Адрес у него имелся, а как пройти, подсказали местные. Дверь в жилье, располагавшееся в трехэтажке барачного типа, открыла девушка весьма милого вида, лет двадцати пяти на вид, и это не мог не отметить даже заряженный на месть Петр Крюков. Более того, она была не просто милого вида, она была очень хорошенькой, причем, не той пошлой, современной красотой, свойственной девкам из телевизора, а безо всякой молодой спеси на лице и нахально выпущенного вперед голого пупка. Да и дверь почти не пришлось открывать. Он, просто заметив щель между дверью и проемом, слегка подтолкнул дверную ручку вперед, и она подалась по направлению толчка. А там уже была и девушка, выглянувшая на его толчок из единственной комнаты.
- Здравствуйте, - вежливо произнесла она и с надеждой посмотрела на Петра Иваныча. - Вы к нам?
И снова это ему пришлось по душе - все пришлось: и как спросила, и как посмотрела с робким вопросом на личике, и как отступила уважительно на шаг назад. Он даже на миг забыл о том, что пришел на этот адрес убивать неизвестного злодея.
- Вы из райсобеса? - Она деликатно переждала заминку гостя, но уже сама ответила за него: - А то мы вас ждем давно уже, а вы все не идете. - Тут же она смутилась и поправилась: - В том смысле, что обещали давно очень прийти, а пока не было никого. Второй год уже обещают, - вздохнула она, отделив тем самым визитера от неизвестных обещателей, каких ждут-не дождутся с незапамятных времен.
И опять Петр Иваныч сразу поверил, что в доме есть, кроме него, обиженные люди. Он помолчал, подбирая подходящую тактику разведки, и спросил, стараясь соблюсти деловой тон:
- Так! У вас что? Напомните.
Сам же, решив на всякий случай свериться по месту преступного обитания, бегло бросил взгляд на бумажку с адресом. Все было правильно, адрес был тот, других Комаровых Вячеславов пятидесяти семи лет от роду в городе не наблюдалось. Если не сдох, конечно, когда-нибудь тот, за каким пришел, и не зарыт, как собака, вместе с похоронными бумагами.
- У нас инсульт с параличом, - опустив голову, ответила девушка, словно была в этом и ее вина. - У папы моего, Вячеслава Николаевича Комарова, второй год лежим, а пособие ни разу не выплатили, ни по инвалидности, ни ветеранафганские.
- А вы писали куда положено? - грозно нахмурившись, спросил Петр Иваныч, не зная, что ему теперь надлежит делать по новым обстоятельствам и как удостовериться в сути прошлого без главного участника. Но решил, пока суд да дело, заполнить паузу. - Пройдемте поглядим, - он начальственно махнул головой в направлении комнаты и вопросительно поглядел на девушку, - зовут-то как?
- Меня? - обнадежилась она. Крюков махнул головой по новой. - Феня.
- Ишь ты, Феня, - улыбнулся Петр Иваныч, - это что, Фекла, выходит по-старому?
- Угу, - согласилась девушка, - это папа при моем рождении настоял. Он тогда в Афганистане капитаном был, с душманами воевал. А когда узнал, что я родилась, то написал, чтобы назвали самым каким ни на есть русским именем. Он так думал, чтобы памяти было больше, если от руки душмана погибнет, на исламской земле. Феклой, написал, Комаровой хочу, чтобы была моя дочь, - они прошли в комнату, и там Петр Иваныч обнаружил среди прочей нищеты ситцевую занавеску, отгораживающую угол от остального пространства, а Феня продолжала: - Он думал Фекла Феней будет для короткого обращения, а не знал, что Феня это Агрофена по-настоящему, а не Фекла. А потом вернулся оттуда живой, без одной ноги, но со многими орденами за отвагу и героизм и узнал, но поздно было уже переиначивать, все мы привыкли ко мне такой. Так Феней и осталась, хоть и Фекла, вот.
Что ж это делается-то, Господи? - подумал Петр Иваныч в настоящем страхе от того, что совершенно перестал уже понимать, кого ж ему следует убивать теперь: героя войны, что ли, безногого, в инсульте и без пособий? Да еще Феня эта, в смысле, Фекла, сама солнышко ясное, чистая как небесная ткань, которая рядом с башней крановой простирается, когда всмотришься повнимательней, если бетон не завезут или раствор, и увидишь всю красоту небесной жизни.
- А мама ваша где? - в легкой растерянности от собственных сомнений спросил он Феню, надеясь на облегчительный результат.
Феня вздохнула:
- А мама умерла, когда мне одиннадцать было, от раковой опухоли. Она сказала… - тут она понизила голос, бросила взгляд на отгороженный угол и договорила, - что за папу сильно переживала, извелась за потерю ноги, за страдания его, что после войны никому ненужный стал, и опухоль у нее развилась в очень быстрые сроки, и операция не успела маму спасти, метастазы были больше нормы.
Петр Иваныч выпустил воздух - к такому повороту событий он не был готов совершенно. В замешательстве он попросил Феню:
- Ты, дочк, отодвинь тряпочку-то, я на состояние посмотрел бы отцово.
- Конечно, смотрите, - покорно кивнула Феня, - чтоб не думали, что мы поблажку просим, а не по закону.
Она отдернула ситец, и Петр Иваныч перевел взгляд в угол. Он, конечно, человек был закаленный и никогда не боялся никакой высоты в силу профессии, но то, что он увидал в доме своего обидчика, заставило его быстро отвернуться и махнуть рукой обратно - мол, понятно, дочка, закрывай назад. На железной кровати лежал человек с лицом древнего старика. Щеки его провалились, словно у неживого, но наполненные жидким глаза были полностью открыты, а из одного глаза высачивалась тонкая струйка и собиралась на небритой щеке, зависая там в вязком подтеке. Рот был приоткрыт и мелко подрагивал в унисон со слабо пульсирующей жилкой на худющей шее.
- Папа, - позвала его Феня, - к нам пришли. Товарищ из райсобеса, по нашим обращениям. Теперь все будет хорошо, пап, нам помочь обещают, слышишь?
Бывший афганец не реагировал, лишь пару раз дернулась сильней жилка на шее.
- Он так часто спит, - объяснила Феня, испытывая неловкость за отца, - с открытыми глазами, но это ничего, мы так тоже привыкли, просто на лекарства не хватает, а я работать могу только когда он спит надежно, урывками подрабатываю, на почасовой.
Славика этого парализованного Петр Иваныч признал сразу, как будто толкнул его кто-то изнутри по направлению вперед, а спереди встретили кулаком. И весь теперешний вид Славиков был не при чем, и справедливость тоже была не при этом. При этом было только то, что радости от такой находки не было тоже: ни от жизни Славиковой такой, ни от любой его смерти. И тут Петр Иваныч почувствовал легкость, идущую от самого дна ступней, просто от самых пяток, где что-то заработало, закрутилось и стало разгонять теплое в ноги, посылая сигнал в направлении главной его башни, его командоконтроллера, того, что рядом расположен с красной кнопкой "Стоп" в кабине крана.
И чего? - с недоумением задал он себе вопрос, продолжая стоять там, где стоял, между Феней и ситцевой занавеской. - И кому я должен отомстить за Зину? Не Феню же теперь эту святую насиловать, если отца убить невозможно? Она ни за кого не ответчик, а он вообще ветеран Афгана, инвалид и герой.
- Так, - по-деловому обратился он к ней, - все понятно теперь, ждите ответа по существу, в самое ближайшее время ожидайте.
- Спасибо вам, - обрадовалась девушка, - спасибо большое, я всегда знала, что правда победит, и папа всегда в это верил. Он до инсульта еще, когда в разуме был, повторял часто, что настоящей справедливости ничто противостоять не сумеет, не получится у злого доброе погубить, не сложится у него.
Петр Иваныч невразумительно промычал в ответ что-то между н-ну-у-у и м-м-м-м и быстро вышел на воздух. Там он прошел с километр быстрой походкой и присел на траву. Напряжение немного спало, несмотря на уже имевшиеся к этому моменту отливы приступов мстительной жажды, и ему захотелось пить, просто открутить водопроводный кран, подставить согнутую ладонь под быструю струю, приникнуть к пахнущему ржавчиной и холодом металлу и пить, пить, пить…
Больше в городе Зининого детства ему было делать нечего. Однако это не означало, решил он, что все вернулось на свои места. Теперь надо было что-то решать с самой Зиной, потому что Славик - Славиком, герой - героем, культя - культей, а вина ее оставалась, раз нет других виноватых в крахе всей его жизни, раз не нашлось, кому ответить за преступление боевого безногого капитана, и раз все еще оставался на белом свете раненый и пострадавший - сам он, Крюков Петр Иваныч.
Билет ему достался на тот же день и на такой же поезд, только обратный. И даже в тот самый вагон. Место свое в купе он занял, когда было совсем уже темно, но девка-проводница, та самая, что козлом обозвала, признала его сразу, но на этот раз решила очередные испытания колючему пассажиру не устраивать, памятуя о неадекватной реакции его на гостеприимство чайной церемонии. Когда уже стронулись с места и поехали, сама предложила Петру Иванычу перебраться в пустое купе - вон их, все равно, сколько пропадает в этом говнючем поезде без скорости и со всеми остановками.
Перед посадкой Петр Иваныч успел заскочить в привокзальный ларек и отовариться плоской бутылкой местной водки, других напитков крепкого содержания не имелось. До самой Москвы ему теперь предстояло решить важную для себя тему - с чем он вернется домой и как теперь после всего жить дальше. Не отомстив.
Дверь в купе была распахнута и болталась на нижнем рельсе туда-сюда. В промежутках коридорного изображения иногда мелькала девка, разнося белье новым пассажирам. Каждый раз, продвигаясь вдоль Крюкова купе, она строила ему невинную улыбку и подмигивала, словно не было между ними тогда никакой истории и не существовало полученного от нее оскорбления. На улыбку ее он не отвечал, но решил не заводиться и откупорил плоскую водку. Первая половина фляжки прошла удачней, чем он сам ожидал, хотя ни закуски, ни запивки, ни приготовленного загодя тоста, кроме все еще огорченной и пустой головы, в наличии не имелось. Но и прошибло зато его настолько скоро, что он не успел даже уловить момент собственного опьянения. Водка, в отличие от "Аиста", на вкус была жестче и ошпаривала рот сильней, чем птичий напиток. Он скинул пиджак и отвалился на купейную спинку. Злости не убавлялось. Неясное, что, казалось, отпустило кишки в день отъезда - так он, по крайней мере, подумал, когда нашел кран с водой и, присосавшись к металлу, судорожными глотками пил Вольскую воду - вновь, как в свежей фотографии, стало проступать незакрытой обидой, потому что с каждым пролетавшим в ночи столбом Москва становилась все ближе, а возможность искупить Зинину вину - все призрачней.
В этот момент в купе шагнула проводница:
- За белье с тебя, дедуль. Ты у меня последний остался неохваченный. Стелись, давай, - она пристроила стопку на соседний диван. Петр Иваныч проводил белье взглядом и не ответил. Проводницу это не смутило, она присела напротив и миролюбиво произнесла: - Да не дуйся, дедуль, я ж не со зла тебя козлом нарекла тогда старым. Просто, работа у меня такая, на нервах все. Ну, сам посуди, - она протянула руку к плоской бутылке, плеснула себе глоток и одним махом опрокинула в рот. - Народ разный всегда, зарплата нерегулярная, личной жизни никакой и бригадиру поезда дай, когда скажет. А не дашь - не поедешь больше, тут же на плацкарт перейдешь, носки нюхать и говно выгребать из-под челноков.
Петр Иваныч поднял глаза на девку и тут до него дошло, тут-то замерцало и засветилось понимание нужного поступка, тут-то он и решился.
- Бригадиру, говоришь, даешь? - спросил он с тихой яростью в голосе. - А то, говоришь, не поедешь? - Предмет возможной мести сидел прямо перед ним и хлопал невинными глазами, такими, наверное, какими хлопала его Зина, не зная, быть ей или же не быть. Со Славиком, разумеется, если не еще с кем другим заодно. - Высидел я тебя, наконец, - злорадно подумал Петр Иваныч про начинающую хмелеть девку, - нашел-таки, паскуду. Ты-то мне и ответишь за все, за Зину мою бедную и за порушенную мне мечту.
Он поднялся, протянул руку и резким движением захлопнул купейную дверь. Девка снова хлебнула, и в бутылке осталось на один последний глоток. Его Петр Иваныч и совершил. Смелости, однако, это не прибавило, но и не убавило зародившейся заново злобы. Он присел к проводнице, взял ее за руки, завел в самодельный замок и неожиданно резким движением корпуса завалил ее на диван, пытаясь максимально подмять под себя с тем, чтобы перекрыть все выходы, а оставить себе лишь вход для будущего насилия. Он уже приготовился, было, к буйному сопротивлению и настроился на войну и победу, но внезапно не обнаружил ответной силы со стороны проводницы, словно то, что он собирался учудить, было для нее делом обыкновенным и вполне понятным.
- Погоди, дедуль, - легко высвободив руки от замка и прикрыв ему рот ладошкой, пробормотала она и повернула замок на двери. - Чего ты спешишь-то? Дай юбку снять, а то замнешь, она ж форменная.
Петр Иваныч отпрянул. Всего мог ожидать крановщик от получившейся жизни, но только не такого отвратительного сюрприза. Девка шустро скинула юбку, тут же с нее слетели трусы, после чего она налаженным движением задрала блузку, высвободив на вольный воздух груди. - Только это… - она прикинула и назначила: - Пятьсот рублей, дедуль ты мне подаришь, ладно? - Она потянула Петра Иваныча за ремень штанов. - Нормально будет, пятихатничек? Со скидкой на возраст. И пошустрей, если получится, ладно? А то мне поспать еще надо успеть до Тамбова или же я никакая буду, профукаю стоянку.
Петр Иваныч почувствовал, что сейчас его вывернет наизнанку, а проще говоря, вырвет чистой водкой из плоской фляги с желчью вместо отсутствующей закуски. Все рушилось по новой с самого начала неудачно задуманного марафона мести, и, казалось, возведенные с таким адовым трудом временные опоры, на которые должен был лечь спасительный мост, стали вновь надламываться и разъезжаться в разные стороны, унося с собой обломки так и не опущенной на них конструкции.
Он вскочил на ноги и рванул ремень в обратном от девки направлении:
- А ну вали отсюда, проститутка, - заорал он так громко, что девка испуганно вскочила на ноги и стала шарить вокруг в поисках юбки и трусов. - Ты что же думаешь, меня купить за так можно? За просто так? За пятистенок твой несчастный, да? Или как там у вас это называется? - Проводница лихорадочно одергивала блузку и подсовывала обратно груди под лифчик. Глаза ее были испуганны, руки плохо слушались, и она никак не могла продеть ногу в трусы.
- Дедушка, вы чего, дедушка? - бормотала она, прислушиваясь к вагонной тишине и еще не понимая окончательно, чего ей ожидать от сумасшедшего старика.
- Думаешь, я вам прощу? - продолжал буйствовать Петр Иваныч. - За то, что вы Зину мою испоганили, меня вместе с ней опозорили, прощу, думаешь?
Девке, наконец, удалось нацепить на себя юбку. Трусы она просто сунула в лифчик, крутанула замок обратно и, забыв получить с Крюкова деньги за белье, кинулась в сторону проводницкого купе. Петр Иваныч удовлетворенно посмотрел ей вслед, захлопнул дверь обратно, рухнул, как был, на диван и только после этого ощутил всем организмом, как смертельно устал и насколько ужасающе он пьян.
Весь другой день, пока ехали, Петр Иваныч почти не выходил, спал до полудня, и все это время ему снилась земля с высоты башенного крана. Но разглядеть хорошо ее он не мог, потому что мимо башни и под ней все время пролетали грязно-серые облака. Они рвались на крупные и мелкие куски, путались перед глазами и застили изображение матери-природы по всей высоте от кабины до земной поверхности. Но зато Петр Иваныч твердо знал, был надежно уверен, что там, внизу, где заканчивается облачная рвань, стоит его жена Зина и терпеливо ожидает конца Петровой смены, чтобы вести мужа домой, потому что у него нет одной ноги и с Зиной будет ловчей перескакивать через препятствия. И тогда он закричал, как можно сильнее вниз, через дымные помехи, так, чтобы Зина услыхала его и поняла:
- Зи-и-и-и-н-а-а-а!!! Я зде-е-е-е-сь!!! Я ту-у-точки-и-и!!!
Но внизу было все так же темно и неотзывно. И тогда он снова закричал, заорал на этот раз и замахал руками, высунувшись из кабины, насколько позволяла оттолкнуться от сиденья единственная нога. И услышал в ответ через облачность ответный крик. Но это была не Зина, а прораб Охременков, который высвистнул в направлении неба и четко обозначил:
- Вир-р-р-а!
Крюков дал полный рычаг на себя - это, чтобы вверх. Одновременно он дал на себя и другим рычагом - это, чтобы к себе ближе при той же высоте. Ждал он долго, потому что Охременков умолк, трос наматывался на барабан, а груз в поднебесье так и не возникал. И такая охватила Петра Иваныча безнадега, такая истинная грусть, и такая пробила его настоящая боль, особенно в месте, где болталась культя, вернее, где она кончалась, в пустом воздухе после обрубка, что дернул он со всех что было сил рычаги на себя, оба разом, те, что уже и так задвинул до отказа, и почувствовал, как рушится в основании их железная шестерня, как упруго изгибается в последнем сопротивлении металлическая штанга и как хрустит под его жилистой и сильной рукой весь механизм целиком, весь его башенный кран вместе с небом и землей.
И тогда рассеялись разом воздушные занавеси, не устояли против силы Крюковой любви, и из самой их середины выплыла в поддоне, в каком поднимают раствор и бетон, его верная жена Зина. В руке она держала вафельный стаканчик с пломбиром, такой, как он любит, без ничего, без присадок и химии, и улыбалась Петру своей доброй и невинной улыбкой.
- Зин, - хитро засмеялся Петр Иваныч, решив немного обмануть супругу, - а я ведь тебя не ждал вовсе. Чего приехала-то? - Зина не ответила, а просто протянула мужу мороженое. Это и был ее ответ. Петр Иваныч мороженое взял и откусил. Оно было сладким и чистым - натурального вкуса, как и сама Зина. И тогда он все равно ответил, хотя и не планировал: - А за гостинец, все ж, спасибо, Зин, мне как раз хотелось холодненького.
Прибытие в Москву получилось под самую ночь. Проводнице при выходе он коротко кивнул, не упомня точно, чего он против нее восстал, против бесхитростной этой девчонки. Та тоже кивнула, но с опаской, которую, впрочем, Петр Иваныч так и не просек. До дому добрался в последнем поезде метро, под час ночи. Дверь Петр Иваныч отомкнул неслышно и так же неслышно, раздевшись, прошел в спальню к жене. Про приезд его Зина, само собой, знать не могла, она спала по обыкновению на любимом левом боку, выпуская тихий присвист через ровное дыхание честного человека.
Крюков прислушался и постоял немного, просто так, в одних трусах, вдыхая запахи родного дома. Ощущение выполненной миссии было неполным, ему хотелось поставить завершающий аккорд, и теперь он знал, как это сделать.
Он стянул трусы, и они плавно упали к его ногам. И все совпало по задуманному. Петр Иваныч внезапно почуял, как нарастают в нем огонь и мужская страсть от того, что он сейчас сотворит с этой женщиной, не ведающей о его планах, с собственной женой Зинаидой Крюковой.