Лосику хотелось петь. Он громко засвистел.
Светофора можно было коснуться рукой.
Наконец автомобиль затормозил возле узкого подъезда с мятой кровлей. Шофер вылез из кабины, откинул борт. Мужчины спрыгнули на газон.
Затем разгружали вещи, носили их по чистой лестнице… Стемнело… Зажглись изогнутые редкие светильники. Звезды в небе стали менее отчетливы и ярки. Гудела далекая электричка.
Кузьменко, расстелив газету, влез на стол. Вскоре зажглась тусклая лампочка на перекрученном шнуре.
Потом они мылись в душе. Варя распаковала узел с бельем, достала полотенце. Через некоторое время оно было совсем мокрым.
- Мальчики, - сказала Варя, - я ненадолго отлучусь.
- Куда это? - спросил майор.
- Так я ж ассигновала…
- Деньги есть, - сказал Кузьменко, - вот и вот. Надеюсь, хватит?
- Я тоже хотел бы участвовать в расходах, - заявил Малиновский, - пиетета к алкоголю не испытываю, однако… Тут шесть рублей.
Лосик покраснел.
- Малый сходит, - произнес Кузьменко. - Ну-ка, малый, сходи!
"Когда я наконец буду старше их всех?!" - подумал Гена Лосик.
Гена вернулся с оттопыренными карманами. На столе уже белели тарелки. Пепельница была набита окурками. Варя переодевалась, заслонившись дверцей шкафа. Она появилась в строгом зеленом костюме. Ее гладкая прическа напоминала бутон.
Майор распечатал бутылки, зажав их коленями. Варя нарезала колбасу, затем достала стопки. Стопки были завернуты в газету, каждая отдельно. Пока разливали водку, царила обычная русская тишина.
- С новосельем! - объявил майор.
Варя покраснела и некстати ответила:
- Вас также.
Потом она заплакала, и уже с трудом можно было расслышать:
- У меня, кроме вас, никого…
Выпивали не спеша. Вдруг оказалось, что на подоконнике уже теснятся какие-то банки. Диван накрыт яркой материей. За стеклами шкафа лежат безделушки.
- Фильмов жизненных нету, - говорил майор, - казалось бы, столько проблем… Я вам расскажу факт… Выносила одна жиличка мусор… Появился неизвестный грабитель… Ведро отобрал, и привет!.. Почему кино такие факты игнорирует?
- Позвольте, - говорил Малиновский, - ведь искусство не только копирует жизнь, создавая ее бытовой адекват… Более того, попытки воспроизведения жизни на уровне ее реалий мешают контактам зрителей с изображаемой действительностью.
- Вы знаете, что такое реалии? - перебивал Гена Лосик, наклоняясь к майору.
- Закусывай, - говорил Кузьменко, - закусывай, малый, а то уже хорош…
- Если действительность непосредственно формируется как объект эстетического чувства, - говорил Малиновский, - зритель превращается в соавтора фильма. Искусство правдивее жизни, оно, если угодно…
- Эх! Ленина нет! - сокрушался Кузьменко.
- Не ссорьтесь, - попросила Варя. - Такой хороший день…
- А вот еще был юмор, - сказал Гена, - один клиент, Баранов Яшка, заметил, что доцент Фалькович проглотил на лекции таблетку. Яшка и говорит: "А что, Рэм Абрамович, если они лежат у вас в желудке годами и не тают?"
- Какой ужас! - сказала Варя. - Хотите чаю? Без ничего…
Мужчины спустились вниз. Затем прошли вдоль стен, шагая через трубы, окаймлявшие газон. Затем миновали пустырь и вышли к стоянке такси.
Варя долго ждала на балконе. Мужчины ее не заметили, было темно. Только Лосик вертел головой…
Сейчас они навсегда расстанутся. И может быть, унесут к своим далеким очагам нечто такое, что пребудет вовеки.
Мужчины забывали друг друга, усталые и разные, как новобранцы после тяжелого кросса… Ты возвращаешься знакомой дорогой. Мученья позади. Болтается противогаз. Разрешено курить. Полковник едет в кузове машины, с ним рядом замполит и фельдшер.
И тут впереди оказывается запевала. Мелодия крепнет. Она требует марша.
И всем уже ясно, как давно ты поешь эти старые гимны о братьях, а не о себе!
Представление
На КПП сидели трое. Опер Борташевич тасовал измятые, лоснящиеся карты. Караульный Гусев пытался уснуть, не вынимая изо рта зажженной сигареты. Я ждал, когда закипит обложенный сухарями чайник.
Борташевич вяло произнес:
- Ну, хорошо, возьмем, к примеру, баб. Допустим, ты с ней по-хорошему: кино, бисквиты, разговоры… Цитируешь ей Гоголя с Белинским… Какую-нибудь блядскую оперу посещаешь… Потом, естественно, в койку. А мадам тебе в ответ: женись, паскуда! Сначала загс, а потом уж низменные инстинкты… Инстинкты, видишь ли, ее не устраивают. А если для меня это святое, что тогда?!.
- Опять-таки жиды, - добавил караульный.
- Чего - жиды? - не понял Борташевич.
- Жиды, говорю, повсюду. От Райкина до Карла Маркса… Плодятся, как опята… К примеру, вендиспансер на Чебью. Врачи - евреи, пациенты - русские. Это по-коммунистически?
Тут позвонили из канцелярии. Борташевич поднял трубку и говорит:
- Тебя.
Я услышал голос капитана Токаря:
- Зайдите ко мне, да побыстрей.
- Товарищ капитан, - сказал я, - уже, между прочим, девятый час.
- А вы, - перебил меня капитан, - служите Родине только до шести?!
- Для чего же тогда составляются графики? Мне завтра утром на службу выходить.
- Завтра утром вы будете на Ропче. Есть задание начальника штаба - доставить одного клиента с ропчинской пересылки. Короче, жду…
- Куда это тебя? - спросил Борташевич.
- Надо с Ропчи зека отконвоировать.
- На пересуд?
- Не знаю.
- По уставу нужно ездить вдвоем.
- А что в охране делается по уставу? По уставу только на гауптвахту сажают.
Гусев приподнял брови:
- Кто видел, чтобы еврей сидел на гауптвахте?
- Дались тебе евреи, - сказал Борташевич, - надоело. Ты посмотри на русских. Взглянешь и остолбенеешь.
- Не спорю, - откликнулся Гусев…
Неожиданно закипел чайник. Я переставил его на кровельный лист возле сейфа.
- Ладно, пойду…
Борташевич вытащил карту, посмотрел и говорит:
- Ого! Тебя ждет пиковая дама.
Затем добавил:
- Наручники возьми.
Я взял…
Я шел через зону, хотя мог бы обойти ее по тропе нарядов. Вот уже год я специально хожу по зоне ночью. Все надеюсь привыкнуть к ощущению страха. Проблема личной храбрости у нас стоит довольно остро. Рекордсменами в этом деле считаются литовцы и татары.
Возле инструменталки я слегка замедлил шаги. Тут по ночам собирались чифиристы.
Жестяную солдатскую кружку наполняли водой. Высыпали туда пачку чаю. Затем опускали в кружку бритвенное лезвие на длинной стальной проволоке. Конец ее забрасывали на провода высоковольтной линии. Жидкость в кружке закипала через две секунды.
Бурый напиток действовал подобно алкоголю. Люди начинали возбужденно жестикулировать, кричать и смеяться без повода.
Серьезных опасений чифиристы не внушали. Серьезные опасения внушали те, которые могли зарезать и без чифиря…
Во мраке шевелились тени. Я подошел ближе. Заключенные сидели на картофельных ящиках вокруг чифирбака. Завидев меня, стихли.
- Присаживайся, начальник, - донеслось из темноты, - самовар уже готов.
- Сидеть, - говорю, - это ваша забота.
- Грамотный, - ответил тот же голос.
- Далеко пойдет, - сказал второй.
- Не дальше вахты, - усмехнулся третий…
Все нормально, подумал я. Обычная смесь дружелюбия и ненависти. А ведь сколько я перетаскал им чая, маргарина, рыбных консервов…
Закурив, я обогнул шестой барак и вышел к лагерной узкоколейке. Из темноты выплыло розовое окно канцелярии.
Я постучал. Мне отворил дневальный. В руке он держал яблоко.
Из кабинета выглянул Токарь и говорит:
- Опять жуете на посту, Барковец?!
- Ничего подобного, товарищ капитан, - возразил, отвернувшись, дневальный.
- Что я, не вижу?! Уши шевелятся… Позавчера вообще уснули…
- Я не спал, товарищ капитан. Я думал. Больше это не повторится.
- А жаль, - неожиданно произнес Токарь и добавил, обращаясь ко мне: - Входите.
Я вошел, доложил как положено.
- Отлично, - сказал капитан, затягивая ремень, - вот документы, можете ехать. Доставите сюда зека по фамилии Гурин. Срок - одиннадцать лет. Пятая судимость. Человек в законе, будьте осторожны.
- Кому, - спрашиваю, - он вдруг понадобился? Что, у нас своих рецидивистов мало?
- Хватает, - согласился Токарь.
- Так в чем же дело?
- Не знаю. Документы поступили из штаба части.
Я развернул путевой лист. В графе "назначение" было указано:
"Доставить на шестую подкомандировку Гурина Федора Емельяновича в качестве исполнителя роли Ленина…"
- Что это значит?
- Понятия не имею. Лучше у замполита спросите. Наверное, постановку готовят к шестидесятилетию советской власти. Вот и пригласили гастролера. Может, талант у него или будка соответствующая… Не знаю. Пока что доставьте его сюда, а там разберемся. Если что, применяйте оружие. С богом!..
Я взял бумаги, козырнул и удалился.
К Ропче мы подъехали в двенадцатом часу. Поселок казался мертвым. Из темноты глухо лаяли собаки.
Водитель лесовоза спросил:
- Куда тебя погнали среди ночи? Ехал бы с утра.
Пришлось ему объяснять:
- Так я назад поеду днем. А так пришлось бы ночью возвращаться. Да еще в компании с опасным рецидивистом.
- Не худший вариант, - сказал шофер.
Затем прибавил:
- У нас в леспромхозе диспетчеры страшнее зеков.
- Бывает, - говорю.
Мы попрощались…
Я разбудил дневального на вахте, показал ему бумаги. Спросил, где можно переночевать?
Дневальный задумался:
- В казарме шумно. Среди ночи конвойные бригады возвращаются. Займешь чужую койку, могут и ремнем перетянуть… А на питомнике собаки лают.
- Собаки - это уже лучше, - говорю.
- Ночуй у меня. Тут полный кайф. Укроешься тулупом. Подменный явится к семи…
Я лег, поставил возле топчана консервную банку и закурил…
Главное - не вспоминать о доме. Думать о каких-то насущных проблемах. Вот, например, папиросы кончаются. А дневальный вроде бы не курит…
Я спросил:
- Ты что, не куришь?
- Угостишь, так закурю.
Еще не легче…
Дневальный пытался заговаривать со мной:
- А правда, что у вас на "шестерке" солдаты коз дерут?
- Не знаю. Вряд ли… Зеки, те балуются.
- По-моему, уж лучше в кулак.
- Дело вкуса…
- Ну ладно, - пощадил меня дневальный, - спи. Здесь тихо…
Насчет тишины дневальный ошибся. Вахта примыкала к штрафному изолятору. Там среди ночи проснулся арестованный зек. Он скрежетал наручниками и громко пел:
"А я иду, шагаю по Москве…"
- Повело кота на блядки, - заворчал дневальный.
Он посмотрел в глазок и крикнул:
- Агеев, хезай в дуло и ложись! Иначе финтилей под глаз навешу!
В ответ донеслось:
- Начальник, сдай рога в каптерку!
Дневальный откликнулся витиеватым матерным перебором.
- Сосал бы ты по девятой усиленной, - реагировал зек…
Концерт продолжался часа два. Да еще и папиросы кончились.
Я подошел к глазку и спросил:
- Нет ли у вас папирос или махорки?
- Вы кто? - поразился Агеев.
- Командированный с шестого лагпункта.
- А я думал - студент… На "шестерке" все такие культурные?
- Да, - говорю, - когда остаются без папирос.
- Махорки навалом. Я суну под дверь… Вы случайно не из Ленинграда?
- Из Ленинграда.
- Земляк… Я так и подумал.
Остаток ночи прошел в разговорах…
Наутро я разыскал оперуполномоченного Долбенко. Предъявил ему свои бумаги. Он сказал:
- Позавтракайте и ждите на вахте. Оружие при вас? Это хорошо…
В столовой мне дали чаю и булки. Каши не хватило. Зато я получил на дорогу кусок сала и луковицу. А знакомый инструктор отсыпал мне десяток папирос.
Я просидел на вахте до развода конвойных бригад.
Дневального сменили около восьми. В изоляторе было тихо. Зек отсыпался после бессонной ночи.
Наконец я услышал:
- Заключенный Гурин с вещами!
Звякнули штыри в проходном коридоре. На вахту зашел оперативник с моим подопечным.
- Распишись, - говорит. - Оружие при тебе?
Я расстегнул кобуру.
Зек был в наручниках.
Мы вышли на крыльцо. Зимнее солнце ослепило меня. Рассвет наступил внезапно. Как всегда…
На пологом бугре чернели избы. Дым над крышами поднимался вертикально.
Я сказал Гурину:
- Ну, пошли.
Он был небольшого роста, плотный. Под шапкой ощущалась лысина. Засаленная ватная телогрейка блестела на солнце.
Я решил не ждать лесовоза, а сразу идти к переезду. Догонит нас попутный трактор - хорошо. А нет, можно и пешком дойти за три часа…
Я не знал, что дорога перекрыта возле Койна. Позднее выяснилось, что ночью двое зеков угнали трелевочную машину. Теперь на всех переездах сидели оперативники. Так мы и шли пешком до самой зоны. Только раз остановились, чтобы поесть. Я отдал Гурину хлеб и сало. Тем более что сало подмерзло, а хлеб раскрошился.
Молчавший до этого зек повторял:
- Вот так дачка - чистая бацилла! Начальник, гужанемся от души…
Ему мешали наручники. Он попросил:
- Сблочил бы манжеты. Или боишься, что винта нарежу?
Ладно, думаю, при свете не опасно. Куда ему по снегу бежать?..
Я снял наручники, пристегнул их к ремню. Гурин сразу же попросился в уборную.
Я сказал:
- Идите вон туда…
Потом он сидел за кустами, а я держал на мушке черный воркутинский треух.
Прошло минут десять. Даже рука устала.
Вдруг за моей спиной что-то хрустнуло. Одновременно раздался хриплый голос:
- Пошли, начальник…
Я вскочил. Передо мной стоял улыбающийся Гурин. Шапку он, видимо, повесил на куст.
- Не стреляй, земеля…
Ругаться было глупо.
Гурин действовал правильно. Доказал, что не хочет бежать. Мог и не захотел…
Мы вышли на лежневку и без приключений достигли зоны. В дороге я спросил:
- А что это за представление?
Зек не понял. Я объяснил:
- В сопроводиловке говорится - исполнитель роли Ленина.
Гурин расхохотался:
- Это старая история, начальник. Была у меня еще до войны кликуха - Артист. В смысле - человек фартовый, может, как говорится, шевелить ушами. Так и записали в дело - артист. Помню, чалился я в МУРе, а следователь шутки ради и записал. В графу - профессия до ареста… Какая уж там профессия! Я с колыбели - упорный вор. В жизни дня не проработал. Однако как записали, так и поехало - артист. Из ксивы в ксиву… Все замполиты меня на самодеятельность подписывают - ты же артист… Эх, встретить бы такого замполита на колхозном рынке. Показал бы я ему свое искусство.
Я спросил:
- Что же вы будете делать? Там же надо самого Ленина играть…
- По бумажке-то? Запросто… Ваксой плешь отполирую, и хорош!.. Помню, жиганули мы сберкассу в Киеве. Так я ментом переоделся - свои не узнали… Ленина так Ленина… День кантовки - месяц жизни…
Мы подошли к вахте. Я передал Гурина старшине. Зек махнул рукой:
- Увидимся, начальник. Мерси за дачку…
Последние слова он выговорил тихо. Чтобы не расслышал старшина…
Выбившись из графика, я бездельничал целые сутки. Пил вино с оружейными мастерами. Проиграл им четыре рубля в буру. Написал письмо родителям и брату. Даже собирался уйти к знакомой барышне в поселок. Но тут подошел дневальный и сказал, что меня разыскивает замполит Хуриев.
Я направился в ленинскую комнату. Хуриев сидел под огромной картой усть-вымского лагпункта. Места побегов были отмечены флажками.
- Присаживайтесь, - сказал замполит, - есть важный разговор. Надвигаются Октябрьские праздники. Вчера мы начали репетировать одноактную пьесу "Кремлевские звезды". Автор, - тут Хуриев заглянул в лежащие перед ним бумаги, - Чичельницкий. Яков Чичельницкий. Пьеса идейно зрелая, рекомендована культурным сектором УВД. События происходят в начале двадцатых годов. Действующих лиц - четыре. Ленин, Дзержинский, чекист Тимофей и его невеста Полина. Молодой чекист Тимофей поддается буржуазным настроениям. Купеческая дочь Полина затягивает его в омут мещанства. Дзержинский проводит с ними воспитательную работу. Сам он неизлечимо болен. Ленин настоятельно рекомендует ему позаботиться о своем здоровье. Железный Феликс отказывается, что производит сильное впечатление на Тимофея. В конце он сбрасывает путы ревизионизма. За ним робко следует купеческая дочь Полина… В заключительной сцене Ленин обращается к публике. - Тут Хуриев снова зашуршал бумагами. - "…Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселые блестящие глаза? Неужели это молодежь семидесятых?! Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек. Ради вас искореняли буржуазную нечисть… Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды…" И так далее. А потом все запевают "Интернационал". Как говорится, в едином порыве… Что вы на это скажете?
- Ничего, - говорю. - А что я могу сказать? Серьезная пьеса.
- Вы человек культурный, образованный. Мы решили привлечь вас к этому делу.
- Я же не имею отношения к театру.
- А я, думаете, имею? И ничего, справляюсь. Но без помощника трудно. Артисты наши - сами знаете… Ленина играет вор с ропчинской пересылки. Потомственный щипач в законе. Есть мнение, что он активно готовится к побегу…
Я промолчал. Не рассказывать же было замполиту о происшествии в лесу.
Хуриев продолжал:
- В роли Дзержинского - Цуриков, по кличке Мотыль, из четвертой бригады. По делу у него совращение малолетних. Срок - шесть лет. Есть данные, что он - плановой… В роли Тимофея - Геша, придурок из санчасти. Пассивный гомосек… В роли Полины - Томка Лебедева из АХЧ. Такая бикса, хуже зечки… Короче, публика еще та. Возможно употребление наркотиков. А также недозволенные контакты с Лебедевой. Этой шкуре лишь бы возле зеков повертеться… Вы меня понимаете?
- Чего же тут не понять? Наши люди…
- Ну, так приступайте. Очередная репетиция сегодня в шесть. Будете ассистентом режиссера. Дежурства на лесоповале отменяются. Капитана Токаря я предупрежу.
- Не возражаю, - сказал я.
- Приходите без десяти шесть.
До шести я бродил по казарме. Раза два меня хотели куда-то послать в составе оперативных групп. Я отвечал, что нахожусь в распоряжении старшего лейтенанта Хуриева. И меня оставляли в покое. Только старшина поинтересовался:
- Что там у вас за дела? Поганку к юбилею заворачиваете?
- Ставим, - говорю, - революционную пьесу о Ленине. Силами местных артистов.
- Знаю я ваших артистов. Им лишь бы на троих сообразить…
Около шести я сидел в ленинской комнате. Через минуту явился Хуриев с портфелем.
- А где личный состав?
- Придут, - говорю. - Наверное, в столовой задержались.
Тут зашли Геша и Цуриков.
Цурикова я знал по работе на отдельной точке. Это был мрачный, исхудавший зек с отвратительной привычкой чесаться.