А через два дня на третий был понедельник, и Петр Иваныч Крюков, словно огурец, вышел на смену как обычно по этим дням - в срок, но все равно получилось на час раньше первой растворной машины. Или бетономешалки - зависело от потребности объекта. Объект на этот раз Петру Иванычу пришелся по душе, потому что нес функцию бесплатного дома для бедных, но при этом был крепким и шел без задержки с первого дня, несмотря на неторопливый настрой начальства. Охременков на этой стройке не особенно старался отличиться - Петр Иваныч просекал такие дела на раз - прораб и не скрывал, что дом предназначается для очередников муниципального округа, и заказчик его - власть, а не чьи-то деньги. Отсюда, премии - нуль почти, сроки - как получится, но говна, все одно, не оберешься, потому что взятки получить, кому надо, успели уже, а ответить чем-то потребуется. Вот и давай, Иваныч, наяривай с "вира" по "майна", но особенно не усердствуй - больше, чем зарплата, не выйдет, как не тяни рычаг. Это же напомнил ему Михалыч и в тот роковой понедельник.
Такой подход Петра Иваныча не устраивал совершенно - совесть не позволяла недотягивать до высоких оборотов подъемного механизма так же, как и сопротивляемость организма не соглашалась следовать любому совету Берии, и в знак особого протеста против прорабских слов он быстро переоделся и решил дожидаться начала труда у себя наверху, ближе к небесной глазури и подальше от опостылевших и расчетливых начальников. Так и поступил. Охременков спорить не стал, махнул рукой в сторону башенного упрямца и двинул в контору, сводить воедино лживый процент с недовыполненным объемом.
Первое небесное тело прорезалось минут через сорок после того, как Петр Иваныч преодолел вертикальный подъем из двухсот сварных перемычек и занял свое полумягкое сиденье из вытертого заменителя. Тело было продолговатым, как самолет с задними моторами, и напоминало французскую "Каравеллу", но Крюков точно знал, что модель эта снята с производства лет двадцать назад и никак не может бороздить воздух над Москвой в данный исторический отрезок. Он вгляделся внимательней и даже прищурился. Прошлогодних очков, на каких настояла Зина, он по-прежнему стеснялся на людях и подцеплял лишь в случае крайней нужды - для читки и переборки гречневой крупы, когда просила супруга. Что касалось дальнего обзора, то недостатка его для глаз не обнаруживалось, и поэтому прищур крюков в сторону опознания небесного тела выстроен был больше для подтверждения правильности версии, а не для улучшения зоны всматривания вдаль. Сбитое подъемом дыхание окончательно еще не улеглось, и поэтому Петру Иванычу любая зрительная ошибка так же, как и сбой в собственных знаниях, вполне могли примерещиться. Он немного подышал, приводя себя в порядок. Достигнув нужного соответствия дрожи и покоя, он снова попытался выловить искомую точку, пока она не успела безвозвратно раствориться в небесах. Однако точка не исчезла, но и не улучшилась в изображении. На этот раз тело явно вздрагивало и колебалось, и Петр Иваныч с изумлением обнаружил, что и его собственное тело колышется вместе с телом наблюдаемого объекта и не дает сосредоточить на нем внимание. А потом…
А потом мимо Петра Иваныча пролетел другой неопознанный летающий объект, но в отличие от того, верхнего, этот был гораздо крупнее и неуклюжее и отдаленно напоминал согнутый пополам кусок алюминиевого шифера. Он пропарил совсем рядом и едва не зацепил блестящим краем башню крюкова крана. Петр Иваныч удивился, но ужас еще не подступил - просто было все настолько неправдоподобно, что казалось чистой правдой. На всякий случай он перекрестился, но так, чтобы никто не заметил снизу, и по этой причине движенья его перекрестья были скоротечны, обрывчаты и мимолетны, как окружавшие его высоту случайные объекты. Следом за легким куском пролетел объемный, и теперь уже Петр Иваныч обознаться не мог - это летела, крутясь вокруг самой себя, полноценная крыша небольшого строения вместе с неотделенными от нее деревянными стропилами.
Нечто явно происходило, и это нечто не было похоже ни на что, виденное раньше. Внезапно в так и невооруженных глазах потемнело, но он не успел понять еще, что произошло это по двум причинам сразу, и поэтому испугался не так, как было надо. А потемнело, во-первых, везде вокруг и разом, так как исчез куда-то полный дневной свет и затмилось кем-то небо - то самое его небушко, вдоль глади которого минуту назад мирно проплывала неопределенная точка по типу снятой с полетов "Каравеллы". А во-вторых, из-за того, что башню его со всех сторон то ли облепило каким-то тряпьем, то ли облапило вырванными из почвы кустами или даже целыми деревьями, застрявшими между стрелой и кабиной. Дальше было больше: полетели стекла его кабины, точнее говоря, не стекла, а плексигласы, и не полетели, а выдавились страшным порывом злобного ветра, который бешеной собакой ворвался в кабину и с гортанным ревом заметался внутри нее в поисках выхода и попутного убийства всего в ней живого, а именно - Петра Иваныча, крановщика. Пол под кабиной заходил, а стало быть - пронеслось в запутанной голове Крюкова - и сам кран, весь целиком - это ж одно железо, неразъемное. Грузоподъемная вертикаль качнулась и накренилась. Внизу забегали люди, жмясь к земле. Кто-то голосил, тыкая рукой в небо, так громко и страшно, что он услышал это через завывание природных сил. Но голос этот не касался Петра Иваныча, потому что кожей всей своею и поверхностью гастритной кишки понял он, что произошла немереная беда, катаклизм, страшная и беспощадная природная стихия, прибывшая в одночасье с чужеземной широты, про которую не поверила Зина и не стала мужа своего серьезно об этом заморачивать. И в этот момент ему вдруг стало немного спокойней, так как уже имелась неприятнейшая а, может быть, даже, предсмертная причина возмущения окружающей среды, но она была понятной, она не являлась неопознанным чудом, а просто пришла большой бедой. И тогда, разобравшись в первопричинах, он сделал две взаимоисключающие вещи, не задумываясь о борьбе противоположностей: губами пробормотал "Господи Боже мое" - в настоящем, а не поддельном смысле фразы, а головой пожалел в этот же самый проклятый миг о том, что пару минут назад зазря перекрестился, подставляя незапятнанную репутацию бывшего рабочего-партийца под обозрение снизу. После этого все было куда проще. Петр Иваныч, лихорадочно перебирая ногами обратные перемычки, ведущие к спасительному низу, думал об одном и том же, но тремя разными способами: куда делся неопознанный самолет неизвестной конструкции и к какому все-таки виду он принадлежал, где, интересно, теперь прораб Охременков и что он предпринимает, чтобы уберечь строительство бесплатного дома от воздействия разбушевавшейся стихии, и, наконец, - хорошо, что на этом объекте не платят премию, потому что, если выйдет подохнуть, то ничего в кассе не зависнет после смерти на фамилию Крюков.
Тем временем до земли по отметкам оставалось восемь метров. На отметки Петр Иваныч мог и не смотреть - знал отстояние от нуля в любой точке с закрытыми глазами. Он и спускался так, чтобы не видеть того, что делалось вокруг. А вокруг был центр ужаса, и в самой середине центра находился шатко воткнутый в тяжелое основание башенный кран. Раздался очередной ветровой рев, хлестануло воздушной спиралью, кран накренился в сторону, многотонная платформа оторвалась от рельсов, и всю стальную вертикаль повело в сторону начавшегося крена: вместе с башней, вытертым в нем сиденьем, красной кнопкой "Стоп", стрелой, крюком, барабаном, тросами и машинистом всей конструкции Петром Иванычем Крюковым, зависшем между небом и землей внутри лестничного сварного ограждения на отметке "+8".
Самого удара о твердую поверхность стройплощадки Петр Иваныч не ощутил, потому что еще до того момента, когда произошло ужасное обрушение, его выкинуло из недр сооружения и со всего размаха садануло об угол трансформаторной будки. При этом сознание ему посчастливилось потерять, пока он еще летел опознанным человеческим объектом, не зная, что через долю мига правый бок его и левое предплечье будут изорваны острым металлическим краем неаккуратной подстанции, и густая кровь его брызнет из-под робы, оросив собой крановщицкую хэбэ и все остальное пространство вокруг приземления крюкова тела, и утянется в строительный песок, и обмарает красным разметанные смерчем легкие пеноблоки…
Тех самых двадцати пяти минут, которые Петр Иваныч отвалялся в беспамятстве, теряя с каждой лишней смерчевой секундой драгоценное кровяное наполнение, почти хватило до натуральной смерти. И она, собственно говоря, уже наклонилась над Петром Иванычем, присматриваясь и принюхиваясь к запаху и виду поверженной крюковой плоти. Не вышло у нее, однако, в тот момент полакомиться - Охременков помешал, будь он неладен. Александр Михалыч первым почуял ненастье и первым спрятался в строительный вагончик, укрыв голову толстым сводным томом "Строительных норм и правил". Но надо отдать должное прорабу. Как только последняя атака природы улеглась и летающие в воздухе предметы окончательно приземлились в зону строительства, он первым оторвал голову от тома "СНиП" и выглянул в расстекленное окно для обследования последствий урагана. Смотрел невнимательно - не давала сосредоточиться отличная идея о том, какой объем недоделок для закрытия промежуточной процентовки теперь получится списать на форс-мажор. Наверно, поэтому настроение от увиденного не особенно пострадало, включая завалившийся башенный кран.
Стоп! - внезапно вспомнил он. - А где Иваныч-то?
И тут ему почудилось через неоправданные окуляры, что рядом с краем подстанции, из-под кучи образованного ураганом хлама торчит знакомая конечность: не длинная и не короткая, а ровно такая, какую носил крановщик Крюков, ветеран труда и просто хороший человек. Охременков с подозрением осмотрел небесное пространство, но, похоже, оно улеглось и не собиралось больше наводить ужас на представителей местного отделения Мосстроя. Тогда он выбрался наружу и рысью двинул в сторону конечности. Все было правильно, и он успокоился - это был Петр Иваныч, и он был живой. Кровищи рядом с ним был - кошмар, но сердце старика продолжало слабо постукивать, и Охременков сумел засечь этот сигнал даже через окровавленную робу. И потом - Крюков не был холодным, хотя вид имел - врагу не позавидуешь.
В общем, телефон не работал из-за порыва проводов, и Александр Михалыч решил действовать самостоятельно. Он окончательно вытянул Петра Иваныча из-под кучи, кое-как втянул сухое тело в кабину панелевоза, сел рядом сам, завелся и тронул в спасительном направлении ближайшего медицинского органа, давя и преодолевая колесами все, что преграждало трассу выезда с площадки.
Через сорок минут скорой езды без светофоров и правил они добрались до Склифа, а еще через двадцать почти бездыханный и белесый от сильнейшей кровопотери Петр Иваныч Крюков лежал на операционном столе, где ему чистили и штопали правый бок, предварительно подшив подбрюшье. Вторая бригада хирургов по другую сторону стола латала левое крюково предплечье, сшивая вены и мышцы, оборванные осверлованным железным краем крыши трансформаторной будки.
Рядом, на лежачей каталке, со слабо прикрытыми от ужаса и страха глазами помещался Александр Михалыч Охременков, от которого, медленно заводя сначала в капельницу, а далее перемешивая внутри нее с чем-то прозрачным, по трубочке забирали кровь для того, чтобы, продолжая продвигать полученную смесь со скоростью отсасывания, ввести ее непосредственно в тело Петра Иваныча Крюкова и спасти тем самым его единственную жизнь. Охременков об этом знал, мучился, но крови, тем не менее, не пожалел, так как любая неактивная, на его взгляд, принципиальная жизненная позиция не имела права на существование, когда речь всерьез об этой самой жизни и шла. А Петр Иваныч - не знал, не мучился и неизвестно еще, как бы отреагировал, получив до начала беспамятства, в котором оказался в силу катастрофы форс-мажора, правдивую информацию о необходимости своего спасения путем прямого вливания крови, взятой от очкастого Берии по фамилии Охременков.
После того как первая, пошивочная, бригада закончила делать бок, для второй еще оставался объем позаниматься с венами пострадавшего, но Охременкова от аппарата переливания отключили, так как спасительную жидкость к тому времени уже успели добыть из других кровяных источников, и ослабшего прораба откантовали в палату на восстановление от кровосдачи. Давление после спуска крови тоже серьезно сникло и ему сказали, что полежите, мол, до завтра. Он и лег послушно…
Очнулся Петр Иваныч, когда самое страшное осталось далеко позади. Память после ураганного шока и общей заморозки восстановилась довольно быстро, поскольку вспоминать было почти нечего. Запомнился лишь кусок разлапистого дерева, перекрывшего вид потемневших небес, и так никуда и не исчезла навязчивая мысль о прорабе Охременкове, не предпринявшем ничего решительного для предотвращения чего-то важного в момент повышенного волнения. Все!
- Падла… - прошептал слабыми губами Крюков, но без особой злобы - скорей, по укоренившейся привычке, - и снова ненадолго провалился в оздоровительное забытье.
Ко времени второго послеоперационного прихода в полный разум Охременков уже не вспоминался, потому что все получилось гораздо короче - вся ассоциативная цепочка и нужда в памятном воображении. Глаза он распахнул уже не в реанимации, а во вполне усредненной палате, где были не только тяжелые, но и такие же надежные, каким он теперь мог считаться по праву начинающего безопасно выздоравливать человека.
Дверь распахнулась и в палату к Петру Иванычу вкатили сидячую каталку со свежим больным. Петр Иваныч взглянул и обалдел. В ней катился, толкаемый медицинской сестричкой, Александр Михалыч Охременков, прораб, собственной нездоровой персоной, в больничном халатике и с веселыми глазами. Поначалу, Петр Иваныч подумал, что обознался, потому что знал - все дурные люди средних лет во многом напоминают друг друга, если всмотреться внимательно, особенно во встречный взгляд. Но каталка проехала еще метра полтора, достигнув края крюковой кровати, и фокус его зрения расплылся уже в окончательный "плюс". И тогда Петр Иваныч услыхал знакомое:
- Здорово, Иваныч! Как сам-то?
Это был прораб, и никто другой. Сестра тормознула каталку рядом с уровнем головы Петра Иваныча, ноздря в ноздрю, и сообщила, обращаясь к обоим:
- Ну вы полялякайте с часок, а я потом приду и укачу, - это уже отдельно к Охременкову. - Да! - вспомнила она что-то важное и полезла в карман белого халата, откуда выудила паспорт, раскрыла и зачитала, попеременно глядя то в книжицу, то на Охременкова: - Абрам Моисеевич, - она снова закрыла паспортину и протянула ее навстречу Охременкову, - просили вам вернуть, а штамп с группой крови туда пропечатали, сами посмотрите потом - четвертая, резус отрицательный.
- Благодарствуйте. - Охременков протянул руку, забрал документ и прибрал его в карман дармовой одежки. - Такие, брат Иваныч, дела, - улыбнулся он хорошо в сторону Петра Иваныча, - такие происшествия…
Крюков продолжал приходить в себя, но уже по другой, не по больничной вовсе причине, а в силу того, чему только что стал свидетелем, спасибо - не участником, разве что.
- Александр Михалыч, - невнятно пробормотал он, не отрывая глаз от видения, - это ты?
- Ну, а кто ж еще, Иваныч? Не узнал, что ли? Мне сказали, на полную поправку идешь, свидеться вот дали с героем высотного полета.
- Как я здесь? - ничего не понимая, путаясь в предположениях, озадаченно спросил Петр Иваныч. - Зачем?
- А, как и я, - улыбнулся снова Охременков, - после урагана попали: ты - болеть, а я - тебя спасать.
И тут что-то начало проявляться. Высотная морская качка… истаивающий в мутной выси удлиненный самолетный овал со слабым хвостом… летчик - еврей первого класса… нет, постой - пилот первого класса с невидным лицом… нет, это было до того, задолго до того - всегда это было за много лет до того, постоянно до того… Потом… невертикальная лестница, уходящая из-под ног… звуки собачьего воя… толчок в живот снизу… отрыв в погоне за исчезающим, реактивным летуном, непохожим на бесполетного Славу… много воздуха… потом совсем не больно, но темно…
- Ты чего, Иваныч? - Охременков заботливо толкнул его в здоровую руку. - Подзабыл маленько? - и ответил сам уже. - Ну это ничего, это понятно, удар все же чувствительный был у тебя об будку, да с открытой травмой еще.
Все, наконец, пришло в соответствие с пройденным испытанием, и, окончательно восстановившись в мыслях, Петр Иваныч почувствовал вдруг, что ему нравится занимать это палатное место в городской больнице, потому что он вновь устоял против злого заговора, ничьего на этот раз, но с серьезными для здоровья последствиями, и снова он оказался сильнее внешних обстоятельств, и опять он готов трудиться и жить, так как уцелел, а не погиб. Неопределенность отпустила, и он обратился к начальнику:
- У самого-то чего, Михалыч?
- Да-а-а… - не показав вида, что обрадовался вопросу, неопределенно отмахнулся Охременков, - кровь отобрали для тебя и все дела. Прямое переливание.
- В смысле? - насторожился Петр Иваныч. - Почему у тебя?
Далее Охременков не мог более сдерживать искусственности собственного равнодушия и с воодушевлением пошел на честный пересказ. А закончил так:
- Доктора эти бегают, за голову хватаются, где, говорят, такую группу брать, четвертую с резусом минус, пациента теряем, мол, уходит, уходит… Пересменок там был у них какой-то по кровезапасу.
- Так, я ходячий был, что ли? - удивился Петр Иваныч, - а думал, лежачий.
Охременков не ответил, предчувствуя, что обречен не на полное понимание крановщика, и не стал пояснять про мелочи, а продолжил:
- А у меня как раз твоя, то есть, именно такая самая группа, редкая очень, но есть, оказалось, совпало так. - Он победно уже близился к завершению рассказа. - Ну, я им и говорю, что имею такую и что согласен дать.
- А они? - в необъяснимом изумлении почти выкрикнул Крюков.
- Они - что? Взяли с удовольствием и спасибо сказали. А анализ мой удостоверили уже, когда ты почти помер. Но успели, все же. Так-то.
Ужас! - Петр Иваныч бессильно откинулся на подушку, так как последние минуты рассказа прослушал с оттянутой вперед по направлению к рассказчику шеей, и от этого в прооперированном боку стало дергать нестерпимо, поскольку свежезатянутый шов даже не начал прихватываться еще, а все сочил. И столько для самого себя было в этом "ужасе" неясного, столько разного намешано было и всякого: от восхищения собственной второй жизнью до участия в ней неприятного ему человека, от запущенной в него с целью выживания огромной порции прорабской крови до сомнительного ощущения благодарственной неприязни, от несомненного героизма Александра Михалыча Охременкова, не забоявшегося спустить столько редкой животворной жидкости для того, чтобы спасти крановщика от погибели до еще большей ненависти к его неверной супруге Тамаре, посмевшей оскорбить их обоих своей распущенностью и неприкрытым блядством.