Юрка высокий, с тонкими чертами лица, почти аристократическими, в очках. Ему очень идет и гитара, и репертуар Высоцкого - слова рвут душу, и каждый, забыв о еде, затаив дыхание, боится, что песня вот-вот кончится. И его девушка, которая, положив обе руки ему на плечо, не сводит с него любящего взгляда. А ровно через год она бросит Юрку и выйдет замуж за невзрачного, скучного молодого человека, который, как тень, бессловесно будет следовать за ней, - и исчезнет в своей жизни… Юрка начнет пить, втягиваясь все больше и больше, и постепенно сотрется из памяти…
Но пока всё просто и легко, и все, весело хохоча, поют:
Бежит по полю санитарка, звать Тамарка,
"Давай тебя перевяжу-жу-жу!
И в санитарную машину-шину-шину
С собою рядом положу -
попкой кверху!"
Кончается зима; минует прозрачный март, с капелью, которая падает с сосулек, с ручейками на тротуарах, брызгами воды из-под колес летящих машин и ощущением чего-то нового, заманчивого, непременно идущего навстречу; потом апрель, с морозными утрами, ярким солнцем днем и сырым вечерним холодом, забирающимся под рукава Таниного легкого весеннего только что купленного плащика.
- Куда ты в таком?! - ужасается мама. - Не по сезону - снег еще лежит! Простудишься!
Но Тане хочется появиться перед Костей только в этом плащике, подбитом ветром, как говорит мама; старое пальто Таня надевать отказывается напрочь - у Женьки к весне новое, клетчатое, с капюшоном, а у нее все то же, что и три года назад. И Таня героически гуляет с Костей по всей Москве, ни разу не показав, что промерзла и внутри у нее дрожит каждая жилочка, а руки давно заледенели.
Потом минует май; наступает июнь, и скоро снова сессия, экзамены…
- Мои родители спрашивают, почему я никогда не приглашаю тебя к нам, - говорит один раз Костя. - Придешь?
- Ну, если они приглашают…
- Да, приглашают.
Тане давно хочется задать много вопросов о Костиной семье, но она не решается И вообще - может, у него есть девушка, а с ней он просто как с давней знакомой?.. Боже мой, какая глупость приходит ей в голову! Ведь они целуются, и Костя говорит ей те самые слова, которые ей так хочется слышать, и нежно гладит по щеке, и перебирает в руках ее волосы, и вообще…
- Только я должен тебя предупредить… - нерешительно начинает Костя. Он медлит, прежде чем продолжить, и наконец произносит: - Ты теперь ничего не узнаешь в нашем доме - у нас все изменилось.
- Почему?
- Бабушку ты помнишь, конечно?
- Да, кексом нас угощала.
- Теперь она уже не печет, старенькая совсем, делать ничего не может.
- А домработница? У вас же была домработница Нина.
- Домработницы больше нет. Нина нашла работу. До нее у нас была еще тетя Нюра, которая когда-то мыла лестницу в подъезде и приходила помогать бабушке. Хотели опять пригласить ее, но она уехала в деревню насовсем. Мать с отцом постоянно в ссоре.
- В ссоре - это как?
- Это серьезно. Они практически не разговаривают.
- Но потом мирятся?
- Нет. И даже в гости к своим знакомым едут отдельно. Или выясняют, кто из них будет, и другой тут же отказывается. В общем, обстановка тяжелая. Да еще брат подлил масла в огонь своей женитьбой…
При слове "брат" у Тани непроизвольно поднимается со дна давнее, неприятное, но она пересиливает себя и почти равнодушно произносит:
- Твой брат женился?
- Уже развелся.
- Так быстро?
- Почти сразу.
- Почему? Не "ужились"?
- Да нет, не то. Его жена Вероника - мы ее звали Ника - казалась просто идеальной. Родители радовались, бабушка ее обожала, всем рассказывала, какая у Севы замечательная жена. Это было как песня - каждый день часами говорила по телефону о ней. Они из семьи Демидовых.
- Фабрикантов?
- Да. Ее фамилия была тоже Демидова. Очень интеллигентная, тонкая, начитанная, любила поэзию. Марину Цветаеву читала, когда приходила! - Это звучит у Кости как самая высшая похвала. - С ней было интересно. Отец любил обсуждать с ней Достоевского, Толстого. Она не могла не нравиться.
- И что же случилось?
- Через полгода она объявила Севе, что вышла за него только для того, чтобы получить свободное распределение после института и остаться в Москве. Представляешь нашего Севу в такой ситуации?
- Представляю. Он ведь привык всегда быть в центре внимания. А тут такая пощечина.
- Именно пощечина. Он ходил как потерянный. Оказалось, что у нее кто-то был раньше, но у него не было московской прописки. И как только она получила распределение в Москве, тут же развелась с Севой и ушла нему.
- Вот тебе и Демидовы. А где теперь Сева?
- Вернулся домой. На него это ужасно повлияло. Помнишь, у него был друг Илья?
- Еще бы! Странный, до потолка меня подбрасывал, когда танцевали.
- Да, было когда-то… Он попал в психушку.
- А! Тогда все ясно.
- Ну, в общем, брат остался совсем один. Короче, был нервный срыв. И, по-моему, до сих пор продолжается - к нему не подступиться. Чуть что - сразу крик, по любому поводу. Поссорился с отцом, и они теперь почти не разговаривают. Ну и родители тоже на срыве. Кому теперь верить после случившегося? Особенно мать - она считает себя виноватой во всем, потому что познакомила брата с Вероникой. А бабушка, конечно, не забывает напомнить ей об этом… Поэтому у нас слишком все сложно теперь… Я тебе это говорю, чтобы ты ничему не удивлялась, когда придешь.
Да, в таком контексте нелегко становиться невесткой.
Но день свадьбы уже назначен, и Таня считает дни, когда наденет белое платье и фату…
5
Маргарита Петровна испекла кекс: вечером к ним придут Костя и Таня, и она ждет их уже с самого утра.
Костя переехал к Таниным родителям после свадьбы и теперь приходит в бывший дом как в гости. И ему даже нравится это - он теперь чувствует ответственность за Таню. Он сразу стал полностью взрослым. А собственных родителей теперь можно просто снисходительно время от времени навещать. Костя чувствует, что каждый его приход теперь - праздник для всех.
Кекс дожидается на столе, посыпанный сверху сахарной пудрой и прикрытый легкой салфеткой. И мясо Маргарита Петровна приготовила особенное, с подливой из чернослива.
Таня для нее - это часть ее красавчика, Кости.
- Если бы ты ее видела! - рассказывает она по телефону кузине Соне. - Понимаешь, очаровательная!
- Ты и раньше так говорила - про Веронику, не забывай.
- Это совсем другое дело, Соня. Они еще оба учатся, такие оба дети еще.
- Какие дети?! Им уже по двадцать два года!
- Конечно, дети. Вместе они так красиво смотрятся! Если бы ты только видела!
Но кузина Соня видеть не может - она уже еле передвигается по квартире, и разговоры с кузиной Марго - единственная для нее отрада.
- Понимаешь, Танечка, у меня родственников было так много, - рассказывает Маргарита Петровна Тане. - У нас была большая еврейская семья. А теперь остались только моя московская кузина Соня, которую ты никогда не видела, и я. Из всех моих братьев и сестер никого уже нет в живых. А сколько лет мне самой, я уже забыла. У моих родителей было семь человек детей. Папа был купец Второй гильдии в Новгород-Северском. В Петербурге им жить не разрешалось - разрешение получали только купцы Первой гильдии, или адвокаты, или люди с университетским образованием, или ювелиры, а остальные должны были жить в черте оседлости. Отец торговал пенькой, у нас было два доходных дома в самом центре города и ресторан. И я и сестры учились в гимназии. Братья тоже учились. Всем всего хватало, отец опекал еще и детей своего умершего брата, которые жили вместе с нами. Соня - единственная, кто от них остался теперь.
Ну а погромы, конечно, были. В каких-то областях бывали сильные погромы. Но мы всегда все знали заранее: приходил частный пристав и говорил, что завтра будет погром. Мы прятали ценные вещи и сами уходили прятаться, а когда погром заканчивался, возвращались.
Таня сидит на диване и слушает историю, которую ей рассказывает бабушка.
Кое-что она уже знает, конечно, потому что Маргарита Петровна любит рассказывать семейную историю, но каждый раз в ней появляются новые детали.
- Я была очень самостоятельная! Я считала, что женщина равноправна с мужчиной. В то время этим многие увлекались. И когда мне исполнилось восемнадцать лет, я сбежала из дому с молодым человеком.
- Разве это было возможно тогда в еврейских семьях? Я читала, что соблюдались патриархальные законы.
- Не могу сказать, что у нас была патриархальная семья. Вот у Майи Михайловны - да, была настоящая патриархальная семья. Говорили между собой только на идише. Ее мать никогда не садилась за стол вместе с отцом: он ест, а она стоит рядом и подает ему. Отец надевал талес - некоторые говорят "талит", - молился, посещал синагогу. Он стал потом каким-то деятелем в московской синагоге, вокруг него всегда собирались религиозные евреи. А когда он умер, пришло столько людей, что заполнили весь двор. И даже после его смерти к нам в дом еще долгое время приходили евреи.
- Зачем?
- Бедных было много. Звонок в дверь, я открываю, а там стоит человек, ничего не говорит, просто стоит. Значит, нужно накормить.
- И что же вы делали?
- Как что? Кормила, конечно; сажала за стол и кормила хотя бы хлебом и чаем. Он крошки со стола соберет - и в рот. Голодных много было в то время. А при жизни отца Майи Михайловны сколько их приходило!
- Майя Михайловна никогда не рассказывает, какие у нее были родители…
- Для нее вообще ничего значения не имело никогда. У нее на первом месте была учеба, потом карьера, - бабушка хихикает, - театры, развлечения, подруги. Она не знает, как готовить еврейскую еду, и вообще готовить не умеет. Мои родители, конечно, праздники отмечали, отец соблюдал обряды, но для него это не было главное. А вот уже мои братья Талмуд, например, не изучали и полностью порвали с религиозными традициями. Они участвовали в революции. Отец этого не одобрял, но кто из них его слушался? А я работала медсестрой во время гражданской войны.
- Но ведь вы были замужем?
- К тому времени уже не была.
Маргарита Петровна, чувствуя, что нашла в Тане благодарную слушательницу, воодушевляется и начинает рассказывать историю своей молодости.
- Понимаешь, я влюбилась в сына раввина. Оба мы были молодые, красивые, познакомились в кружке, который посещали тогда многие молодые люди. И оба были неверующими. А так как мой отец хотел выдать меня замуж только за богатого купца, то однажды я попросту ушла из дому - бежала с ним, и мы стали жить вместе, в свободном браке. Это тоже было модно. Отец сказал, чтобы я больше не возвращалась, что он меня никогда не простит. Через девять месяцев родился Николай Семенович. Мы назвали его Наум. Это уже потом переделали его имя на русский лад - когда паспорта меняли, так легче было. Поэтому Сева - Всеволод Наумович, а Костя - он уже Константин Николаевич.
- Как? У них разные отчества?! У родных братьев?
- Конечно. А ты не знала? - хихикает бабушка. - У Севы - то отчество, которое записали при рождении, потому что у Николая Семеновича в то время в паспорте стояло: Наум.
- Но они же родные братья! - недоумевает Таня.
- Что же делать? Так получилось, поменять отчество было труднее. Я тоже Пейсаховна по паспорту… Так вот, - продолжает Маргарита Петровна, - в один прекрасный день я осталась одна - отец моего Нёмочки преспокойно укатил за границу, в Швецию.
- А почему вы с ним не поехали?
Бабушка недоуменно поднимает брови:
- У меня даже мысли такой не возникло! Когда после революции уезжали, бежали, наша семья ни разу не подумала, что и мы можем уехать куда-то. У Майи Михайловны семья тоже никуда не двинулась. Так же, как наша… Как многие другие… Но, между прочим, большинство ее родственников уехало сразу, а те, кто остались, позднее тоже старались уехать. Поэтому почти все ее двоюродные сестры и братья живут сейчас в Израиле. В Москве теперь только одна племянница, Тэра.
- Но потом отец Николая Семеновича вернулся? - спрашивает Таня.
- Нет. Написал один раз, что хочет учиться, что семья ему мешает и что он не хочет себя связывать никакими узами. И исчез.
- И вы не знаете, где он теперь?
- Одно время доходили слухи. В Швеции он стал раввином, представь себе. Пошел по стопам отца.
- А если бы вы послали ему письмо?
- Зачем? Я его сразу списала со счетов. Для меня он перестал существовать, я вычеркнула его из своей памяти навсегда! Я поняла, что совершила ошибку, связав свою молодость с таким человеком, - Маргарита Петровна смеется сухим, бесцветным, старческим смехом, похожим на кашель. - Николай Семенович своего родного отца никогда не видел и не знал, и фамилия у него Левитин - моя, нашей семьи.
- Так значит, у Кости должна быть другая фамилия?!
- Ну, вообще-то да. Фамилия была Мессиз. Такой магазин, говорят, есть в Нью-Йорке, хотя кто знает, чей он. Какая разница, в конце концов, чью фамилию носить? Николай Семенович получил фамилию нашей семьи.
- Но ведь вы ушли от семьи.
- Потом я вернулась.
- И вас приняли?
- Да, отец все-таки простил. Я пришла и встала перед ним, с ребенком на руках. И он понял: куда бы я пошла одна в то время? И он простил. Мы никогда об этом не вспоминаем. Отцом Николая Семеновича был всегда отчим, мой замечательный покойный муж, с которым я познакомилась во время гражданской войны.
- А это как было?
- Я же не могла сидеть дома, когда вокруг творилось черт знает что! Началась революция. Что тогда делалось! - Маргарита Петровна обхватывает голову руками, качает ею из стороны в сторону. - Представить себе невозможно. Один мой брат ушел с белыми и пропал без вести, мы так ничего и не узнали о нем.
- А вы же сказали, что братья участвовали в революции.
- Да, оба младших брата. У моих братьев были разные взгляды. Тогда так и было: брат шел на брата. Свирепствовали банды. Кто, за что, на кого шел - никто ничего понять не мог. А в 1918 году в Новгород-Северском был учинен страшный кровавый погром.
- Как же вы уцелели? - Таня смотрит на бабушку завороженным взглядом и желает только одного: чтобы Маргарита Петровна не прерывалась - для нее все, что рассказывает бабушка, как роман. Она почти физически ощущает, как история продолжается, и продолжается, и продолжается, и в ней появляется все время что-то новое и интересное, трагичное и веселое. Бабушка плетет вязь рассказа, возникают новые персонажи, новые характеры, еще по жизни не познанные Таней.
- Меня в Новгород-Северском в то время уже не было - я уехала, оставив Костиного папу на родителей. Ему тогда было всего два года, - машет рукой Маргарита Петровна. - Такая отчаянная я была!
- А родители?
- Их спрятали. Одна русская знакомая посадила их в платяной шкаф, когда у нее был обыск.
- Но ведь она была русская?
- Конечно. Но это ничего не значит. Многие русские семьи прятали евреев. Потом еще погромы были, но не такие страшные. Евреев всегда грабили, потому что они были богатые, и бриллианты у них были, и золото, и деньги.
- А потом что было?
В кухню, где они сидят, входит Костя и, хотя он знает это наизусть, тоже останавливается в дверях, чтобы послушать - бабушка всякий раз добавляет что-то новое, вплетает упущенные эпизоды и потому ее рассказ звучит по-другому.
- А потом мы были вместе с моим покойным мужем в армии во время гражданской войны - там мы и встретились.
- Он был революционер?
- Нет, совсем нет! Он вернулся в Россию перед самой революцией.
- А до того где он был? - Таня задает вопросы уже механически, один за другим, только бы Маргарита Петровна не забыла чего-нибудь.
- Он был из богатой семьи, учился в университете в Австрии, в Граце. Стал адвокатом и приехал домой, к родителям. А тут - война, потом революция, и он пошел в Красную Армию. Там мы и познакомились.
Бабушка умолкает и вдруг смеется:
- Он всегда называл меня "мадам паника". Он был очень спокойный, а я по любому поводу взрывалась. Только он один и умел меня успокоить. Никогда я не видела на его лице и тени волнения. Помню, нас пригласили родители Майи Михайловны, чтобы познакомиться: сначала мы их пригласили, потом они нас. Я была в ужасе от всего, что увидела в их доме… Ну, понимаешь, они жили по-другому, - старается она объяснить, видя, что Таня смотрит непонимающе. - Очень традиционная семья была, да. А у нас все было по-другому. Я подумала: "Куда попадет мой сын!" И, конечно, порывалась тут же встать и уйти. А он только жал мою ногу под столом - он всегда так делал - и тихо повторял: "Спокойно, спокойно". Впрочем, Майя Михайловна - это уже отдельная история…
Бабушка некоторое время молчит, смотрит в окно, потом машет рукой и сама возвращает разговор в прежнее русло:
- После гражданской войны мы с ним вместе попали в Ленинград и работали там. Во время блокады я оставляла его дома, а сама ходила помогать в госпиталь: я окончила когда-то медицинские курсы. Может быть, это меня и спасло - у меня в кармане всегда был то сухарик, то кусочек хлеба или сахару. Я добывала съестное и приносила домой хоть что-то, чтобы его подкормить. Он сразу ослабел, как только началась блокада. Полные люди плохо переносят лишения. Он просто лежал и ждал, когда я вернусь, - даже по квартире передвигаться не было сил. Один раз я пришла домой, подхожу к кровати - а он уже не дышит… Не дождался… Может быть, я выжила еще и потому, что была всю жизнь худая, жилистая…
- Расскажи, как вас вывезли, - просит Костя.
Он присаживается рядом с Таней, уютно обнимает за плечи, и оба чувствуют себя так, будто становятся участниками событий.
- Это было уже в конце блокады - нас вывезли в Ярославль. Но перед тем, как нас вывезли, я совсем плохая была - тоже лежала, двигаться почти не могла… - Маргарита Петровна качает головой и проводит рукой по глазам, но слез в них нет - просто старческие грустные глаза, которые всматриваются сейчас в прошлое. - Боже мой, боже мой! Сколько пережили… И вдруг неожиданно приехал Николай Семенович - пробрался каким-то чудом в Ленинград в командировку, привез шоколад, витамины. Если бы не это, я бы тоже, наверное, погибла. Я ведь потом долго находилась в госпитале в Ярославле, Майя Михайловна меня нашла и привезла в Москву. Видишь, какие суставы? - Маргарита Петровна кладет руку на стол и показывает пальцы: - Это последствия блокады: сустав в сустав не входит.
Таня видит, как у бабушки одна фаланга пальца свободно отходит от другой, а рука - желтая, перевитая синими венами, скрюченная, как старая, высохшая ветка.
- Вот какие руки, Танечка, - Маргарита Петровна смеется своим мелким сухим смехом. - Боже мой, боже мой! Я так устала жить уже, - глаза бабушки тускнеют, - я прожила такую долгую-долгую жизнь и столько всего видела… - Она качает головой из стороны в сторону и словно уходит в себя. Потом опять поднимает глаза на Таню и продолжает: - Во время блокады умерла и моя родная сестра. А две другие погибли до того в Киеве в Бабьем Яру: собрали вещи - и сами пошли в Бабий Яр.
- Как - сами?! В Бабий Яр?!