, он сравнивал их с Кирой: Кира была идеальная жена, Кира была почти совершенство. И все-таки, глядя иногда в окно на мокнущие под дождем скульптуры, он ловил себя на мысли, что по-настоящему, или, как говорил замминистра экономического развития и как никогда не говорил сам Митя, - реально отдыхает именно здесь. С Валерией было ему легко, и в чем состояла эта легкость, ему сложно было объяснить себе. В сравнении с ней Кира казалась ему тяжеловатой, ее образ мыслей отдавал занудством, как и полагалось образу мыслей прилежной девочки-отличницы, и вообще, довольно честно говорил он сам себе, лучшие годы их миновали. И в последнее время, если близость между ними все-таки случалась, обоим им было непонятно, для чего это делается, а разговоров на эту тему не желала вести ни та, ни другая сторона. Они до такой степени были умны и настолько знали друг друга, что существовали как бы сами по себе во всех ипостасях своего супружеского взаимодействия, не теряя, однако, своей главной и легитимной связи даже в своих собственных глазах. И если бы не история с Гошей, которая так больно и поровну ранила их, прежнее существование их текло бы невозмутимо, как воды Ганга, не прекращающие движения от неимоверного количества нечистых стоков. О втором ребенке они никогда не думали всерьез, и это могло бы поправить дело, но теперь это было невозможно по целому комплексу самых разнообразных причин.
От природы Митя был здоров и силен, разве что немножко увалень. Несколько раз в неделю перед работой он ходил на фитнес и честно, не без удовольствия изнурял себя на хитрых приспособлениях бодибилдинга. Когда на телевизионном канале "Discovery" ему случалось наблюдать тренировки каких-нибудь заморских рейнджеров, его большое сильное тело отзывалось на те движения, которые он видел на экране. Тогда он с каким-то даже испугом чувствовал родство с этими туповатыми парнями, ощущал в себе сладостную готовность слушать корявые, но интонационно энергичные слова ставящего задачу старшего с той же серьезностью, с какой он слушал директивы президента компании на совете директоров, но все это было настолько смутно, что на самом деле имело возможность реализоваться лишь в самых крайних условиях, которые-то и вообразить было сложно.
Иногда он испытывал озорное желание выйти из своей шикарной машины, запросто подойти к человеку, вызвавшему почему-либо его неприязнь, и вместо долгих разговоров просто сказать: "Ну ты че, мудила?", после чего сунуть ему в лицо свой тяжелый кулак, и это, принимая в расчет знание им некоторых изящных, позелененных патиной времени римских юридических максим, заставляло его искренне, хотя и мимолетно недоумевать. Иногда он всерьез гадал, что бы из него вышло в этой жизни, если бы не отец-юрист и не право рождения.
* * *
Катя Ренникова трудилась в пиар-отделе крупного медиа-холдинга, молодого и агрессивного, избравшего местом своего жительства комплекс зданий старинного завода, примыкающего к метро "Курская". Прочные, на века построенные корпуса из кровавого дореволюционного кирпича, в гулких утробах которых некогда пели станки, переоборудывались со всем размахом гламурного капитализма, и молчаливые таджики в мешковатых синих комбинезонах, украшенных красными галунами, покорными вереницами таскали в модные внутренности голубые бутыли офисной воды, как будто это крепость готовилась к изнурительной осаде или опять строили пирамиду Хеопса.
В одном из кафе "Винзавода", находящегося в двух шагах от "пирамиды", Кира поджидала Катю, которая уже успела в подробностях живописать ей посещение их дачи Алексеем. И хотя предполагалось, что встреча, помимо обычных девичьих радостей, в большей степени нужна была Кире, Кате на этот раз тоже было чем поделиться и чем удивить. Она явилась легкая, летняя, вся какая-то светящаяся, как бы сошедшая с пестрого полотна города, но Кира, погруженная в свои печали, поначалу не обратила на это особенного внимания.
- Как ты думаешь, - казалось бы, ни с того ни с сего спросила ее Катя, - можно любить двух мужчин?
Говоря это, Катя имела все основания опасаться, что вызвала по крайней мере громы небесные, и была как-то, сама не зная, как именно, готова к их отражению, но то ли Кира была рассеянна в эту минуту, то ли в голосе Кати не услышала она личной заинтересованности, - как бы то ни было, отреагировала она на это с легкостью попсовой мелодии, и Катя поняла, что того разговора, ради которого она пришла, сегодня не получится.
У стола мелькнул официант - заменил пепельницу - молодой, субтильный, но не лишенный все же некой трудно уловимой привлекательности субъект. Кира проводила его долгим взглядом.
- Как он на тебя посмотрел, - удивленно сказала она Кате. - За такое увольнять надо.
Катя воззрилась на нее с неким торжеством, но почти тотчас обратила наконец внимание на некоторую возбужденность своей подруги и мужественно решила несколько повременить со своими собственными восторгами.
- Да что с тобой? - спросила она и тоже попыталась найти официанта взглядом, но успела заметить только мелькнувшую спину с какой-то трудночитаемой английской надписью на футболке.
Кира махнула рукой, давая понять, что она и сама уже не знает, кто она, где и зачем. Второй "Мохито" сделал свое дело, и когда официант снова возник перед их столиком, Кира, нехорошо прищурившись, решила про себя, что такому она не дала бы и сама. Не отдалась, а "не дала" - именно так она подумала и ужаснулась тому, как, откуда вышло из нее это нечистое слово. И сама эта мысль, и те слова, в которые она облеклась, на секунду привели ее в замешательство. "Да в кого я превращаюсь?" - подумала она с негодованием и завистливо смотрела, как Катя, достав косметичку, бодро подкрашивает губы.
Катя была невысокая гибкая шатенка с тем редким лицом, которое считается эталоном русской красоты. Поведения она была если не вызывающего, то во всяком случае существа, отлично знающего себе цену и при возможности не упускающего шанс еще ее набить. Подперев щеку кулачком, Кира наблюдала за Катиной жизнью, которая без особенных секретов разворачивалась перед ней: вот Катя делает последний молниеносный смотр своей внешности, мельком взглядывая на загоревшееся табло телефона, а вот следующий звонок застает ее врасплох. Она хватает трубку и выходит из-за стола. "Влюбилась она, что ли?" - с недоумением подумала Кира, но не стала останавливаться на этой догадке.