Потом объявили нарядчика Логинова "в сопровождении гитары".
Он вышел, поклонился, тронул струны и запел:
Цыганка с картами, глаза упрямые,
Монисто древнее и нитка бус.
Хотел судьбу пытать бубновой дамою,
Да снова выпал мне пиковый туз.Зачем же ты, судьба моя несчастная,
Опять ведешь меня дорогой слез?
Колючка ржавая, решетка частая,
Вагон столыпинский и шум колес…
Логинову долго хлопали и просили спеть на "бис". Однако замполит был против. Он вышел и сказал:
- Как говорится, хорошего понемножку…
Затем поправил ремень, дождался тишины и выкрикнул:
- Революционная пьеса "Кремлевские звезды". Роли исполняют заключенные усть-вымского лагпункта. Владимир Ильич Ленин - заключенный Гурин. Феликс Эдмундович Дзержинский - заключенный Цуриков. Красноармеец Тимофей - заключенный Чмыхалов. Купеческая дочь Полина - работница АХЧ Лебедева Тамара Евгеньевна… Итак, Москва, тысяча девятьсот восемнадцатый год…
Хуриев, пятясь, удалился. На просцениум вынесли стул и голубую фанерную тумбу. Затем на сцену поднялся Цуриков в диагоналевой гимнастерке. Он почесал ногу, сел и глубоко задумался. Потом вспомнил, что болен, и начал усиленно кашлять. Он кашлял так, что гимнастерка вылезла из-под ремня.
А Ленин все не появлялся. Из-за кулис с опозданием вынесли телефонный аппарат без провода. Цуриков перестал кашлять, снял трубку и задумался еще глубже.
Из зала ободряюще крикнули:
- Давай, Мотыль, не тяни резину.
Тут появился Ленин с огромным желтым чемоданом в руке.
- Здравствуйте, Феликс Эдмундович.
- Здрасьте, - не вставая, ответил Дзержинский.
Гурин опустил чемодан и, хитро прищурившись, спросил:
- Знаете, Феликс Эдмундович, что это такое?
- Чемодан, Владимир Ильич.
- А для чего он, вы знаете?
- Понятия не имею.
Цуриков даже слегка отвернулся, демонстрируя полное равнодушие.
Из зала крикнули еще раз:
- Встань, Мотылина! Как ты с паханом базаришь?
- Ша! - ответил Цуриков. - Разберемся… Много вас тут шибко грамотных.
Он неохотно приподнялся.
Гурин дождался тишины и продолжал:
- Чемоданчик для вас, Феликс Эдмундович. Чтобы вы, батенька, срочно поехали отдыхать.
- Не могу, Владимир Ильич, контрреволюция повсюду. Меньшевики, эсеры, - Цуриков сердито оглядел притихший зал, - буржуазные… как их?
- Лазутчики? - переспросил Гурин.
- Во-во…
- Ваше здоровье, Феликс Эдмундович, принадлежит революции. Мы с товарищами посовещались и решили - вы должны отдохнуть. Говорю вам это как предсовнаркома…
Цуриков молчал.
- Вы меня поняли, Феликс Эдмундович?
- Понял, - ответил Цуриков, глупо ухмыляясь.
Он явно забыл текст.
Хуриев подошел к сцене и громко зашептал:
- Делайте что хотите…
- А чего мне хотеть? - таким же громким шепотом выговорил Цуриков. - Если память дырявая стала…
- Делайте что хотите, - громче повторил замполит, - а службу я не брошу…
- Ясно, - сказал Цуриков, - не брошу…
Ленин перебил его:
- Главное достояние революции - люди. Беречь их - дело архиважное… Так что собирайтесь, и в Крым, батенька, в Крым!
- Рано, Владимир Ильич, рано… Вот покончим с меньшевиками, обезглавим буржуазную кобру…
- Не кобру, а гидру, - подсказал Хуриев.
- Один черт, - махнул рукой Дзержинский.
Дальше все шло более или менее гладко. Ленин уговаривал, Дзержинский не соглашался. Несколько раз Цуриков сильно повысил голос.
Затем на сцену вышел Тимофей. Кожаный пиджак лейтенанта Рогачева напоминал чекистскую тужурку. Полина звала Тимофея бежать на край света.
- К Врангелю, что ли? - спрашивал жених и хватался за несуществующий маузер.
Из зала кричали:
- Шнырь, заходи с червей! Тащи ее в койку! Докажи, что у тебя в штанах еще кудахчет!..
Лебедева гневно топала ногой, одергивала бархатное платье. И вновь подступала к Тимофею:
- Загубил ты мои лучшие годы! Бросил ты меня одну, как во поле рябину!..
Но публика сочувствовала Тимофею. Из зала доносилось:
- Ишь как шерудит, профура! Видит, что ее свеча догорает…
Другие возражали:
- Не пугайте артистку, козлы! Дайте сеансу набраться!
Затем распахнулась дверь сарая и опер Борташевич крикнул:
- Судебный конвой, на выход! Любченко, Гусев, Корались, получите оружие! Сержант Лахно - бегом за документами!..
Четверо конвойных потянулись к выходу.
- Извиняюсь, - сказал Борташевич.
- Продолжайте, - махнул рукой Хуриев.
Представление шло к финальной сцене. Чемоданчик был спрятан до лучших времен. Феликс Дзержинский остался на боевом посту. Купеческая дочь забыла о своих притязаниях…
Хуриев отыскал меня глазами и с удовлетворением кивнул. В первом ряду довольно щурился майор Амосов.
Наконец Владимир Ильич шагнул к микрофону. Несколько секунд он молчал. Затем его лицо озарилось светом исторического предвидения.
- Кто это?! - воскликнул Гурин. - Кто это?!
Из темноты глядели на вождя худые, бледные физиономии.
- Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселые блестящие глаза? Неужели это молодежь семидесятых?..
В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окрашена неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая татуировкой кисть указывала в небо.
- Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это славные внуки революции?..
Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через секунду хохотали все. В общем хоре слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебедева. Хлопал себя руками по бедрам Геша Чмыхалов. Цуриков на сцене отклеил бородку и застенчиво положил ее возле телефона.
Владимир Ильич пытался говорить:
- Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек! Это ради вас… Дослушайте же, псы! Осталось с гулькин хер!..
Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:
- Замри, картавый, перед беспредельщиной!..
- Эй, кто там ближе, пощекотите этого Мопассана!..
- Линяй отсюда, дядя, подгорели кренделя!..
Хуриев протиснулся к сцене и дернул вождя за брюки:
- Пойте!
- Уже? - спросил Гурин. - Там осталось буквально два предложения. Насчет буржуазии и про звезды.
- Буржуазию - отставить. Переходите к звездам. И сразу запевайте "Интернационал".
- Договорились…
Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:
- Кончайте базарить!
И мстительным тоном добавил:
- Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды!..
- Поехали! - скомандовал Хуриев.
Взмахнув ружейным шомполом, он начал дирижировать.
Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым, чистым и звонким тенором вывел:
…Вставай, проклятьем заклейменный…
И дальше, в наступившей тишине:
…Весь мир голодных и рабов…
Он вдруг странно преобразился. Сейчас это был деревенский мужик, таинственный и хитрый, как его недавние предки. Лицо его казалось отрешенным и грубым. Глаза были полузакрыты.
Внезапно его поддержали. Сначала один неуверенный голос, потом второй и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:
…Кипит наш разум возмущенный,
На смертный бой идти готов…
Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замерли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах вождя революции застыла странная мечтательная улыбка…
…Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем…
Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил…
А потом все стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущенные голоса.
- Представление окончено, - сказал Хуриев.
Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу.
На что жалуетесь, сержант?
Попробуйте зайти к доктору Явшицу с оторванной головой в руке. Он посмотрит на вас унылыми близорукими глазами и равнодушно спросит:
- На что жалуетесь, сержант?
Чтобы добиться у Явшица освобождения, нужно пережить авиационную катастрофу. И все-таки за год я научился симулировать болезни - от радикулита до катара. Я разработал собственный метод. Метод заключался в следующем. Я просто называл какой угодно фантастический симптом. И затем отстаивал его с диким упорством. Целый месяц, например, я дурачил Явшица, повторяя:
- Такое ощущение, доктор, что из меня выкачивают кислород. Кроме того, у меня болят ногти и чешется позвоночник…
Однако в этот раз мне не повезло. Мой радикулит бесславно провалился. Явшиц сказал мне:
- Можете идти, сержант.
И демонстративно раскрыл Сименона.
- Интересно, - сказал я, давая понять, что на врача ложится ответственность за губительный ход болезни.
- Не задерживаю вас, - промолвил доктор.
Я напился из цинкового бачка, заглянул в ленинскую комнату.
Там в одиночестве сидел Фидель. Перед ним был опрокинутый стул. Уподобляясь древним мастерам, Фидель покрывал изысканной резьбой нижнюю часть сиденья. При этом он что-то напевал.
- Здорово, - говорю.
Фидель отодвинул стул. Затем гордо поглядел на свою работу. Я прочел короткое всеобъемлющее ругательство.
- Вот, - сказал он, - крик души!
Потом спросил:
- Тебе Эдита Пьеха нравится? Только откровенно…
- Еще бы, - сказал я.
- На лицо и на фигуру?
- Ну.
- А ведь ее кто-нибудь это самое, - размечтался Фидель.
- Не исключено, - говорю.
- В женщине главное не это, - сказал Фидель, - главное - характер. В смысле - положительные качества… У меня была одна чувиха в Сыктывкаре, так я ей цветы дарил. Незабудки, розы, хризантемы всяческие…
- Врешь, - сказал я.
- Вру, - согласился Фидель, - только дело же не в этом. Дело в принципе… Ты в ночь заступаешь?
- Ну.
- В шестом бараке зеки что-то химичат. Сам опер предупреждал.
- А что конкретно?
- Не знаю, ты его спроси. Какую-то поганку заворачивают. Или просто волынят…
- Хорошо бы выяснить.
- Опера спроси…
Мы прошли через казарменный двор. Новобранцы занимались строевой подготовкой. Командовал ими сержант Мелешко. Завидев нас, он живо переменил тон.
- Что, Парамонов, - заорал сержант, - яйца мешают?!
Отец Парамонова был литературоведом. Маршировать его сын не умел. Гимнастерку называл сорочкой. Автомат - ружьем. Кроме того - писал стихи. С каждым днем они звучали все похабнее…
Мы прошли вдоль уборной с распахнутой дверью. Оказались на питомнике. Просторные вольеры были ограждены железными сетками. Там бесновались злобные караульные собаки. Лохматая Альма от ярости грызла собственный хвост. Ее шерсть была в крови…
Пахапиля не было. Инструктор Воликов что-то мастерил за столом. Перед ним стоял репродуктор. Задняя стенка была отвинчена. Я почувствовал острый запах канифоли.
Завидев нас, инструктор выключил паяльник.
- Хорошо у тебя, - сказал Фидель, - начальство редко заглядывает.
Мы оглядели бревенчатые стены. Небрежно убранную постель. Цветные фотоснимки над столом. Таблицу футбольного чемпионата, гитару, инструкцию по дрессировке собак…
- Попрут меня отсюдова, - заметил Воликов, - собаки буквально рехнулись. Выставляю Альму на блокпост. Зек идет вдоль забора - она хвостом машет. А на солдат - бросается. Совсем одичала. Даже меня не признает. Кормлю ее, падлу, через специальную амбразуру.
- Вот бы оказаться на ее месте, - сказал Фидель, - да капитану Токарю горло перегрызть. А что, ей ведь трибунал не страшен…
- Если желаете, я щенков покажу, - сказал Воликов, натягивая брюки.
Мы, нагнувшись, прошли в специальный чулан. Там лежала на боку рыжеватая сука Мамуля. Она встревоженно подняла голову. Рядом, уткнувшись ей в брюхо, копошились щенята.
- Не трогай, - сказал Воликов Фиделю.
Он стал брать щенков и передавать нам. У них были розовые животы. Тонкие лапы дрожали.
Фидель поднес одного из них к лицу. Щенок лизнул его. Фидель засмеялся и покраснел.
Мамуля беспокойно оглядывала нас и пошевеливала хвостом.
Несколько секунд все стояли молча. Затем Фидель воздел руки, как джазовый певец Челентано на обложке грампластинки "Супрафон". Затем он покрыл матом всех семерых щенков. Суку Мамулю. Ротное начальство. Лично капитана Токаря. Местный климат. Инструкцию надзорсостава. И предстоящий традиционный лыжный кросс.
- Надо за бутылкой идти, - сказал Воликов. Как будто увидел где-то соответствующий знак.
- Нельзя, - сказал я, - мне вечером заступать.
- В шестом поганка начинается, слыхал?
- А что конкретно?
- Не знаю. Опер инструктировал.
- Пойди ты к Явшицу, - сказал Фидель, - инфаркт, мол… Кашляю… В желудке рези…
- Я был. Он меня выставил.
- Явшиц совсем одичал, - заметил Воликов, поглаживая Мамулю, - абсолютно… Прихожу как-то раз. Глотать, мол, больно. А он и отвечает: "Вы бы поменьше глотали, ефрейтор!.." Намекает, козел, что я пью. Небось сам дует шнапс в одиночку.
- Не похоже, - сказал я, - дед в исключительной форме. Кирным его не видели.
- Поддает, поддает, - вмешался Фидель, - у докторов навалом спирта. Почему бы и не выпить?..
- Вообще-то да, - говорю.
- Я слыхал, он Максима Горького загубил, еще когда был врагом народа. А в шестидесятом ему помиловка вышла… Леа… реали… реалибитировали его. А доктор обиделся: "Куда же вы глядели, пока я срок тянул?!." Так и остался на Севере.
- Их послушать, - рассердился Воликов, - каждый сидит ни за что. А шпионов я вообще не обожаю. И врагов народа тоже.
- Ты их видел? - спрашиваю.
- Тут попался мне один еврей, завбаней. Сидит за развращение малолетних.
- Какой же это враг народа?
- А что, по-твоему, - друг?
Воликов ушел помочиться. Через минуту вернулся и говорит:
- Альма совсем одичала, начисто. Лает на меня, как будто я чужой. Я раз не выдержал, подошел и тоже - как залаю. Напугал ее до смерти…
- На ее месте, - сказал Фидель, - я бы всем, и цирикам и зекам, горло перегрыз…
- Нам-то за что? - поинтересовался Воликов.
- А за все, - ответил Фидель.
Мы помолчали. Было слышно, как в чулане пищат щенки.
- Ладно, - сказал Воликов, - так уж и быть.
Он достал из-под матраса бутылку вермута с зеленой этикеткой:
- Вот. От себя же и запрятал… И сразу нашел.
Вермут был запечатан сургучом. Фидель не захотел возиться, ударил горлышком о край плиты.
Мы выпили из одной кружки. Воликов достал болгарские сигареты.
- Ого, - сказал Фидель, - вот что значит жить без начальства. Все у тебя есть - шнапс и курево. А один инструктор на Весляне, говорят, даже триппер подхватил…
За окном сержант Мелешко подвел взвод к уборной. Последовала команда:
- Оправиться!
Все остались снаружи. Расположились вокруг дощатой будки. Через минуту снег покрылся вензелями. Тут же возникло импровизированное соревнование на дальность. Насколько можно было видеть, победил Якимович из Гомеля…
Белый дым вертикально поднимался над крышей гарнизона. Застиранный флаг уныло повис. Дощатые стены казались особенно неподвижными. Так может быть неподвижна лодочная пристань возле стремительной горной реки. Или полустанок, на котором экспресс лишь слегка тормозит, а затем мчится дальше.
Дневальные в телогрейках расчищали снег около крыльца широкими фанерными лопатами. Деревянные ручки лопат блестели на солнце. Зеленый грузовик с брезентовым фургоном остановился у дверей армейской кухни…
- Боб, ты к зекам хорошо относишься? - спросил Фидель, допивая вино.
- По-разному, - сказал я.
- А я, - сказал Воликов, - прямо кончаю, глядя на зеков.
- А я, - говорит Фидель, - запутался совсем…
- Ладно, - говорю, - мне на дежурство пора…
Я зашел в казарму, надел полушубок и разыскал лейтенанта Хуриева. Он должен был меня проинструктировать.
- Иди, - сказал Хуриев, - будь осторожен!
Лагерные ворота были распахнуты. К ним подъезжали автозаки с лесоповала. Заключенные сидели в кузове на полу. Солдаты разместились за барьерами возле кабин. Когда машина тормозила, они спрыгивали первыми, затем быстро отходили, держа автоматы наперевес. После этого спрыгивали заключенные и шли к воротам.
- Первая шеренга - марш! - командовал Тваури.
В правой руке он держал брезентовый мешочек с карточками. Там были указаны фамилии заключенных, особые приметы и сроки.
- Вторая шеренга - марш!
Урки шли, распахнув ватные бушлаты, не замечая хрипящих собак.
Грузовики развернулись и осветили фарами ворота.
Когда бригады прошли, я отворил двери вахты. Контролер Белота в расстегнутой гимнастерке сидел за пультом. Он выдвинул штырь. Я оказался за решеткой в узком проходном коридоре.
- Курить есть? - спросил Белота.
Я бросил в желоб для ксив несколько помятых сигарет. Штырь вернулся на прежнее место. Контролер пропустил меня в зону…
На Севере вообще темнеет рано. А в зоне - особенно.
Я прошел вдоль стен барака. Достиг ворот, под которыми тускло блестели рельсы узкоколейки. Заглянул на КПП, где сверхсрочники играли в буру.
Я поздоровался - мне не ответили. Только ленинградец Игнатьев возбужденно крикнул:
- Боб! Я сегодня торчу!..
Измятые карты беззвучно падали на отполированный локтями стол.
Я докурил сигарету, положил окурок в консервную банку. Затем, распахнув дверь, убедился, что окончательно стемнело. Нужно было идти.
Шестой барак находился справа от главной аллеи, под вышкой. Там по оперативным сведениям готовилась поганка.
Я мог бы и не заходить в шестой барак. И все-таки - пошел. Мне хотелось покончить со всем этим до наступления абсолютной тишины.
В углах шестого барака прятались тени. Тусклая лампочка освещала грубый стол и двухъярусные нары.
Я оглядел барак. Все это было мне знакомо. Жизнь с откинутыми покровами. Простой и однозначный смысл вещей… Параша у входа, картинки из "Огонька" на закопченных балках… Все это не пугало меня. Лишь внушало жалость и отвращение…
Бугор Агешин сидел, расставив локти. Лицо его выражало злое нетерпение. Остальные разошлись по углам.
Все смотрели на меня. Я почувствовал себя неловко и говорю Агешину:
- Ну-ка выйдем.
Тот встал, огляделся, как бы давая последние распоряжения. Затем направился к двери. Мы остановились на крыльце.
- Зека Агешин слушает, - произнес бугор.
В его манерах была смесь почтения и хамства, которая типична для заключенных особого режима. Где под лицемерным "начальник" явственно слышится - "кирпич"…
- Слушаю вас, гражданин начальник!
- Что вы там затеваете, бугор? - спросил я.