- В чем дело, Тони? Разве тебе еще не пора быть на Пратере?
- Разве ты не собираешься сегодня на Пратер? - поправляю его я.
- Разве ты не собираешься сегодня на Пратер? - В сценарном варианте фраза явно режет чуткое артуровское ухо. - Будто каша во рту… Я себя не слышу… Может, лучше: "Как, разве ты еще не на Пратере?"
- Годится.
- Ишервуд! - зовет Бергманн. (Перебравшись на студию, где всегда полно народу, он стал обращаться ко мне по фамилии.) Заложив руки за спину, он размашистым шагом направляется к выходу, не удосужившись обернуться, чтобы удостовериться, иду ли я следом. Мы проходим двойные двери и оказываемся на лестнице, ведущей к пожарному выходу. Сюда приходят поговорить или покурить, потому как в самом помещении курить запрещалось. Я киваю сторожу, лорнирующему газету "Дейли геральд". Он у нас страстный почитатель Советской России.
Мы стоим на узкой железной платформе; вдалеке за крышами домов холодно серебрится серая река. После спертой духоты студии влажный воздух кажется восхитительным. Легкий ветерок, пробегая мимо, запутался в густой шевелюре Бергманна.
- Как вам эта сцена? Годится?
- Да вроде все нормально, - я пытаюсь придать голосу убедительность. На меня еще с утра накатил приступ лени, и забивать себе чем-то голову совершенно не хочется. Мы утыкаемся каждый в свой экземпляр сценария - я старательно изображаю на лице задумчивость. После бесконечных читок слова утратили для меня свой первоначальный смысл.
Бергманн сосредоточенно сопит.
- Мне кажется, тут надо что-то придумать… Слишком уж примитивно, слишком убого… А если Тони скажет: "Я не могу торговать фиалками вчерашнего дня. Они несвежие"?
- Я не могу торговать вчерашними фиалками. Они слишком быстро вянут.
- Вот-вот… Так и запишите.
Я пишу. В дверях появляется Элиот.
- Мы готовы репетировать, сэр.
- Пошли. - Бергманн разворачивается и идет в павильон, мы с Элиотом пристраиваемся сзади - ну чисто генеральская свита. Все головы поворачиваются в нашу сторону: актерам интересно, о чем мы говорили с Бергманном. При мысли о том, что ты держишь в напряжении столько людей, меня охватывает ребяческое чувство собственной значительности.
Элиот подходит к ширме, за которой гримируется Анита.
- Мисс Хейден, - осторожно начинает он. - Вы не могли бы выйти? Все готово.
В коротком платьице в цветочек, фартучке и нижней юбке с оборками Анита похожа на избалованную девочку. Она выходит и идет к павильону. Она кажется более хрупкой, чем ее изображают на фотографиях, - впрочем, то же самое можно сказать почти обо всех знаменитостях.
Я с опаской подхожу, приготовившись к худшему. Криво улыбаюсь.
- Прошу прощения… Мы опять изменили строчку.
Анита сегодня на удивление покладиста.
- Изверг! - игриво восклицает она. - Ладно уж, показывайте, что там у вас получилось.
Элиот подносит к губам свисток.
- Тишина! Полная тишина! Генеральная репетиция! Зеленый свет! - Последняя фраза адресована вахтеру, который включает надпись на двери студии: "Тихо. Идет репетиция".
Наконец-то. Началось.
Тони с тоской смотрит в окно. Еще вчера они встречались с Рудольфом. А сейчас от него принесли письмо, полное намеков и прощальных уверений в любви: Рудольф не мог открыться и сказать, что он принц и что срочно необходимо отбыть в Бороданию. Тони поражена в самое сердце. Ее глаза полны слез. (Сцена дается крупным планом.)
Открывается дверь. Входит отец девушки.
Отец: Что случилось, Тони? Разве ты еще не на Пратере?
Тони (лихорадочно подыскивает слова): Я… Я… У меня нет цветов.
Отец: Неужели ты вчера все продала?
Тони (с нарочитым безразличием, придающим ответу двусмысленность): Я не могу продавать вчерашние цветы. Они так быстро вянут.
Горестно всхлипнув, Тони выбегает из комнаты, хлопая за собой дверью. Отец смотрит ей вслед в немом удивлении. Затем пожимает плечами, как бы говоря, что все эти женские капризы выше его понимания.
- Стоп! - Бергманн резко поднимается с места и подходит к Аните.
- Позвольте мне вам кое-что сказать, мадам. Вы блистательно освоили науку хлопать дверью. Даже чересчур. Вы придаете этому действию столь глубокий смысл, что по сравнению с ним убийство Распутина - детский лепет на лужайке.
Анита снисходительно улыбается:
- Простите, Фридрих. Я и сама чувствую, что перестаралась. - Удивительно, Анита сегодня - сама кротость.
- Позвольте, я вам покажу… - Бергманн встает у стола. У него дрожат губы, влажно блестят глаза, это уже не он, а прелестная юная девушка, которая вот-вот расплачется. - Я не могу продавать вчерашние цветы… Они… вянут…
Он выбегает из комнаты, закрыв лицо руками. Из-за кулис раздается глухой стук и приглушенное "Verflucht!". Наверняка налетел на провода. Мгновение спустя мы имеем счастье лицезреть его улыбающуюся физиономию. Бергманн слегка запыхался.
- Теперь понимаете, о чем я? Это должно быть легко. Поменьше патетики.
- Да, - Анита понимающе кивает, подыгрывая ему. - Кажется, я понимаю.
- Вот и превосходно, милочка. - Бергманн похлопал ее по руке. - Сейчас снимем.
- Где Тимми? - В мелодичном голоске Аниты слышится скука. К ней спешит гример. - Тимми, дружок, у меня все в порядке?
Она приближает к нему лицо с таким безразличием, словно подставляет туфельку чистильщику обуви; эта волнующе-прекрасная маска - часть ее работы, источник дохода, орудие производства. Пальцы Тимми порхают по ее лицу. Анита равнодушно смотрится в маленькое зеркальце. Помощник оператора рулеткой замеряет расстояние от объектива до кончика ее носа.
Молоденький парнишка спрашивает у девушки, ответственной за запись съемки, номер эпизода. До того как раздастся слово "мотор", этот номер надо написать мелом на грифельной доске, которую он держит перед камерой.
Из аппаратной звонит Роджер.
- Крис, загляни ко мне. Мне необходимо алиби.
Он часто так говорит, вроде в шутку, но видно, что он обижен на Элиота. Роджер не выносит никакой критики. Во всем, что касается работы, он невероятно педантичен и добросовестен.
Я иду в операторскую, напоминающую телефонную будку. Элиот начинает отдавать распоряжения:
- Так, хорошо. Готовы, сэр? Уоттс, ты готов? Дайте звонок! Дверь! Красный свет! - И тут же: - Тихо. Начинается съемка, - потому что все начали ходить.
Роджер берет наушники и подсоединяет их к пульту.
- Джек, готов? - В ответ раздаются два гудка, что означает "да".
- Все на месте? - задает Элиот риторический вопрос. Потом через миг: - Включай.
- Включаю, - рапортует паренек, стоящий возле силового щита.
Джордж делает шаг вперед, держа перед камерой доску.
Роджер дважды сигналит звуковикам. Два звонка в ответ. Роджер двойным звонком предупреждает Бергманна, что звук готов.
Кларк, мальчик-"хлопушка", громко произносит:
- Кадр 104, дубль один. - Хлопок. Начали.
Грузно плюхнувшись на стул, Бергманн цедит сквозь зубы:
- Камера.
Во время съемки я не свожу с него глаз. Мне совершенно незачем смотреть на съемочную площадку - все происходящее отражается на его лице. Он ни на секунду не отрывает взгляда от актеров. От него не ускользает ни одна интонация, ни один жест; кажется, его взгляд обладает магической силой. Губы шевелятся, лицо то расслабляется, то становится жестким; он то подается корпусом вперед, то с облегчением откидывается на спинку стула; руки, как у дирижера, то взлетают вверх, то камнем падают, ставя точку в конце фразы или действия. Вот он у Тони под окном, вот делает знак не частить, вот успокаивает ее отца, теперь просит прибавить выразительности, требует сохранить паузу, доволен, хороший ритм, занервничал, ерзает от волнения, уф, отлегло, успокоился, умиляется, осторожничает, опять задергался, кажется, доволен. Такая способность концентрироваться не может не вызывать восхищения. Это акт творчества.
Когда все заканчивается, он издает легкий вздох, как человек, который только что проснулся.
Произносит с придыханием:
- Снято.
Оборачивается к оператору:
- Ну как?
- Неплохо, сэр, но хорошо бы повторить.
Роджер дает два звонка.
- Звук готов, сэр, - сообщает Тедди.
Помощница режиссера, Джойс, ведущая запись съемки, проверяет с оператором метраж. Роджер высовывает голову из будки:
- Тедди, будь добр, побудь рядом с мисс Хейден… А то мало ли, что эта чертова камера выкинет.
Камера зверски трещит. Чтобы хоть как-то заглушить помехи, ее заворачивают в стеганое ватное одеяло, отчего она становится похожей на карликового пуделя, выглядывающего из зимней муфточки. От треска избавиться не удается. Бергманн никогда не упустит случая попенять на это. Иногда он чертыхается, иногда обиженно негодует. Сегодня утром у него дурашливое настроение. Он подходит к камере и обнимает ее:
- Совсем мы тебя, старушка, загоняли. Какие мы варвары. Ну ничего, Чатсворт положит тебе пожизненное содержание и отправит пастись на травке в компании таких же старых кляч.
Все хохочут. Бергманна на студии любят.
- Про таких говорят, что боженька, пролетая, в темечко поцеловал, - шепчет мне вахтер. - Если фильм будет хоть вполовину такой смешной, как Бергманн, успех, считай, у вас в кармане.
Уоттс с оператором пытаются справиться с тенью, которую отбрасывает микрофон. Бергманн называет ее "бичом звукового кино". Случается, что микрофон оказывается в кадре и это остается незамеченным. В нем есть что-то от "Ворона" Эдгара По, такое же зловещее. Словно кто-то незримо присутствует и слушает.
Раздается длинный, требовательный звонок из операторской. Роджер надевает наушники и сообщает:
- Камера перезаряжается, сэр.
Бергманн фыркает и удаляется в угол диктовать Дороти очередное стихотворение. Невзирая на гвалт и суматоху, он умудряется чуть ли не каждый день сочинять новый опус. Фред Мюррей, надсаживая горло, распоряжается перестановкой ламповых приборов на осветительских рельсах и подвесных лесах: всяких там бебиков, снуков и твитов. Дороти печатает отчет о съемке: здесь и подробный, выверенный текст каждого эпизода, и метраж, и экранное время, и фактически затраченное время, и много чего еще.
- Ну где вы там? - рычит Элиот. - Сколько можно ждать?
Роджер звонит в операторскую.
- Джек, давай еще раз!
Тедди замечает, что Элиот нечаянно встал прямо перед объективом камеры, загородив Роджеру съемочную площадку. Он недобро хмыкает и говорит, явно передразнивая официальную манеру Элиота: "Попрошу очистить площадку". Элиот вспыхивает и отодвигается, бормоча извинения. Роджер мне подмигивает. Довольный Тедди залихватски перебрасывает журавль с криком "Спасайся, кто может!".
Иногда Роджер великодушно разрешает мне позвонить в звонок. В каждой работе есть свои прелести и привилегии. Но сегодня я все прозевал. Бергманн рассказывает что-то смешное Фреду Мюррею, а я пытаюсь на расстоянии угадать, что именно. Роджеру приходится давать отмашку самому.
- Ну какой от тебя толк, Крис? - насмешливо говорит он. И добавляет, уже глядя на Тедди: - Думал дать Крису вольную на вечерок, да, видно, придется отложить.
Морские словечки остались у Роджера с тех пор, как он служил радистом на торговом судне. В нем до сих пор многое выдает моряка - выправка, скупые жесты, дотошность, настороженность на загорелом, обветренном лице. В перерыве между съемками он в своем закутке изучал журналы по морскому делу.
- Тихо. Все по местам. Готовы? Заводи!
- Начали!
- Кадр 104, дубль 2.
- Камера.
- Снимаем.
- Слушаюсь, сэр.
- Звук готов, мистер Бергманн.
- Хорошо. Это в печать.
- Хотите прогнать ее раз?
- Мы отснимем это еще раз, по-быстрому.
- Хорошо, начали. А это в коробку.
Третий дубль запорот. Анита забывает слова. В середине четвертого заклинивает камеру. Пятый дубль снят нормально и отправлен в работу. Долгое, будто резиновое, утро наконец-то заканчивается, и можно пойти перекусить.
Поесть можно в трех местах. В "Империал Балдог" своя столовая, но там всегда толпа народу: сотрудники студии, секретари, статисты - в общем, приткнуться некуда. Неплохо кормили в кафе через дорогу. Его облюбовали студийные интеллектуалы: писатели, монтажеры, музыканты и сотрудники отдела искусств. Поскольку исторически сложилось, что мы с Бергманном обедали вместе, я всегда норовил затащить его в это кафе. Но он предпочитал третий вариант - большой отель в Южном Кенсингтоне, где столовались начальство и режиссеры. Бергманн ходил туда из чистого принципа.
- Студия должна знать своих героев. Лицо должно примелькаться, - говорил он. - Звери заждались своего дрессировщика.
Он в полушутливой форме изложил мне свои соображения о том, что руководство "Балдога" что-то замышляет против него, и если он не будет появляться в людных местах, то от него найдут способ вообще избавиться.
Отель славился навязчивым сервисом и якобы европейской кухней. Когда появлялся Бергманн, казалось, что в отель торжественно вплывала грозовая туча; из-под сурово насупленных бровей поблескивали острые, внимательные глазки.
Встречаясь взглядом с коллегами, он отвешивал короткий поклон, но первым заговаривал редко. У нас был свой столик, иногда, правда, нас приглашали подсесть к одной из бульдожьих компаний.
Против кормежки в отеле я возражал не столько из-за царившей там скуки, сколько из-за дороговизны. Доходило до смешного: стоило мне начать зарабатывать приличные деньги, как я превратился в ужасного скрягу, мне было жалко тратить на еду лишний пенни. Я почти ничего не заказывал под предлогом, что не голоден. Обходясь тарелкой супа или десертом, я ухитрился довести счет до двух шиллингов в день.
Ни Бергманн, ни остальные не придавали этому значения. Большинство присутствующих маялись желудком - сказывался малоподвижный, сидячий образ жизни, и многие сидели на диете. Но был там один официант, которому я чем-то приглянулся. Когда я приходил, мы непременно перебрасывались парой фраз. Однажды, когда я сидел в большой компании и, как всегда, попросил принести самое дешевое блюдо, он подошел ко мне вплотную и заговорщически шепнул на ухо:
- Не изволите отведать омара по-ньюбургски, сэр? Его тут заказал один джентльмен. Там хватит еще на одну порцию. Я с вас ничего не возьму…
Суматошное утро сменяет ленивый, благодушный полдень. Мы перебираемся в другой павильон. Там достраивают спальню Тони. Первым делом предстоит снять эпизод, предшествующий моменту, когда Тони получила письмо от Рудольфа. Тони спит, на губах играет улыбка. Ей снится возлюбленный, вчерашнее свидание. За окном плещется дивное весеннее утро. Тони ворочается, просыпается, потягивается, соскакивает с постели, бежит через комнату, открывает окно, вдыхает аромат цветов и начинает тихонько напевать. Звучит главная музыкальная тема фильма.
Как раз сейчас за декорациями Анита распевается, а Пфефер подыгрывает ей на пианино.
Весна просыпается,
Тает зима,
Ломается лед,
Отступают морозы,
Лазурное небо - любимой глаза,
С небес льется песня…
Анита резко умолкает.
- Черт, опять сбилась… Извини, дружок. Давай еще раз.
Весна просыпается,
Тает зима,
Ломается лед,
Отступают морозы…
Работяги декораторы, с величавым презрением игнорируя Искусство, довольно громко переговариваются и лупят молотком по подоконнику в спаленке девушки. Романтик Джордж мурлычет себе под нос и мечтательно улыбается, царапая что-то на грифельной доске. Красивый смуглый малый, родом из Ирландии, он по-мальчишески задирист и исполнен невинного тщеславия. Он поочередно строит глазки Дороти и Джойс - впрочем, его любвеобильности хватает и на любую хорошенькую мордашку из массовки. Готов поспорить, в мечтах он воображает, что покорил и Аниту. Джойс относится к его заигрываниям благосклонно, Дороти они оставляют равнодушной.
- От этих юнцов, - доверительно сообщает она мне, - забот куда больше, чем они того заслуживают. Я предпочитаю мужчин постарше, более искушенных, вы же понимаете…
Ушедшего лета
Прекрасны цветы,
Но кто о них вспомнит
Сегодня?..
Джордж семенит к нашей троице - Роджеру, Тедди и ко мне, - улыбаясь во весь рот и продолжая напевать. Когда Анита доходит до припева, он вторит ей, получается что-то, отдаленно напоминающее дуэт:
Цветы облетят,
Но Фиалка Пратера
Будет цвести
в моем сердце.
Роджер и Тедди насмешливо хлопают в ладоши. Джордж раскланивается, принимая аплодисменты как само собой разумеющееся.
- А знаете, - простодушно улыбаясь, признается он, - мне нравится эта старомодная штучка. Впечатляет.
- А как дела у нашего Казановы? - спрашивает Тедди. - И кстати, что это за очаровательная крошка была с тобой в столовой?
Джордж ухмыляется:
- Так, одна знакомая.
- Да она ж только из пеленок недавно вылезла, греховодник!
- Чует мое сердце, он скоро возьмется за детские садики, - вставляет Роджер. - Пора доставать отцовское ружьишко… Кстати, Тедди, мальчик мой, а когда мы услышим перезвон свадебных колоколов?
Тедди заливается краской и мигом серьезнеет. Вся студия давно подтрунивает над его затянувшимся сватовством к сотруднице отдела искусств.
- Да мы тут с Мери посоветовались, - сообщает он замогильным тоном, - и решили немного подождать. Пока я не подыщу работу получше. Лет через пять…
- Пять лет? - Я не верю своим ушам. - Но, дружище, за пять лет всякое может случиться… А вдруг война?
- Все равно, - упрямо набычивается парень. - Мужчина должен обеспечить своей жене достойную жизнь.
В этом весь Тедди. И он готов ждать сколько потребуется, если, конечно, Мери согласится. На редкость целеустремленное создание. Я представляю его в сорок лет, пятьдесят, шестьдесят, он останется все таким же. Он копит деньги и по воскресеньям играет в регби. Раз в неделю они с Мюрреем ходят в здешние бани, где проводятся соревнования по рестлингу. Оба заядлые болельщики и могут часами обсуждать достоинства своих фаворитов, Нормана-Мясника и Золотого Ястреба.
Цветы облетят,
Но Фиалка Пратера
Будет цвести
в моем сердце.
Рабочие все еще возятся с окном, Бергманн безвылазно торчит в проекционной, досматривая вчерашний материал. Похоже, в ближайший час не начнем. Значит, можно сходить поглядеть, что творится в других павильонах.