Но брудершафт предложила сама Тома, освободив Петра Иваныча от мучительных сомнений. Они перекрестили руки со второй порцией белоклювого напитка, оба влили в себя содержимое до самого дна, и Тома приблизила губы ко рту Петра Иваныча. Во все, происходящее сейчас в его комнате, он не верил: в сидевшую рядом роскошную даму, хотя и не в платье уже, а в свободной мохеровой кофте, какая была и у Зины, но больше по размеру. Также он не мог до конца поверить в этот первый в жизни брудершафт и в то, что его не послали с самого начала куда следует и не назначили по привычке старым козлом, а вместо этого деликатничали и признавали за интересного собеседника. И, наконец, - в то, что именно он сам, Крюков Петр Иванович, крановщик и ветеран, дедушка, муж и отец, больше всего на свете мечтал сейчас завалить эту чужую ему женщину на кровать, нежно подмять под себя, пропустить под нее кряжистые руки, ощутив на этот раз не уютную Зинину мякоть, а аккуратненькие, как шарики, ягодички, и прикипеть к этой Тамаре всей плотью, всеми остатками мужского здоровья, вжавшись как можно сильнее в этот запах и в эту новоявленную стать…
Ушла Тамара, когда рассвет еще хорошо не разогнался, а ночь за окном уже начала быстро утекать. Измученный новым счастьем Петр Иваныч оставался лежать на спине с широко распахнутыми глазами и переполненным до верхнего края внутренним миром. Чувств было много, и все они были разные. Имелись среди них и противоречивые, и неудобные, и просто гадкие, но те, которых было больше, вытесняли первые, вторые и третьи, не оставляя им шанса на успех. Жизнь с этой ночи стала другой, как бы не старался Петр Иваныч себя разубедить, особенно с минуты, сразу после брудершафта, когда Томка плавно сползла по Петру Иванычу, потянула за ремень штанов и… И, в общем, укрепила брудершафт нетрадиционным способом, про который Крюков знал, конечно, но на деле про который даже думать опасался - не то что с Зиной применять.
К завтраку он не вышел: не хватило сил проснуться и подняться. На вытяжение попал ко времени, но не евши. Блин ему добавили на один больше против прежнего веса, напузырили свежего родона и оставили тянуть спину через блок самостоятельно. Петр Иваныч лежал в спасительном растворе, то ли, словно в обмороке, то ли, как в святой воде, и чувствовал, что с каждым оттянутым друг от друга позвонком выходит из него и тонет в неизвестности тяга к родному дому, к верной супруге, Зинаиде Крюковой, ко всему тому привычному и надоевшему до кислой оскомины житью, которым жил все эти годы, так и не поняв настоящего чувства, так и не отведав настоящей мужской радости от женского удовольствия.
Путевки были полными и у Томы и у него самого - трехнедельными. Первый день теперь, считай, пропал безвозвратно, потому что был без Томы почти целиком. Второй - стал переходящим и решающим. Но, начиная с третьего, Петр Иваныч и Тамара по тайному уговору между собой решили сблизиться настолько, насколько позволяли внешние приличия. Свои неспешные прогулки вдоль оздоровительных маршрутов, совместное трехразовое питье противоязвенных вод, взаимные уважительные приветствия в ходе лечебных процедур, посещения культурного отдыха - все это, конечно, особой маскировки не требовало и до определенной степени допускалось в открытую. Закрытое для чужих глаз начиналось потом, после отбоя, когда неслышной мышью Тома вныривала в неприкрытую до конца крюкову дверь, чтобы остаться за ней и слиться с Петром Иванычем в ласковой любви и пороке. А после снова было утро, и вновь почти всегда без завтрака, но с вытяжкой и взаимным обедом по истечении процедур, и снова ночь…
Так тянулось две полных недели из трех, и к концу третьего вторника Петр Иваныч обнаружил, что начинает выдыхаться. Не как человек, а чисто, как мужчина. Это, естественно, никак не отразилось на его к Томе отношении и любви, потому что к этому же моменту первое напряжение и неопределенность спали, чувство укрепилось и обозначилось уже конкретно, практически невозвратно и Крюков стал ловить себя на мысли, что думает, между делом, о том, что ему делать с Зиной и как остаться порядочным человеком в непростой ситуации, куда загнала его жизнь на отдыхе.
Допустим, - размышлял он, подобравшись к двадцать пятому килограмму суммарного веса железных блинов, - я оставляю Зину и про все ей объясняю. Что, тоже, допустим, делает она? - На этом фантазия обрывалась, потому что представить себе такого в реальном исполнении он не мог, хотя и был теперь вынужден представлять. - Зина не убьется, знаю, но может покалечить себя ненароком, не впрямую: сердце прихватит или через резкую отдышку сможет себя не уберечь, свалиться в падучую через нервный удар. - От одной этой мысли батька в штанах сжимался в ужасе и его не хотело отпускать назад. - А, по другому если взглянуть, - перестраивал ход мыслей крановщик в то время, как хрящевые промежутки напрочь выходили из зацепления, высвобождая зажатый башенным сиденьем нерв, - она меня сама подвела, когда замуж шла, всей правды не донесла, а я верил, как дурак. Вот и доверился… - Стройно, все одно, не получалось: вина собственная покамест превышала необходимое чувство обороны и ровно так на так не выходило. - А, может, я и не любил ее никогда, Зину-то? - вдруг соскочило с накатанной трассы отдельно взятое рассуждение. - Жили себе да жили, пломбир лопали сливочный, детей подымали совместно: беды не было никакой, но это не значит еще, что было счастье. Поэтому получилось без испытания на прочность, без проверки на стороне и без сравнения про то, как еще бывает. А тут подобралось сравнение, и многое стало понятней. - Такая манера мысли была гораздо ближе к намеченной цели и уже больше соответствовала моральному подходу и нравственному истоку. - Ладно… - подумал Петр Иваныч, перекатываясь на твердую скамью, - завтра еще пару блинов попрошу кинуть, потяну спину, как положено, может, еще чего вытяну насчет того, как быть…
Спина, он чувствовал, шла на поправку категорически с каждым новым весом. Днем он пробовал приседать и резко отрываться от земли обратно и замечал, что ни быстрой отдачи в крестец, как раньше, ни заунывного результата, сплетающего к концу дня спинные жилы в жидкий узел, больше организм его не фиксировал, а реагировал на принудительные усилия аккуратно и впопад. Другое дело - то, чем он так неосмотрительно увлекся после каждого отбоя ко сну, требовало теперь сильного передыха, потому что мужское начало иссякло до отказа, оставив лишь желание нежности, доброго слова, открытого сердца и светлого совместного с Томой будущего…
В этот вечер Тома ушла от него раньше времени, так как хотела спать. Приласкать ее на постели он даже не пробовал - просто нежничал, так как неоспоримо знал, что, все равно, ничего сейчас не выйдет - нужно время на восстановление физической страсти плюс крепкий отдых. Она оказалась понятливой: ничего не сказала, просто попрощалась и ушла.
А на другой день Петр Иваныч Тому потерял, и это было в высшей степени странно. На обед она опоздала, а на ужин не явилась. Свет в комнате у нее не горел, про планы же свои она ничего Петру Иванычу не сообщила. Другой день стал похож на этот - такой же удивительный. Мельком он пересекся с ней на водах, но она только махнула Крюкову неопределенно и снова не попала к ужину. И снова свет у нее не горел.
А потом осталось два дня до возврата домой, и Петр Иваныч решил действовать. На грязь он явился раньше мужских часов - в женские, и стал ждать подругу. Она пришла с небольшим опозданием против стыковочного времени, с полотенчиком в пакете и веселая. Только Петр Иваныч собрался приподняться со стула и вопросительно открыть рот, как кабинетная дверь распахнулась и оттуда раздался зычный голос медбрата:
- Охременкова, на грязь!
Тома развела руками - мол, не везет остановиться, Петя, и юркнула в грязевую процедурную.
Однако Петр Иваныч рук ее не заметил, так как в этот момент и стукнуло внутри молотком - кто она была и кем являлась - Тамара-то. Женой она была натуральной проклятого Берии, ненавистного очкарика, прораба Охременкова, бога с маленькой буквы, недостойного сына своего отца, прихвостня Отца всех народов и времен, лысогрудого кенара из сонной сказки про терпенье и человеческую мораль. А вторую путевку ветеранскую, выходит, он себе хапнул, наплевав на положенную не ему скидку, и жене передал, Тамаре. И она поехала, значит.
Петр Иваныч тяжело приподнялся и пошел в чистом направлении от грязи - в столовую. Перед едой зашел на воды, принял внутрь стакан тухлого питья и почуял, как заныло в кишках. Нет, теперь это была не спинная боль, не стволовая и не нервная - это было совсем другое направление: новое и не менее отвратительное.
До вечера он пролежал на спине, пытаясь унять неподвижностью образовавшуюся в нем проказу. Помогало это плохо, тем более, что жена Охременкова, Тамара, тоже не подавала никаких признаков жизни: ни извинительных, ни обвинительных. К ужину попытку приподнять себя он сделал, но передумал, когда представил, что снова придется проглотить воду из минерального источника, и она с такой же силой окатит его нутро. Когда внутри немного утихомирилось, было часов около десяти, и коридорный свет вновь работал вполсилы. Он вышел из номера и, пытаясь не создавать лишнего шума, дошел до Томиной двери. Свет через нижнюю щель оттуда не проникал. Но, напрягши слух, Петр Иваныч засек нечто, что заставило его замереть на месте для того, чтобы совершенно исключить случайные звуковые помехи, сбивающие картину возникшего подозрения. Он вжался в дверь, но все, вроде, было тихо. Тогда он вернулся к себе, не переставая думать о нехорошем, и вышел на балкон. Ничего не изменилось и там, кроме одного: Петр Иваныч Крюков, как пожилой неопытный скалолаз, уже перебирался на соседний балкон, открывавший ему прямой путь к искомой точке. Первый перескок удался, но безопасен не был. Это Петр Иваныч понял, когда оторвался от своего балконного кафеля, но еще не приземлился на другой. Следующий был третий по ходу туда и последний. И он его тоже совершил.
Лучше бы Петр Иваныч этого не делал. Штора в Томину комнату была слегка отдернута вбок и не перекрывала часть окна. Как раз туда, в этот промежуток и падал луч ночного санаторного фонаря, высвечивая внутреннее непотребство. А было там вот что. Поперек кровати, задрав худые ноги в потолок, лежала на спине обнаженная Тамара Охременкова во всей своей балетной неприглядности, а поверх нее трудился, не покладая сил, грязевой медицинский брат, тот самый мужик с равнодушными глазами и под сорок. Тома тихо подстанывала в такт братовым качкам, а он, в свою очередь, покряхтывал, как когда-то делал верный кенар Слава от неумения доставить другую радость хозяину своим голосом.
Петра Иваныча качнуло в направлении фонаря, но он сумел удержаться на ногах. Жизнь рушилась не меньше, чем тогда, с Павликом и Зиной. Обдумывать это времени не было: хотелось испариться, убежать, улететь в темноту и никогда не вернуться назад. А еще хотелось другого, более справедливого: протянуть руку в световой проем, дотянуться до кровати, собрать кисть в сухой замок, так, чтоб забелели в темноте косточки и кости, и давить, давить, давить, давить…
Высоты Крюков не боялся в силу профессии - не испугался ее и теперь. Он перенес тяжесть тела через балконную ограду и забросил ногу на другую сторону, подальше от двойного преступления. Темно было уже окончательно - под ним расстилалась полная тьма, пробить которую сил фонарю не хватало, и поэтому второй отрыв от Томиного кафеля в сторону промежуточного балкона был сделан им почти на ощупь, интуитивно, по зову убегающего вон сердца. Как раз он-то и пришелся на тьму, на пустоту, на твердое покрытие и погибель.
Приземление получилось обеими ногами, самыми нижними сухими косточками, как тогда - на платформе города Вольска. Но сами ноги не пострадали: жилы, где надо, напряглись и смягчили падение и удар. Другое было плохим - Петр Иваныч в момент соединения с землей осознал спинным мозгом, что все достигнутые промежутки от больных позвонков к здоровым в долю секунды встали на прежние места, с которых и начался оздоровительный марафон с железным грузом. А даже, может быть, еще приблизились один по отношению к другому. Сверху, со второго этажа, ничего не заметили: там продолжалась измена, все еще двойная, но уже без него, как бывшего посвященного и непосредственного участника. На ноги удалось встать не быстро, но удалось. Зато каждый сделанный шаг мучения доставлял неслыханные и пронизывал всего Петра Иваныча не только вдоль теперь, как до санатория, но и поперек.
Заключительный день вышел самым несчастливым из-за того, что собрал в себе все следствия и причины происшествий последних дней. Был там и собственный позор и посторонний, имела место также подлая измена и не одна - сам он сказать не сумел бы теперь - которой из них было больше. Особняком высвечивалось предательство, и думать об этом не хотелось особенно. Присутствовал, кроме всего, и новый совершенно аспект - открывшийся внезапно сильнейший гастрит, о котором Петр Иваныч никогда не подозревал и не лечил. Врачиха покачала головой и напомнила, что предупреждала о несоответствии вонючей воды потребности крюкова организма.
Спорить Петр Иваныч с ней не стал: во первых, потому что не знала она всей другой нервной правды, из-за которой сама водичка становилась вторичной, а не главной, а во вторых, сил не было терпеть боль в позвоночнике, несмотря на сделанную утром новокаиновую блокаду.
Были и другие неприятности по здоровью, вернее, ожидались наверняка, в чем раненый Петр Иваныч почему-то не сомневался. Знал - следующий удар будет обратный, не снаружи, а изнутри, из самой чувствительной середины, лишь до этого казавшейся бесчувственной к настоящей боли, а на деле принявшей основную нагрузку на себя.
Забирать его после излечения приехал на машине Николай, потому что самому сил добраться до Москвы у Петра Иваныча не осталось. С ним увязалась и Зина: все триста обратных километров она охала, переживала за такое странное развитие старой болезни и появление совершенно новой, но тут же начала процесс восстановления домашним способом: натерла мужа нутряным салом - от радикулита, дала внутрь чай с ромашкой и мед - от гастрита, и поцеловала в лоб - от себя. Так, на заднем сиденье, Петр Иваныч и уснул.
А когда проснулся, то снова была Москва, снова спальня с Зининой периной, снова пустая клетка, оставленная в память любимого Славы, а также все трое детей его и все внуки: два и два…
А еще через неделю Петр Иваныч практически оправился от отдыха в санатории, гастрит засыпал питьевой содой, радикулит незаметно вернулся туда, где был распределен до новых промежутков, а внутреннюю боль удалось загасить в первый день выхода на объект. Там он увидал круглоглазого Берию-Охременкова, но почему-то не испытал ненависти ни к нему самому, ни к его дурацким окулярам, ни даже к его изменнице жене, Тамаре, - и так пострадал человек, что женился когда-то на проститутке, чего ж еще-то?
Это снова был понедельник, и машина с раствором, как обычно, запаздывала на час. Но Петр Иваныч опять не послушался прораба и полез к себе в кран, просто так, без особой цели, чтобы в поднебесном покое и удалении от земной поверхности перебрать всех в памяти по-новой и каждого отметить за свое хорошее и свое плохое: Бога-сына и Отца, непевчего летуна Славу, пострадавшего по недомыслию из-за невольно выпущенного из него Святого Духа, сына младшего, Павлушу и остальных настоящих мужиков заодно, а также капитана Комарова и дочь его Фенечку с Волги-реки. И только потом уже, пропустив под собой пару рыхлых облачков и одну плотную тучку, не спеша, он отдельно решил подумать о самой верной, самой преданной и красивой, самой на этом свете любимой подруге всей своей крюковой жизни - о жене Зинаиде. И пусть хранят ее ангелы…
История четвертая
АБРАМ МОИСЕЕВИЧ ПЕТРА ИВАНЫЧА
Больше всего на свете крановщик Петр Иваныч Крюков удивлялся трем вещам. Двум из них он не переставал поражаться на протяжении всей жизни своей длительностью в шестьдесят три года, включая законные шестьдесят предпенсионных лет и три - после закона. Однако думать о самой пенсии не хотелось, да и времени не было особенно. Кроме того, никто, кроме него самого да жены его Зины, про это и не вспоминал в получившейся жизни. Платить - платили исправно за крановщицкую работу, хоть и мало, и нерегулярно, и только когда деньги были у заказчика, а так - больше орали снизу вверх на башню, что, мол, давай, Иваныч, "вируй" уже или "майнуй", наконец, чего встал-то: бетон стынет, выработать не успеем, кто после размолачивать станет - Пушкин, мать твою? Иль Охременков, падла, снова начет на бригаду сделает, а сам ни при чем, вроде, иуда?
Почему Охременков был иуда, Петр Иваныч не ведал и сам так его не называл, но по какой-то необъяснимой внутренней причине поддерживал такое обвинительное прозвище с удовольствием, хотя прораб и никого, вроде, не предавал по большому счету, а был сознательно предан сам собственной супругой. Что касалось Крюкова, то начальника своего он не предавал, так как не знал о родственной его связи с санаторным романом. Он полагал, что всего лишь неудачно обманул неизвестного мужчину, будучи и сам в той дурной ситуации заложником, почти полностью введенным в заблуждение чужой неверной половинкой.
И вообще, дело было не в том - не в прошлогодней истории с радикулитом и посторонней предательницей-женой, Тамарой Охременковой, через которую нехорошая болезнь обострилась и появилась в дополнение к ней еще одна новая. Из-за той грязной истории в ходе санаторной путевки Петр Иваныч как раз готов был самому Охременкову сочувствовать в его семейных делах, проявить человеческую и профессиональную жалость к нему же и, если б было возможно, то повернуть все происшествие вспять, к истокам, к самому началу подводного вытяжения, когда радоновое ванное воздействие на организм уже успело прийтись по душе, а худощавая соседка по столу, Тома, наоборот, только возникла к первому обеду, едва-едва наколола на вилку его котлеты и лишь кокетливо представилась, но окончательно понравиться еще не смогла.