- И чем хуже погода - тем охотнее… В паранойю превратилось - только в Заливе сильный ветер, как появляется этот камикадзе… В ту ночь Самец ведь на его лодке пошел… Если Рыбак не врет: может, они вместе там были… Тебя он не звал с собой?
- Сначала что-то бормотал такое, потом перестал. Он ко мне тоже с подозрением…
- Понятно. К Нему ревнует. И ты, значит, спокойно гадости про меня выслушиваешь?
- Ну, не спокойно… На днях въехал ему в морду.
Я, правда, не за нее въехал, но уточнять, ясно, не стал.
- Ты? Рыбаку?
- А чего такого?
- Нет, все правильно. Молодец. Сколько раз?
- Один.
- Мало. И что - он прямо фамилии называл? Конкретных людей?
- Конкретно про одного только сказал.
- Про кого?
- Ну… Про настоятеля Нотр-Дам…
- Про кого?! Мерзавец. Не было никакого настоятеля. Надо же, какая возвышенная фантазия. К божественному тянется.
- Извини… Извини вообще, что я спросил.
- Угу. Что-то твое извинение больше похоже на намек, что я на вопрос не ответила. Пить будешь?
Разговор происходил в моей спальне. В открытое окно отчаянно било солнце. Разница в счете между хорошей и плохой погодой к тому дню сократилась до 7:12. В парке Казино бодро стучали шары. Женщина-кенгуру прошла к бару, смешала себе ром с апельсиновым соком, мне налила текилы, закурила длинную пахучую сигаретку.
- …Держи… А зачем тебе знать про моих мужчин?
- Зачем мне знать? М-м… Возбуждает - это раз. Просто хочется больше про тебя знать - это два. Для пользы задания хочется больше знать про ваши отношения - это три. Но, правда, извини. Если не хочешь…
- Хочу. Возбуждает.
- Тогда иди сюда. Ты будешь рассказывать, а я возьму тебя за…
- Перестань! Не хочу.
- Извините, мадам.
- Забыли, мсье… Я, понимаешь ли, замуж вышла девственницей.
- Oпс!
- Что еще за "опс"?
- В 19 лет?!
- В 19 лет. Случается такое и в наше время. А тогда было даже не наше время, а сильно раньшее…
- И как же тебя угораздило?
- Угораздило. Я, честно сказать, не помню уже. Не нравился, что ли, никто.
- А физиология? Прыщи там, бессонница… Не понимаю!
- Чего ты нервничаешь? Когда мужику наличие в мире девственниц - кость в горле, это сексизм называется. Не мучила физиология. Я спортом занималась, велосипедом, может, туда энергия уходила. Сублимация…
- Вот почему у тебя ноги большие? От велосипеда?
- А ты считаешь, что у меня большие ноги?
- Ну… В хорошем смысле. Больше не буду отвлекать.
- Чего там отвлекать. Все, по-моему, ясно. Начала трахаться, распробовала, понравилось, ну и…
- Понятно… С друзьями мужа?
- Не с Рыбаком же вашим вонючим! С друзьями, с коллегами. Он же меня к себе взял работать - семью пиарить. Забалтывание сложных клиентов, развлечения для них… Они как узнают, что я его жена, сразу давай метать и брызгать… Ему нравилось, какое я впечатление произвожу. Я была при нем таким… украшением. Он позиционировал меня как Красивую Жену. А Красивой Жене…
- Естественно спать с общественностью. Он догадывался?
- Ну что же он, кретин? Конечно, догадывался. А иногда мне казалось, что это ему даже и выгодно: дополнительный рычаг влияния на партнеров… В общем, он легко к этому относился. Ну, дал другу пиджак поносить…
- Ты говорила, что он к тебе очень трепетно…
- Конечно. И к друзьям тоже. Лучшему другу - лучший пиджак… Погоди, я сейчас кассету одну тебе поставлю.
Она выскальзывает из спальни: как была, голая. Я вспоминаю вчерашнюю карусель. Летящий пейзаж, скорлупки лодок в заливе, сундучки отелей на берегу, монетка луны. Кружение - сладкий источник галлюцинаций. Суфийские дервиши кружатся в танцах. Дети играют-кружатся - тоже мечтают о глюках. Я кружусь по комнате, сшибаю торшер, падаю на кровать. Быстро встаю, глотаю текилы, ныряю под простыню.
- Я не показывала тебе ее, потому что… В общем, не показывала. Мужа здесь мало очень. Это мой день рождения. 30 лет в обед. Месяц до его смерти.
На экране - столовая виллы "Эдельвейс". Обеденный стол превращен в фуршетный. Праздник размазан по всему дому, гости заходят в дверь, в кадр, наполняют бокалы и рюмки, исчезают за кадром, за дверью. Женщина-кенгуру - в подметающем пол платье с глубоким декольте, в палевых ожерельях - тоже не покидает столовой. Вокруг нее вьются красивые холеные мужчины. Слишком красивые, слишком холеные: если бы фирма "Хьюго Босс" взялась за производство кукол, то могла взять в модели этих гусей. Вероятно, окрестная бизнес-элита. Этого развязного типа я видел на пленке * 2, где Самец ведет заседание, а этого напыщенного хмыря - на открытии Памятника Устрице.
Всякий человек влачит на себе энергетическую оболочку, или ауру, или еще как угодно это может называться. Силовое поле. Ну, или оболочка тащит в себе стерженек человека, неважно. Важно, что Чужой, пересекая границы поля, энергетически тебя атакует. Толщину защиты можно регулировать усилием воли. Ну, непонятно чего усилием. Выпускать волны, как щупальца, как руки вытягивать: и можно остановить человека или даже зверя. Идеальный Самец на кассете *3 шел сквозь участников разговора, иглами расщеперив энергию, и соперники расступались, словно виртуальными иглами и впрямь можно поранить: и впрямь можно. А можно сложить свои энергии, как перышки, как крылышки, убрать защиту - и тогда тело партнера упадет в твое, будто железная стружка на магнит.
В художественном кино разница между человеком и животным или там мебелью очевидна. Человек знает, что играет роль, а животное с мебелью - не знают и не играют. Но при документальной съемке человек дрейфует к мебели и животным. Хотя все равно, конечно, играет.
Учительница Фей стояла, прислонившись спиной к колонне. В правой руке у нее бокал с белым вином, и точка, в которой бокал находился, когда Фея не подносила его к губам, и была пограничным флажком ее силовой зоны. Сантиметрах в тридцати - ровно напротив грудины. Иногда она ставила бокал на стол и, будто бы пригвожденная к колонне, казалась совсем беззащитной: плечи разведены, грудь вперед, все открыто. Кажется - подходи и употребляй. Мни поцелуем тонкие губы. Но точка, в которой не было бокала, продолжала играть роль блокпоста. Все мужчины, заговаривавшие с Хозяйкой, балансировали у этой точки.
Когда они пересекали - телом, своим бокалом - невидимую черту, словно бы включался терменвокс. Есть такой музыкальный курьез: играющий перебирает не струны, но воздух, сквозь который продеты какие-то хитрые волны. Преодолевая точку бокала, очередной мужчина колебал невидимые струны, и их безмолвный звук достигал сердец остальных участников этого пчелиного танца. Виновник звука отпрядывал, прочих звук прельщал. Восхитительная Минетчица не оставляла своей колонны, и траектория движения каждого из ее воздыхателей рано или поздно вновь замыкалась на ней. Пригоршня па по столовой или вне, несколько слов с соперниками-партнерами и мягкие взоры в ее сторону: когда можно-нужно причалить в следующий раз. Муж изредка появлялся в столовой, равнодушно, но цепко окидывал узор движения наличных тел (вещей на корабле), убеждался, что узор гармоничен, и таял за кадром.
Лишь одно существо не участвовало в плавном кружении - нахохленный щуплый огрызок в правом дальнем углу, в низком кресле и в темных очках. Он цедил таинственный черный напиток и ревниво бурлил окулярами Женщину-кенгуру. Взгляд, бивший из черных дыр очков, был напряжен и шершав, будто надфиль. Взгляды других мужчин вились по комнате добродушными змеями, обтекали предметы, равнодушно-приятельски сплетались и расплетались. Взгляд нахохленного пронизывал воздух насквозь, но утыкался в линию обороны Феи, разбивался о нее и осыпался на пол. Я ни разу не видел этого человека в компании и, может, поэтому не сразу узнал.
- Морис, - воскликнул я. - Тихушник. Засел в угол - я его и не засек.
- Он тут, кажется, один, - усмехнулась Женщина-с-большими-ногами, - кого я не трахнула…
- Чем же так провинился этот несчастный? Где он был, когда зверям раздавали хвосты?
- Хвост-то как раз есть. Смотри - сидит-виляет. Морис - мой самый преданный поклонник. Палочку готов в зубах носить.
- Странно. Я тебе говорил это про него, слово в слово. А ты все отрицала.
- Ничего я не отрицала. Просто не хотела мусолить свою личную жизнь.
- Вот и преврати его в собачку, - предложил я. - Пусть носит за тобой волшебную палочку. Ты умеешь превращать? Хуже нет, когда так поклоняются…
- Знаешь ли, как умеет, так и поклоняется. У него, кстати, медаль по стрельбе, и он, между прочим, состоятельный человек.
- А красавец какой! "О Эсмеральда, я посмел тебя желать…"
- Не преувеличивай. Не такой уж он и урод.
- Я и говорю: Аполлон. А свою палочку, как ты думаешь, он все же рассчитывает в тебя приткнуть?
Женщина-кенгуру раздраженно дернула плечами, за которые я, параллельно вопросу, ее приобнял.
- Я его видел в окно… Вот когда был сезон дождей и мы с тобой тут прятались. Стоял такой, смотрел на твои окна. Между прочим, с зонтом: собачка собачкой, а здоровье свое бережет…
- И хорошо. Он еще пригодится.
- И часто ты его заставляешь носить палочку?
- По-разному. Между прочим, это его я вчера попросила купить мазь для задницы.
- ???
- А что, по-твоему, мне самой нужно было идти в аптеку? Или горничную посылать? Чтобы весь город знал, что я спрашивала смазку для анального секса?
- Но он же тебя ненавидеть должен после такой просьбы! Он же понимает… хотя бы в общих чертах, зачем тебе эта смазка! Ты специально его унижаешь?
- Да.
- Специально унижаешь?
- А это ему нужно. Я перед ним как бы виновата немножко оказываюсь… Он силу оттуда черпает, из моей вины.
- Мутная идея.
- Ну как: раз я виновата, значит, обязана, а раз обязана, то он может рассчитывать на дивиденд… На продолжение.
- А в продолжение ты попросишь его уже и свечку подержать… Ты не боишься, что он пулю тебе в черепушку вгонит? Чемпион по стрельбе…
- Он меня обожает!
- Я и говорю. От безразличия не убивают. Или в меня влепит. Меня он совсем не обожает.
- Еще бы, ты его пивом окатил.
- Очень, кстати, полезно для волос. Слушай, а наверху, в кабинете, чей череп на столе?
- Чей там череп?
- Ну да, и весь скелет - чей?
- Отца моего мужа.
- Господибожетымой… Как же так можно?
- Отец его завещал мэрии Аркашона.
- Свой скелет? Зачем?
- Тайна. Луи, тогдашний мэр Аркашона, якобы уговорил Отца завещать городу значительную часть состояния. Тот обещал и обманул: завещал только скелет.
- Страсти какие… По-своему, конечно, остроумно, но…
- Он там и стоял, в мэрии, несколько лет. Потом там затеяли большой ремонт, и мы временно взяли Отца домой. Пока шел ремонт, в мэрии о скелете забыли.
- Но с чего Луи рассчитывал на… на большее, чем скелет?
- Не знаю. Это так и осталось тайной.
Она солгала. У произносимых слов, как у людей, есть температура и пульс. Когда они входят в чуткое ухо, ухо в состоянии уловить, какое слово ведет себя нервно. Старается проскочить гладко, но суетится и фонит. То, что Женщина солгала, я прекрасно расслышал. Странно, однако, что раньше я за собой подобной проницательности не замечал. Учусь у Идеального Самца, которого "обмануть было невозможно"? Она лгала, но уличать ее было некстати. Кстати было спросить вот что:
- А состояние он завещал сыну?
- Детям.
- Детям?
- Моему мужу и его старшему брату. Не прикидывайся, что не знаешь о брате.
- Я не прикидываюсь…
- Вот и не прикидывайся. Расскажи лучше, что ты о нем слышал.
Пришлось рассказать. Женщина-кенгуру подтвердила, что моя информация близка к истине. Брат достиг состояния боксера, которому как следует прилетело прямым в голову. Он валяется теперь, живописно раскидав перчатки, в голове его туман, естество взыскует душа-подушки, судья завершает роковой счет, но если сейчас кто-нибудь спросит боксера самым глухим шепотом, какой гонорар ему полагается за поражение, он, сквозь весь туман, вспомнит полезную цифру. Так и Жерар: погружаясь в пучину аутизма, коротая вечность за рассматриванием узоров на ковре, сохраняет в удивительной свежести части мозга, контролирующие бухгалтерию. Когда управление хозяйством и капиталом легло на белые плечи Женщины-с-большими-ногами, она часто приезжала в Сент-Эмильон за консультациями. Сейчас? Редко. Давно не видела. Сама научилась рулить капиталом. Пару раз обмишурила даже городскую казну. Да и Жерар все хуже и хуже: совсем мало говорит и слишком часто просит менять ковры. Зачем? - поди пойми. Нет, право распоряжаться наследством по-прежнему за Жераром. По действующему завещанию все отходит ей, Зеленоглазой Фее. Но бывший мэр Луи Луи не теряет надежды, что Жерар отпишет имущество "Эдельвейс" Аркашону… Жерар не собирается пока, а если соберется - обещает сразу сообщить об этом Женщине. Ему можно верить, он очень внятен, когда речь идет о деньгах. Все нити, кажется, сплелись. Пасьянс сросся. Женщина-кенгуру заперлась у себя поработать. Я пошел в Кабинет. Почему-то именно там решил отдышаться. После длинных бесед с Женщиной я часто чувствую себя высосанной мозговой костью.
Тыквенные глазницы скелета Отца мне не понравились. Почудилось мне, что в них завелся взгляд, и не слишком дружественный. Бывший хозяин "Эдельвейса" раздражен вольготностью, с которой я рассекаю по семейным владениям? А чего вы хотели, старые белые кости? Все течет. До стола, где лежит ваш отодранный сынком череп, три шага. Но вам их не сделать. А я могу.
Первую половину жизни человек мало что знает про свой скелет. Хотя и может представить мороку от таких знаний: по тому, сколько хлопот доставляет единственная наружная его часть: зубы. Но среднездоровую особь до поры до времени каркас не тревожит. Я отдаю руке приказ сорвать с ветки яблокогрушу, не напрягая ни одной из 6 000 костей. Воля посылает импульс в мозг, мозг пасует мышцам, мышцы шурудят суставами. Скелет - что-то вроде марионетки, которую мы дергаем за ниточки. Внутренняя наша марионетка. Мы бряцаем мечевидными отростками, надколенниками и головкой малоберцовой кости, не подозревая о их существовании. Предположить в скелете способность к автономной активности сложно. Может даже показаться, что внутри у нас скелет искусственный. Пластмассовый, как в кабинете зоологии. Да если и настоящий: ничего он без нас не может. А мы можем. Вот я хлопаю костяного Отца по плечу. Крепись, бессильный страж. Я тоже имею теперь некоторые права на бывший твой кабинет.
Скелет начинает досаждать нам во втором тайме. Кости изнашиваются, как детали механизма, только заменять их неизмеримо сложнее. Средневековые чудаки, грезившие эликсиром бессмертия, не понимали элементарностей. Ну, эликсир. Ну, вывели. Растворили философский камень в летейских водах, добавили порошка из яиц черного зайца - вывели эликсир. Но вечную жизнь некуда поселить: косточки по-любому сотрутся. Так изобретение вечного двигателя не дает вечного прибора: любая деталь конечна, всякая шестерня подвержена рже. После экватора скелет разрушается, как дерево сохнет. Кости, до белизны отмытые потоками крови, трением-трепетом влажных мышц, начинают осыпаться внутрь человека. Будто там, внутри, идет снег.
Я покачал на ладони череп Отца. Тяжелый. Килограмма, что ли, полтора. Интересно, сколько мой весит? Я закурил, снял с плеч скелета издевательскую тыкву, опять взял череп. И удивительно легко приладил его на место. Череп сел на шейные позвонки, как новенький. То есть наоборот, как родной. Я вплотную приблизил свои глаза к его глазницам. В черепе, в пыльной пустоте, явственно кружились невидимые вихорьки взглядов. В них уже не было враждебности.
Я было навострил лыжи к морю, но подумал, что надо закреплять успех на местности. На вилле "Эдельвейс". Причем буквально - на вилле. Взгляд мой нашарил бинокль, прикорнувший на северной оконечности стола. Я спустился вниз и спросил слугу, как попасть на крышу. Слуга повел меня обратно наверх, открыл малоприметную дверь между кабинетом и спальней Самца. Несколько поющих ступеней, и здравствуй, крыша. Покатая, легко соскользнуться по черепице вниз, сверзнуться, но у каминной трубы устроен такой плотик метр на метр - с подобием подлокотника - для безопасного гнездования. Еще сколько-то дерева, знавшего задницы повелителей "Эдельвейса".
Я сажусь и обретаю место силы. Ветер свежий и пряный, приветливое небо едва забелено облаками. Я - практически наравне с башней парка Казино, макушкой которой Аркашон официально гордится как высшей точкой. Перекрестка Отрицания с моей позиции, допустим, не видать - скрывает обзор уродский каркас маркета-долгостроя. Но я прекрасно вижу пляж во всю ширину и длину, оранжевый кораблик, выгуливающий прототипов будущего Памятника Туристу к острову прототипов Памятника Устрице. Принадлежи я к семейству эдельвейсовых, порадовался бы комплектности угодий: мой отель, мой причал, выводок моих такси, моя карусель (карусель, как я потом выяснил, пробралась в мое видение совершенно легально - наша, эдельвейсова, карусель).
А вот "Олимпия" - имущество Луи Луи. Вот и Луи Луи. Выходит из своей "Олимпии". Седые пышные кудри, щегольской белоснежный костюм. Разглядывая человека в бинокль, невольно думаешь об оптическом прицеле. Вот по площади Тьер рассекает на моноцикле Пьер, а вокруг него прыгает колесом Пухлая Попка. Публики - кот наплакал. Фиолетовые Букли заходят на почту, в руке у них - Голубая Тетрадка. Сирота Морис дефилирует по променаду в черном плаще до пят, наперекор состоянию атмосферы. О том, что Морис сирота, мне тоже поведала Женщина-кенгуру. Родители его умерли, когда Морису, что ли, был год, или два; ничего, короче, почти не было. Этим фактом Фея и объясняла его юдоль. "Нельзя жить без эдипальной нормы, тебе любой психоаналитик скажет. Морис лишен Эдипова комплекса: ясно, что он вырос мазохистом" - вот так объясняла Недоучившаяся Студентка. Букли покидают почту - уже без тетрадки. По параллельной взгляду улице спешит наперекосяк Морису человек со странно знакомой походкой. Внезапно, словно кого-то увидев, человек резко дернул головой. Как воздух клюнул. Как я бил Рыбака. Человек исчезает в переулке, ведущем к перекрестку Отрицания, так и не показав мне лица.
Некоторое время я шарю оптикой по Аркашону в поисках Рыбака. Рыбака нет. Но и без него удивительно увидать, поднявшись на крышу, практически всех своих знакомых в этом городе. Это не кажется реальным. Не кажется реальным и океанский пейзаж. Солнце, зависшее над водой перед нырком в закат, заливает Бискайский залив карнавальной акварелью. Скорлупки лодок баюнятся на волне. Готовый кадр для элегического мультфильма. Или все это нарисовано на гигантском холщовом заднике? Сейчас кто-нибудь, сидящий еще выше меня, протянет руку и сдернет великолепную картину. Что окажется за?