Много позже, когда отношения наши с Шарой стали более близкими, даже, в результате того, что я от нее ничего, кроме дружеского доверия, не требовал, почти по-родственному интимными, мы часто сидели с ней где-нибудь в эспрессо или гуляли по городу — и говорили, говорили о Б., словно два овдовевших супруга. Прошло немало времени, когда я спросил Шару, как они вообще сошлись. История — по крайней мере, так она выглядела в изложении Шары — была проста, как сказка, и абсурдна, как наша жизнь. Как-то утром, придя за покупками на Центральный рынок, в гуще толпы она увидела Б. — и едва поверила своим глазам. Он стоял у прилавка, заваленного грудами зелени, картошки, редиса, свеклы, капусты. Стоял, заложив руки за спину, и терпеливо ждал своей очереди. Странное это было зрелище: даже так, со спины, он выглядел там какой-то белой вороной, чужаком, попавшим туда по недоразумению, рассказывала Шара. Она не видела Б. довольно давно. И почему-то решила над ним подшутить. Незаметно подойдя сзади, она вдруг сунула свою руку в открытую ладонь Б. И тут случилось нечто, чего она вообще не могла и предположить. Вместо того чтобы обернуться (Шара ждала этого), Б. ласково, словно тайный нежданный подарок, сжал в своей теплой ладони коснувшуюся его женскую руку. И от этого пожатия Шару бросило в жар — так ведь, кажется, принято выражаться в литературе.
Потом они поздоровались, уже нормальным образом, и обменялись несколькими фразами. «Что покупаете?» — спросила Шара. «Спаржу». — «И что с ней собираетесь делать?» — «Вымочу в соленой воде и, ам, ам, съем», — ответил Б. «А с маслом и сухарями не любите?» — «То есть как это не люблю? Только кто мне ее приготовит с маслом и сухарями?» Короче говоря, они купили сливочного масла, купили спаржи, купили панировочных сухарей, купили бутылку вина, потом притащили добычу в квартиру Б. Там все аккуратно распаковали — и через десять минут очутились в постели.
Так звучала эта история. Весьма характерно для Б. Или совсем не характерно для Б.? Не знаю. В последние месяцы — это были динамичные, полные смелых надежд месяцы политических изменений (потом надежды быстро прогоркли у нас во рту, превратившись в иллюзии), — я видел Б. редко. Собственно, я и в предшествующие несколько лет редко решался звонить ему. Этому было свое объяснение, на котором я позже, когда придет время, наверняка остановлюсь; без особого энтузиазма, но остановлюсь.
А пока я должен продолжить рассказ про то утро. Шара, как я уже говорил, измученным голосом давала мне какие-то странные распоряжения. Чтобы я взял такси, но вылез, не доехав до дома; чтобы не звонил в дверь подъезда; а войдя в дом, постарался, чтобы никто меня не увидел; ну и, самое главное, чтобы торопился, торопился, торопился.
И все равно прошел почти час, пока я пришел в себя, умылся, оделся, пока такси пробилось по заполненным машинами улицам через весь город. Жил Б. в одном из окраинных районов, в так называемом панельном доме, на самом деле — в бетонной коробке, где-то на границе Йожефвароша и Ференцвароша, «в кишечнике города», как он сам говорил. Поселился он здесь после развода, и многие (в то время — пусть, скажем прямо, это и выглядит несколько нелогичным — даже я) не могли простить этого его бывшей жене, Юдит.
То, что ожидало меня в доме, пропитанном вонью от гниющего в баках мусора, в квартире на девятом этаже, уже в этот утренний час невыносимо прокаленной солнцем, было настолько ошеломляющим и страшным, что я ничего другого, можно сказать, и не запомнил. Б. лежал в постели. Он был мертв. Мне вдруг пришло в голову, что я еще никогда не видел покойников. Когда я взглянул на его неподвижное, накрытое одеялом тело, на такое знакомое, но искаженное незнакомой гримасой лицо, все во мне содрогнулось, словно от электрического заряда, против которого человек совершенно беспомощен. Я вдруг обнаружил, что из горла у меня вырываются какие-то странные, прерывистые звуки — это было рыдание, — и, осознав, сам же весьма удивился этому. Я прижался лбом к прохладной двери, покрытой белой масляной краской; все та же посторонняя сила, похожая на электрический ток, продолжала грубо дергать меня за плечи.
Детали эти я и сегодня помню с мучительной, скрупулезной точностью. Помню еще, что выскочил в кухню и глотал теплую воду прямо из крана над мойкой. Потом взгляд мой упал на кухонный стол: на нем валялась продуктовая сумка, из которой выглядывал кончик французского хлебного багета и горлышко бутылки шампанского в золотой фольге — вестники иной, куда более понятной и дружелюбной реальности. Мне вдруг так сильно захотелось хлеба — наверное, потому, что я не завтракал, — что я едва не отломил кусок; удержало меня лишь присутствие Шары, которая, видимо, пришла за мной в кухню. Разговаривали мы шепотом, словно Б. всего лишь спал и мы опасались его разбудить. Шару едва можно было узнать: лицо у нее распухло от слез, стало красным и рыхлым, как губка. Она сказала, что пришла в половине девятого. Дверь она открыла сама, у нее есть ключ от квартиры. Сначала зашла на кухню, положила на стол продукты — и только потом заглянула в комнату.
— Он был уже мертв?
— Да.
— Ты проверила?
— Не говори чушь.
— А… письма он не оставил?
— Ты что, сам не видел?
Действительно, я и сам видел, только от потрясения тут же забыл. Записка лежала в комнате, на столе; точнее, это был целый лист формата А4; в середине листа было написано:
«НЕ СЕРДИТЕСЬ!
СПОКОЙНОЙ НОЧИ!»
Буквы были огромные, но почерк, вне всяких сомнений, был почерк Б. Шара считала, что Б. чем-то отравил себя.
— Только знать бы чем. На ночном столике даже стакана с водой не было.
— А… перед этим… ты ничего не замечала? Может, он что-то такое говорил?..
— Нет, ничего, — сказала Шара.
Правда, она два дня его не видела. Но вчера вечером он позвонил. Сказал, что целый день работал, устал, собирается ложиться, даже ужинать нет охоты, и попросил Шару принести что-нибудь на завтрак.
— Вот я и принесла. По утрам мы до сих пор никогда еще не встречались…
Некоторое время мы молчали, не могли говорить. Шара, не в силах справиться с душевной болью, раскачивалась взад-вперед, держась за меня, и я невольно прижал ее к себе. Никакой эротики в этом движении, разумеется, не было; и все-таки, помню, что-то во мне шевельнулось. Я был настолько низок (или просто: настолько мужчина? Или еще проще: настолько любопытен?), что чуть позже, еще не придя в себя от потрясения, в суете сборов, все же выбрал момент, чтобы бросить на Шару быстрый оценивающий взгляд, которым еще никогда на нее не смотрел. Момент, что говорить, был более чем неблагоприятный: Шара едва держалась на ногах. Но когда я ее обнимал, я чувствовал, что обнимаю женщину — женщину, дрожащую от страха, горя и нервного напряжения, но прячущую в себе, по всей вероятности, какие-то интригующие тайны. Если не ошибаюсь, она ровесница мне, то есть в то время ей было где-то за сорок.
Этот кошмар ей никогда не забыть, шептала она. Разве это не жестокость? Ведь он это спланировал, он на нее взвалил ужас своей смерти, причем «так коварно, так унизительно!». Этим он навсегда оттолкнул ее от себя, что для нее даже больнее, чем сам факт его смерти, говорила Шара.
В самом деле, об этом я и не подумал. Взгляд мой снова упал на бутылку шампанского, и я представил себе то ожидание, то волнение, с каким Шара уходила сегодня из дома, от Кюрти, чтобы в эти утренние часы, в столь необычное время, устроить праздник любви. Минуту, когда она увидела Б. мертвым, я даже представить себе не смел. В самом деле, как он мог поступить так с женщиной, которая любила его? Конечно, Б. был жесток, но не с людьми! Во всяком случае, не с заранее продуманными намерениями и уж тем более не по продуманному во всех подробностях плану…
С другой стороны: а мог ли он поступить по-другому? Не сообщать же ему Шаре накануне, что он собирается покончить с собой! Он не хотел, чтобы труп его обнаружили чужие люди; и чтобы полиция первой проникла в квартиру. Ведь тогда Шара даже проститься бы с ним не могла. Что-то подсказывало мне: Б., вероятно, предвидел, что Шара именно ко мне обратится за помощью. И тут у меня появилась еще одна, уже почти гротескная мысль, которая, однако, была не столь уж несовместимой с образом, с личностью Б.: он ведь вполне мог предвидеть, что Шара принесет шампанское, и, может быть, даже хотел, чтобы мы с ней там, у его тела, выпили по бокалу за упокой его души. Все это я высказал Шаре. Она слушала меня, опустив голову, опершись ладонями о кухонный стол. В конце я добавил еще одну фразу, о которой тут же и пожалел: возможно, Б. хотел, чтобы Шара как можно скорее забыла его, и даже пошел на видимость жестокости, чтобы ей в этом помочь.
Если он в самом деле так думал, сразу ответила Шара, то он или не знал ее, или не любил. Что касается второго варианта, у нее никогда и не было каких-то особых иллюзий, добавила она.
Если он в самом деле так думал, сразу ответила Шара, то он или не знал ее, или не любил. Что касается второго варианта, у нее никогда и не было каких-то особых иллюзий, добавила она.
Мне было так жалко Шару, что сердце сжималось. Жалко было и самого себя, жалко было и Б.; жалко было наши жизни, потерявшие смысл, не поддающиеся пересказу, жизни, которые валялись здесь, в этой квартире, как попало, словно застигнутые врасплох, ни в чем не повинные люди, расстрелянные из автоматов какими-то бездушными и безличными бандитами.
Мы молчали.
Но потом нам пришлось, уже торопливо и наспех, обсуждать дальнейшие действия. Все то, что надо было, так сказать, осуществить практически, причем немедленно. Шара тогда еще очень заботилась о том, чтобы Кюрти не узнал о ее связи с Б. Кюрти я должна пощадить — это она повторила несколько раз. Ключ, полученный ею от Б., она передала мне. Сначала мы было решили, что Шара уйдет сразу, а я подожду полчаса и потом позвоню в полицию. Однако, подумав, я отверг этот план: во мне, к счастью, оставалось достаточно здравого смысла, чтобы прежде всего позаботиться о судьбе рукописей. Хотя бы основную их часть я хотел унести еще до появления полиции: ведь когда сюда нагрянут официальные лица, они вполне могут конфисковать все, что найдут. Поэтому мы придумали такой план: я останусь в квартире и соберу, что можно, а потом, после обеда, вернусь с полученным от Шары ключом, стараясь, чтобы меня заметили соседи, войду в квартиру — и лишь после этого, так сказать, официально узнаю о смерти Б.
Шара, выглянув из двери и прислушавшись, нет ли кого на лестничной клетке, ушла. Я же, потный от волнения и нетерпения, обыскивал шкафы, ящики, полки, все мыслимые и немыслимые места — но нигде не находил роман, точнее, рукопись романа, который Б., по моим предположениям, должен был закончить перед смертью.
Пришлось удовлетвориться тем, что удалось найти. Конечно, это тоже был не пустяк, но в наследии просто-таки зияла пустота: все здесь требовало романа, завершения, апофеоза.
Итак, я в спешке собрал следующие материалы, которых хватит по крайней мере на три будущих тома: кроме того рассказа, что был напечатан в журнале, было еще два больших, каждый на целую повесть, рассказа, которые мне уже были знакомы: публиковать их Б., из-за фобии, испытываемой им перед издательским процессом, не собирался, хотя, на мой взгляд — впрочем, не стану выступать с пророчествами, — они, по крайней мере в значительной части, вполне могли считаться шедеврами. Еще я нашел довольно много — на не очень толстый том — всякой всячины. Ворох коротких заметок, или, если угодно, афоризмов: каждая фраза, словно выстрел в затылок, потирал я в свое время руки с той редакторской радостью, которая — приходится с сожалением констатировать — в последнее время начинает во мне угасать. Ну и комедия (трагедия?) под названием «Самоликвидация». Действие пьесы разыгрывается в 1990 году; Б., по всей вероятности, закончил ее незадолго до самоубийства. Роман же, которого, повторяю, я и следов не нашел, Б., скорее всего, написал до того, как приступил к работе над пьесой; впрочем, он, возможно, писал обе вещи параллельно. Вероятно, над романом он работал несколько лет; да и пьесу мог писать долго — или с перерывами? Во всяком случае, рукописные материалы: заметки, наброски — показывают, что, работая над романом, он испробовал и отбросил множество вариантов стилистических и формальных решений.
К счастью, портфель у меня был с собой. Этот потертый, облезлый редакторский портфель я тогда таскал с собой всегда и всюду, как врач всегда и всюду носит саквояж с медицинскими инструментами.
Прежде чем уйти, я еще раз перечитал прощальное письмо Б.: «Не сердитесь! Спокойной ночи!»
Самое краткое прощальное письмо в мировой литературе; в своем роде тоже шедевр, подумал я.
Не знаю почему, но только сейчас мне в голову пришла мысль: я ведь даже не взглянул на тело, точнее, на лицо моего покойного друга. Надо было взглянуть? Не знаю. Тогда я просто не подумал об этом.
Хорошо помню то давящее, тяжелое ощущение в груди, которое заставило меня внезапно проснуться в ту ночь. Уж не инфаркт ли? — подумал я, криво усмехнувшись про себя. Нет, это явно был не инфаркт. Просто я вдруг почувствовал себя бесконечно глупым и опустошенным, словно меня, как ребенка, обвели вокруг пальца и оставили с носом. Кто-то нагло лгал мне, и — как ни странно — этим кем-то прежде всего был я сам. И я задал себе несколько вопросов, которые должен был бы задать гораздо раньше, может быть, еще там, в квартире Б., возле его тела. Например: задумывался ли я когда-нибудь о мотивах Б., о подлинной причине или причинах его страшного решения? Мне снова вспомнилось то давнее душное эспрессо, где мы с ним беседовали о самоубийстве. Почему я принял самоубийство Б. так легко, даже легкомысленно? Причина тут, должно быть, литература; что же еще? Литература, которая настолько основательно оттеснила жизнь, что ее, жизни, естественная логика уже не затрагивает мой образ мысли. Ведь человеку несвойственно так запросто отбрасывать свою жизнь. Я ощутил дуновение некоей тайны; на заднем плане событий брезжило нечто смутное, туманное, чего я не заметил в то время, когда сам был причастен к событиям. Правда, я видел перед собой покойника, и это в каком-то смысле парализовало меня. В таком состоянии все казалось возможным, даже прощальное письмо, которое сунули мне под нос. А сейчас, лежа навзничь на постели в темной комнате, я со стыдом думал о том, что принял и даже назвал про себя шедевром нацарапанную на клочке бумаги несусветную глупость, которая не только Б., но и любого взрослого человека недостойна. Зачем со мной это сделали, безуспешно ломал я голову. Разве такое возможно: Б. приглашает к себе на завтрак с шампанским Шару, свою любовницу — и оставляет ей это прощальное письмо? Нет, не может быть, совершенно ясно, не может… Мне вдруг подумалось, что могли ведь существовать два прощальных письма: одно настоящее, второе — то, которое было предназначено мне. Но какое это имеет отношение к исчезнувшему роману (я, абсолютно самоуверенно, уже только так и думал: «исчезнувший роман»), тайну которого, чувствовал я, нужно искать здесь же.
Ответа ни на один из вопросов я не находил. Я стал, как принято говорить, готовить к печати находившийся у меня материал, а Шаре сказал, что она должна помочь мне редактировать творческое наследие Б. Так начались наши тайные встречи, долгие беседы и прогулки, во время которых я давал Шаре возможность целиком отдаваться своему горю. Иногда она выглядела совсем потерянной и беспомощной, и я со страхом думал: захоти я этого достаточно сильно, я мог бы продолжить с ней то и там, что и где она не завершила с Б. Мысль эта наполняла меня стыдом и паникой, ибо заставляла вспомнить прошлое, о котором не то чтобы говорить — знать не следовало бы.
Именно невозможность делала их связь такой прекрасной, сказала однажды Шара.
— Это было так удивительно, так нереально, — рассказывала она, — будто во сне. Никакие жизненные проблемы нас не тяготили. Мы встречались, бродили по улицам, как два подростка. Делились друг с другом своими «потусторонними тайнами», — рассказывала Шара. Они говорили обо всем: об отчаянии, о книгах, о музыке. Иногда — о Юдит. Шара убеждена была, что Б. все еще любит Юдит. Я, например, никогда не пытался выяснить, как относились друг к другу Б. и Юдит; напротив, всячески избегал этой темы. Даже, если уж честно, скажу: старательно избегал любых тем, которые могли бы привести к Юдит. Шару вообще-то призрак Юдит не слишком тревожил, она просто принимала ее к сведению, как принимала к сведению, по ее собственным словам, неожиданную связь. Кюрти в это время как раз погрузился в конфликт со всем миром, заметила между прочим она. Я спросил ее, в чем это выражалось. Прежде всего — в нескончаемых словоизвержениях, сказала Шара. Утром он с этим вставал, вечером с этим ложился. Речи его представляли собой непроглядное морализаторство: Кюрти вновь и вновь с жаром объяснял, почему то, что обстоит не так, должно обстоять так-то и так-то, и почему не так обстоит то, что должно обстоять так-то и так-то. Речи его были невыносимо однообразны и нетерпимы — и чаще всего заканчивались пугающими, гротескными вспышками ярости. Но если Шара пыталась его прервать, чтобы предотвратить вспышку, он впадал в ярость уже по этому поводу. Грустная эта история надолго лишила меня равновесия: ведь это была история моего бывшего друга; а еще она ясно показывала, к чему приводит жизнь, когда она питается беспочвенными надеждами. Кюрти верил в политику, политика же обманула его, как обманывает всех и всегда.
Не вижу смысла подробно описывать перипетии наших словесных поединков с Шарой; в конце концов, совершенно нежданно, когда я уже ни на что не надеялся, победа свалилась мне в руки, как перезрелое яблоко. Не скажу, что я был этому рад. Иногда даже приятнее оказаться неправым.