Но тут Кэтлин громко спросила слонявшегося без дела художника, изменилась ли в последнее время живопись и как именно. Для художника не могло быть ничего приятней этого вопроса. Неразумный молодой человек очертя голову бросился в беседу. Элис молчала, и он тотчас возомнил себя душой общества, стал излагать свою точку зрения, разъяснять, какова его точка зрения. Возможно, некоторые не разделяют его точку зрения, однако все скоро убедятся, что это самая правильная и наиболее убедительная точка зрения. А именно: что такое живопись? Живопись есть цвет и плоскость. И этим все сказано, а что сверх того - от лукавого. Для живописи это еще очевиднее, чем для музыки. Музыка гордится своей условной, созданной человеком системой гамм, гармоний, диссонансов, гордится тем, что благодаря этому она пребывает исключительно в духовной сфере, куда не проникает проза жизни. Она - искусство, и ничто другое, суверенное, независимое искусство. То же самое можно сказать о живописи.
Почему о живописи? (Никто не задавал этого вопроса, молодой человек сделал вид, будто ему подбросили его, дабы заставить витийствовать дальше. Но, по правде говоря, никто с ним не спорил, и он бодро наносил удары в пустоту, дискутировал с самим собой, окруженный недоумевающими лицами.)
Почему о живописи? То, что мы считали раньше ("…я говорю "мы", и это относится как к маленьким художникам, так и к великим, включая самых великих", - разливался соловьем краснощекий художник, очевидно выкладывая давно припасенные слова)… итак, что мы считали раньше задачей живописи? Ту же задачу, какую Шекспир ставил перед драматургией: служить зеркалом человеку.
- Зеркалом, - настырный малый захохотал. - Мы только что выслушали историю Эди о зеркале. Он попал не в бровь, а в глаз. Зеркало - ничто, зеркало - чепуха на постном масле. И это доказывает (я хочу поддержать моего друга Эдварда) живопись. Неужели она должна подражать природе, природе, которой мы и так сыты по горло? На самом деле мы хотим, мы стремимся как раз к антиприроде, не к копированию, не к очередной подделке природы.
Продолжая болтать, он привел в пример свеклу и гусиную ногу; очевидно, их кому-то не хватило в природе, их стали выставлять в картинных галереях, изображенных маслом и пастелью, чтобы всегда иметь перед глазами.
Словоизвержение молодого художника было прервано длинноногим черноволосым господином, который был у Эллисонов в первый раз и который, чтобы достойно расположить свое костлявое тело, протиснулся вперед, в самый центр кружка слушателей. Этот господин, депутат от их округа, проникновенно возвестил:
- Мы, стало быть, исполнили свой долг и произнесли хвалу фантазии. Не пора ли опять вернуться к повествовательному жанру? Надо надеяться, здесь будет еще кое-что рассказано.
Соседи пригласили Кэтлин на два дня в гости. Эдвард начал проявлять беспокойство, он пожелал ее видеть. И она с неохотой вернулась раньше времени. Немыслимо, Эдвард ведет себя как ребенок, все должно происходить по его хотению. Родители пляшут под дудку сына. Этими своими соображениями Кэтлин решила немедленно поделиться с Эдвардом, но мать удержала ее. Только на следующий день она пустила дочь к брату.
Он лежал задумавшись, но увидев вошедшую Кэтлин, обрадовался. Кэтлин рассказала ему о своей поездке.
- Как интересно, - заметил он, подложив руки под голову, утопавшую в подушках. - Как интересно! А я живу вне времени и пространства, на Луне. Читал вчера о приключениях Гулливера и кажусь себе подобием Гулливера.
Кэтлин захихикала.
- Гулливером среди великанов или среди лилипутов?
- Не могу сказать.
- Давай поспорим, Эдвард, ты считаешь себя Гулливером среди лилипутов.
- Неужели я такой?.. Скажи, Кэтлин, отец рассказывал тебе всякие истории?
- Сам знаешь. С той поры много воды утекло.
- Мне кажется, тебе было тогда лет шесть или восемь.
Кэтлин просияла.
- В последний раз он рассказывал как раз в день моего двенадцатилетия, с обеда и до ужина, сочинил целый роман, ужасно смешно. Я хохотала до упаду. И он тоже. От смеха он иногда не мог вымолвить ни слова. А потом он перестал импровизировать, к сожалению. Сказал, что я уже взрослая и могу сама читать книги.
- Читать книги не так увлекательно.
- Далеко не так, Эдвард. Ты ведь слушал его в эти вечера? Я страшно люблю, когда отец сочиняет вслух, тогда он настоящий. А в остальное время он сидит замурованный в четырех стенах. И мы в этом виноваты тоже, нам следовало бы чаще вытаскивать отца, заставлять говорить. Если бы я была его женой, я бы по меньшей мере раза три в неделю прятала от него перо и бумагу и не разрешала бы ему торчать у себя в библиотеке.
- Он бы этого не допустил.
- Даже мои попытки были бы полезны. Тогда бы он до чего-нибудь додумался.
- Он бы умирал от скуки.
- О Эдвард, - Кэтлин говорила вполголоса, - как плохо для отца, что его дом не разбомбили, как другие дома. Ему бы это пошло на пользу. Ну конечно, он бы впал в отчаяние. Какое-то время с ним было бы одно мученье. Но постепенно отец осмотрелся бы среди чужих, узнал бы, как живут люди, как обстоит с ними дело. Это бы его воскресило.
- Думаешь, чужие люди пригласили бы его к себе?
- Разумеется. А теперь он сидит здесь. Поэтому у него ничего и не получается. И поэтому он жиреет не по дням, а по часам. Ужасно, какой он толстый… ты не находишь?
- Кэтлин, очевидно, он не хочет выйти из своей скорлупы. Но почему?
- Инертность, просто инертность. А мать ему никогда не перечит. Со мной бы это не прошло.
- Как тебе понравилась его история?
- Замечательная история. Роман с продолжением. Мне показалось великолепным, что в ходе рассказа отец совершенно забыл, что он, собственно, хотел рассказать. Ты это ведь тоже заметил?
- Ты имеешь в виду, что мы вроде бы топтались на одном месте? Она рассмеялась.
- Да нет же. Теперь-то мы точно знаем, куда отец клонит. Он хотел убедить нас, что все люди, в сущности, такие же ленивые, как он. В его рассказах, Эдвард, никто по собственной воле не двигается, не считая старого рыцаря, который удрал от своей мегеры-жены. За всех остальных решает судьба. По замыслу, это - рок, а на самом деле - наш папаша.
- А что ты на этот счет скажешь, Кэтлин?
- Мы же были на фронте, Эдвард. Поэтому знаем, как обстоит дело с "судьбой". Решения принимать необходимо. Если стоишь как истукан и не шевелишь пальцем, предоставляя богу брать ответственность на себя, то в результате все берет на себя враг, и ты пропал. Я это наблюдала десятки раз. Ужасно, когда человек думает, будто он может переложить что-то на плечи другого. Некоторые врачи глазели на своих раненых, как на эдакую диковину, не пытаясь ничего понять, не пытаясь вмешаться. Зато другие сразу все видели: им было достаточно бросить взгляд на больного, и они уже приступали к делу.
Эдвард задумчиво:
- Отец ведь так охотно говорит и так пространно, почему же он засел в библиотеке, отгородился от всех на свете?
Кэтлин засмеялась.
- По лени, я же тебе объяснила. И еще потому, что никто его не тормошит. Люди парализовали его своим обожанием. Каждое новое письмо с изъявлением восхищения пригвождает его к месту. В год он прибавляет в весе на несколько фунтов.
- И мать это допускает?
- Честно говоря, у нее у самой нет энергии. Она скорее откусит себе язык, чем скажет отцу хоть слово. Они вообще мало говорят друг с другом… типичная старая супружеская пара. - Кэтлин придвинулась к изголовью кровати и зашептала: - Они поросли мхом, Эдвард. До войны родители представлялись мне совсем иными. В те времена мы все четверо были одной семьей, настоящей семьей. Я не воспринимала отца и мать отдельно; мне это просто в голову не приходило; для меня существовала семья в целом. А после того как я вернулась - ты еще был на фронте, - после того как я приехала домой, я буквально испугалась. Вот, стало быть, мой отец, а вот - мать. Поразительно. Где же семья? Я никак не могла составить из них семью.
- Продолжай.
- Потом я опять свыклась. И что-то склеилось. Но что-то уже ушло, ушло навсегда. Сама становишься старше, видишь яснее. Каковы же они, наши родители? Во-первых, отец. Он торчит наверху и пишет. Мать изображает из себя фею. Знаешь, раньше я ей завидовала. Я тоже мечтала стать феей. А я ведь такая неотесанная. Но теперь я больше не хочу стать феей, чересчур старомодно. И еще из-за тебя. С тех пор, как она услышала, что с тобой плохо, особенно с тех пор, как мы получили телеграмму о твоем прибытии, мать на себя не похожа. Уверяю тебя, она вела себя неестественно, совершенно неестественно. В первый раз, когда нам разрешили заглянуть через окошко в твою палату, она форменным образом упала в обморок.
- Почему?
- Ты еще не пришел в сознание; сиделка решила, что как раз в эту минуту ты посмотрел в окошко, и это ее напугало. Сиделке пришлось волоком тащить мать в приемную. Сказать тебе, что я насчет этого думаю? Когда родители стареют, они сильнее привязываются к детям. Эдипов комплекс, вывернутый наизнанку. Отец привязывается к дочери, а мать - к сыну.
- Не верю я в это твое психологизирование, Кэтлин.
- После этого мать часами просиживала в саду и о чем-то думала.
- О чем же?
- По-моему, она вообще не замечает присутствия отца. Это меня сердит. Возмущает. Не злись. Я старалась, чтобы она ничего не заметила. Часто подсаживалась к ней, утешала. Она была со мной очень мила. Как-никак мы обе женщины. Впервые я почувствовала, что мать видит во мне женщину. Я думала, она будет со мной откровенна. Но этого не произошло. Нет, она не сильфида, Эдвард. Такой она, возможно, казалась только мне. Была ли она в самом деле сильфидой?.. В сущности, мать неслыханно молода. Она не только выглядит молодой, она и впрямь молода.
- Что она тебе говорила?
- Ничего особенного. Рассказывала всякие пустяки.
Рассказ об оруженосце, который потерял свое кольцо
Как-то раз, когда общий разговор стал иссякать, слово взял один из двух гостей в полутемном углу на заднем плане, один из тех двух, кто облюбовал себе местечко под сенью Сократа, а именно - весельчак по натуре железнодорожник Лан.
- Прежде чем лорд Креншоу приступил к своей истории, мы договорились - по его собственному предложению - не дискутировать, а рассказывать, предоставив каждому делать свои выводы. Мы говорили о войне, о причинах войны, о том, что происходило за кулисами… и это тоже не лишнее. Однако что касается меня, то, если мы решим продолжить дискуссию, я хотел бы защитить истины, которые, впрочем, ни к чему не обязывают. Дом - это дом, вол - это вол, а что сверх того - все от лукавого. Впрочем, если кто-нибудь скажет: дом не есть дом, вол не есть вол, я и тут соглашусь.
Лану вторил костлявый сосед с кустистыми бровями - судья; свою речь судья произнес густым басом.
- Пренебрегая опасностью быть уличенным в защите наипошлейшего здравого смысла, я со своей стороны должен признать, что у меня отсутствует вера во всесилие фантазии, в ее абсолютную власть. Разумеется, у меня отсутствует и сама фантазия. Хотя, в принципе, ею наделен каждый человек. - Фантазия связана с причинами чисто личного порядка. Слава богу, всемирная история не имеет с нею ничего общего. Фантазия обусловлена физическим или душевным состоянием человека. Сны можно угадать, если хорошо знать данное лицо. Но, конечно, я исключаю отсюда поэтическую фантазию.
Лорд Креншоу поклонился.
- Благодарю за эту оговорку.
Неразумный художник теребил свой широкий алый галстук; он покраснел и явно рвался вступить в разговор. Но ему хотелось сказать так много, что это было физически невозможно.
Депутат, похожий на жердь, - он оказался в этих местах проездом, и Эллисон случайно пригласил его в гости - был озабочен, видимо, лишь тем, как бы разместить по-новому свои кости. Его волосы сползали вниз каждый раз, когда он пытался зачесать их кверху (он делал это часто, дабы как-то занять свои руки, которые не мог пристроить: стоило ему сложить их на груди, как они начинали давить на грудную клетку - ведь и грудь у депутата была костлявая; стоило опустить, как этот господин становился похожим на обезьяну - полусогнутые руки болтались вдоль туловища), - итак, его волосы сползали и были плохо покрашены; они отливали всеми цветами радуги, от естественной серебристой седины до светло-голубого и густо-зеленого. Голос депутата вырывался как бы из высоченной гулкой темницы.
- Ремесло рассказчика не по моей части, - заявил он, - хотя меня время от времени обвиняют в том, что я сочиняю…
Реплика лорда Креншоу:
- И далеко не зря…
- Спасибо. Во всяком случае, несомненно, Гордон: вы, поэты, обладаете фантазией, но неохотно впускаете в свою творческую лабораторию.
Эллисон засмеялся и покачал головой.
- Не верю я в ваши умозаключения. Черт бы побрал всех литературоведов и психологов. Мы создаем то, что мы создаем.
В ответ судья пробормотал:
- Вам это только кажется.
Но тут вступила в разговор женщина с приятным звонким голосом:
- Не возражаете, если я расскажу вам одну историю из той же эпохи, в какую жил молодой Жофи и его Крошка Ле? Может быть, она поможет нам продвинуться вперед?
- Ждем рассказа, - с восхищением воскликнул судья. Лан захлопал в ладоши.
Депутат разбросал во все стороны свои костлявые конечности и, далеко вытянув шею, стал разглядывать женщину, сидевшую позади него справа. После чего он опять с лязганьем сложился пополам. Кэтлин улыбнулась своей старой гувернантке. Седые волосы, тонкое лицо: худенькая женщина с золотыми часиками на груди и в невзрачной шляпке. Мисс Вирджиния сняла лайковые перчатки. Ее уговорили подвинуть вперед свой стул, она сделала это не без сопротивления. Теперь гувернантка, явно смущаясь, сидела напротив Гордона Эллисона, как бы в свете софитов. Было видно, что она уже раскаивается в своей затее. Элис и Кэтлин шепотом подбадривали ее; на удивление звонкий голос гувернантки слегка дрожал.
- Господину Эллисону пришла в голову прекрасная, очень умная мысль охарактеризовать куртуазные дворы и институт трубадуров как средневековое движение за эмансипацию женщин. Меня озадачило в его концепции только одно: господин Эллисон, как мне показалось, считает, что такого рода движение или течение было навязано кем-то извне, а тогдашние люди не имели с ним ничего общего.
- Не совсем так, - громко перебил ее Креншоу, - движение имело с тогдашними людьми много общего. И я об этом говорил.
Рассказчица запнулась. Тут опять подал голос милейший Лан.
- Ждем рассказа. Эллисон, не прерывайте. Fair play!
Старый Гордон благосклонно улыбнулся с высоты своего трона.
Теребя черные перчатки, гувернантка заговорила опять:
- Я расскажу вам историю одного оруженосца, который поскакал на турнир и по дороге потерял свое кольцо.
В давние времена один оруженосец ехал верхом на турнир. И дорогой он задумался о будущих противниках, пришпорил коня и так углубился в свои мысли, что крепко обхватил копье и галопом помчался… на дерево. Тут наш смелый мечтатель слетел с коня и, описав большую дугу, шлепнулся на землю. Конь ускакал. Молодой человек не без труда привел себя в порядок. Подозвал коня, успокоил его и опять взобрался в седло.
После этого он с изумлением осмотрел дуб, наделавший столько бед, даже объехал его кругом. То было тихое, вполне обыкновенное, поглощенное самим собой дерево, от которого не исходили никакие козни, оно просто росло себе на этом месте.
Придя к такому выводу, оруженосец снова пустился в путь, но, надвинув шлем, заметил, что голова у него гудит и что птицы в лесу поют особенно громко и многозначительно, да, громко и многозначительно. Чем это объяснялось? Сопровождаемый пением, которое, как казалось оруженосцу, было обращено непосредственно к нему, он скакал неторопливой рысью между деревьями и думал о своей юной возлюбленной, во славу которой собирался сражаться и побеждать. Однако, вспомнив о своем падении, он испугался и поскакал еще медленней, а потом взглянул на руку - там было кольцо. Да, уж кольцо-то, подаренное любимой, он, слава богу, не потерял.
Внезапно конь встал как вкопанный, и оруженосец опять не понял, что все это значит. Перед ним была маленькая лесная часовня. Дверь стояла открытой, на крыше устроили громкий концерт пичуги.
Оруженосец подумал: не мешало бы сойти с коня и помолиться в часовне, памятуя о падении, а также о предстоящем турнире.
Войдя в часовню и преклонив колени перед решеткой алтаря, он молитвенно сложил руки, и его взгляд загадочным образом опять упал на кольцо, за которое он недавно испугался. И тут рыцарь решил, что, помолившись, он оставит это кольцо на сохранение в часовне до конца турнира. Не долго думая, он снял кольцо с пальца и положил его на основание подсвечника с горящей свечой. А после зажег другую свечу, переложил кольцо на другое основание и залил горячим воском, дабы кольцо не упало и дабы никто его не взял.
Пока он все это проделывал, ему чудилось, будто дева Мария - в часовне стояло ее маленькое деревянное изображение - наблюдает за ним, следит за каждым его движением. Держа в руках свечу с капающим воском, он взглянул на Марию - тем временем кольцо уже было закрыто воском. И Мария показалась ему такой прекрасной, что сердце у него забилось сильнее. Он устыдился своего страха за кольцо и того, что хотел его спрятать, поставил на место свечу, соскреб воск с кольца и ладонью отполировал его до блеска. При этом он оглянулся назад и удостоверился, что никто за ним не подсматривает.
Так стоял оруженосец с кольцом в руках, еще толком не зная, что он намерен предпринять, и пока он стоял, Мария улыбнулась ему столь сладостно, столь проникновенно, что он тотчас понял: ему следует отдать свое кольцо Марии.
И он сразу же потянулся к ее правой руке, которую та держала перед грудью, и с легкостью - он даже не удивился этому, - с легкостью надел кольцо на податливый палец левой руки, который Мария непринужденно подставила ему.
А когда, отступив на шаг, рыцарь с восхищением воззрился на статую с кольцом, рука Марии опять поднялась, ладонь сжалась и твердо легла перед грудью рядом с другой рукой.
Все это произошло у него на глазах.
Потрясенный оруженосец пал ниц, осенил себя крестным знамением и шепотом стал читать молитву. Он не осмеливался поднять глаза. Но потом он все же решил встать, чтобы удостовериться, не обмануло ли его зрение. И что же: рука, сжатая в кулак, и впрямь лежала перед грудью. А его кольцо поблескивало на пальце при свете свечей. Оруженосец с ужасом подумал, что во время турнира ему следует иметь кольцо на пальце. Как забрать его у Марии?
Он переборол себя, прошептал молитву, мысленно попросил прощения… и отважился взять статую за руку. Но ладонь была сжата в кулак. Он попытался разжать кулак, сдвинуть его, вдруг ощутил страх - что он замыслил? - и стремглав ринулся из часовни. Без кольца.