У историка же по сей день не было своей странички – он даже адрес электронный завёл только после того, как Юлия Викторовна пригрозила ему штрафом:
– Как родители должны с вами связываться, Пал Тиныч?
Тогда он завёл адрес и действительно получал иногда письма с вопросами "Что задано по истории?" и, самое ужасное, с поздравительными виршами от учительницы литературы. Вирши были длинные, хромые, лишние слоги торчали из строк, как невыполотые сорняки на грядке, – а литераторша была обидчива и на другой день обязательно спрашивала, получил ли Пал Тиныч стихотворную открытку ко Дню защитника Отечества? И как ему?
Второго сентября Пал Тиныч пошёл после уроков не в буфет, где обедала Окса и её приятельницы – литераторша, химичка, англичанка, – а в школьный двор. Он знал, что справа в кустах, за гаражами, подальше от всевидящего ока водителей, терпеливо высматривающих каждый "своего" пассажира, курят Миша Карпов и его гончие псы. МакАров их обычно чурался, но в этот день тоже оказался рядом – как раз пытался прикурить.
– У меня к вам разговор, друзья, – сказал историк.
– А за сиги ругать не будете? – удивился Карпов.
– Буду, – обещал Пал Тиныч, – но в другой раз.
Миша достал из кармана коробочку "Тик-така", потряс ею над каждой ладонью, после чего Пал Тиныч, как крысолов, вывел детей из кустов.
– Иван, жди меня, – велел Карпов водителю, сидевшему за рулём очень новой и очень красивой машины – марка её была Тинычу неведома. Его автомобильное развитие, а главное, интерес к подобным вещам остановились где-то на стадии "жигулей", в раннем детстве.
Пятидесятилетний на вид Иван послушно кивнул. Он был маленький и краснолицый – голова над рулём, как на блюде.
– Вы куда это? – возмутилась Даша Бывшева. Она и Крюковы как раз завершили обед – на траве, под ногами у них валялась гора конфетных обёрток и три баночки из-под колы.
– Если уберёте за собой это свинство, можете пойти с нами, – сказал историк, не оборачиваясь.
Сзади сначала зашуршало, потом затопало – гарпии неслись следом, заинтригованные.
Класс ещё не успел разъехаться, Пал Тиныч собрал почти всех в своём кабинете и спросил:
– Кто из вас знает, кем был Макбет?
– Это герой Лескова, – предположила отличница Катя Саркисян.
Пал Тиныч вздохнул. Всё это будет значительно сложнее, чем ему казалось. И зря, наверное, он пошёл с Шекспира. Ещё и с Макбета.
– Входят три ведьмы, – начал Пал Тиныч. Дети молчали, слушали, но не так, как Артём. Катя Саркисян была очень вежливой и не хотела перечить учителю. Остальные мучились, скучали, даже Вася смотрел на историка каменными глазами. Пал Тиныч волновался, забывал детали – получалась не высокая трагедия, но повесть, которую пересказал дурак.
– Зачем вы нам это рассказываете? – спросил еврейский атлет Голодец в том месте, где явился призрак Банко.
А Вася, предатель, стал издеваться, изображая:
– Я призрак Сбербанка!
Пал Тиныч ничего не ответил ни ему, ни Голодцу – рассказывал дальше, и постепенно к нему вернулась память. Целыми строками:
Лишь сыновей рожай. Должна творить
Твоя неукротимая природа
Одних мужей!
– Это к ЕГЭ, что ли? – осенило практичного Голодца.
Но Пал Тиныч не ответил – он всё тащил и тащил детей за собой во тьму Шотландии, где королева не может смыть с рук кровавые пятна.
Про пятна понравилось даже Карпову.
– Так-то нормально, – снизошёл он. – А зачем нам это, Пал Тиныч?
Лишь после финальных слов Пал Тиныч объяснил – он теперь будет каждый день рассказывать седьмому какую-то историю. Про ад, например. Или про белого кита. Хотят они про белого кита?
– Лучше про белого китайца, – пошутил Вася МакАров, и Тиныч опять не понял, о чём речь.
Седьмой "А" ушёл в недоумении. Вася задержался рядом со столом учителя и почему-то шёпотом спросил:
– Полтиныч, я знал, кто такой Макбет. Но если бы признался при этих быдлах – они бы меня затралили.
– Я понимаю, Вася. Не переживай.
Пал Тиныч и раньше усложнял свои уроки – он давал русскую историю, которая шла по программе, параллельно с европейской. Ему хотелось, чтобы у детей было объёмное представление – три дэ, как сказал бы Вася. Теперь же он превращал каждую встречу с детьми в ликвидацию чёрных дыр и белых пятен – по крайней мере, в седьмом, своём экспериментальном, как он его называл про себя, классе. Он старался впихнуть им в головы всё, что упало с корабля – и пошло на корм рыбам. Все ценные знания, принесённые в жертву самодеятельности, тестам, Интернету и заговору – или, по крайней мере, то, что он мог рассказать.
– Всё это есть в Сети, – недоумевал Голодец, но Миша Карпов, которому чрезвычайно понравился Данте в вольном пересказе Пал Тиныча, заткнул его встречным вопросом:
– А ты, Гошан, будешь читать это в Сети?
Пал Тиныч освоил наконец, на радость директрисе, интерактивную доску и показывал семиклассникам репродукции великих картин – группировал не по мастерам, а по сюжетам, чтобы было интереснее. И понятнее.
– Рождество, видите? Младенец Иисус в яслях. Да, Вася, это тоже называется ясли. И обратите внимание – вместе с Марией, Иосифом, пастухами или волхвами (это волшебники, Вася) на каждой картине – осёл и бык.
Электронная указка тычет в Боттичелли, Дюрера, Брейгеля-старшего и художника, чьё имя звучит как у голливудского актёра – Ханс Бальдунг Грин. И вправду, всюду эта парочка – осёл и бык. Зачем они здесь?
– Это мы зачем здесь? – продолжал сердиться Голодец, и Карпову пришлось швырнуть в атлета учебником истории. Попал!
– Я думаю, – почему-то шёпотом сказала Соня Голубева, – что осёл и бык на этих картинах – для уютности.
– Почти! – возликовал Пал Тиныч. – Они согревали своим дыханием младенца.
– А почему она вообще в таких условиях рожала? – строго спросила одна из Крюковых, кажется Настя.
Пал Тиныч начал рассказывать про царя Ирода, показал Гвидо Рени, Ди Джованни – избиение младенцев. Большой серьёзный заговор, в который поверил один лишь Иосиф.
Дети молчали, Вася подбрасывал в воздухе карандаш – он всегда что-то подбрасывал, говорил, это помогает ему думать. Он даже на физру ходил с карандашом, и Махалыч боялся, что кто-то из детей напорется на него глазом.
– Жалко младенцев, – всхлипнула вдруг Даша Бывшева.
А Даша Крюкова подошла к Пал Тинычу, когда он уже отпустил весь класс, и спросила шёпотом:
– А дальше что было?
– Ты знаешь, Даша, что было дальше. Иисуса Христа распяли. Убили.
– Так этот Ирод его всё-таки нашёл? – гневно вскрикнула девочка, и Пал Тинычу вдруг стало стыдно, что он считал её гарпией.
– Можно и так сказать.
Он занимался с седьмым "А" три месяца – дополнительный урок каждый день, и никто не ворчал. Даже Голодец в конце концов сменил гнев на безразличие – иногда и он прислушивался к рассказам Пал Тиныча. История, литература, география, музыка – без сокращений и ограничений. Для администрации у Пал Тиныча, если что, была легенда – они готовят сюрприз к Новому году. Как выкручиваться, историк ещё не решил.
В середине декабря седьмой привычно завалился в кабинет истории, и Вася МакАров уже подпёр рукой щёку, приготовившись слушать, как вдруг дверь открылась, и на пороге появилась Кира Голубева. Она была в чём-то чёрном и опасно узком. Одно лишнее движение, и что-то чёрное лопнет по швам.
– Мама, ты мне обещала! – закричала Соня.
– Я обещала сделать всё для того, чтобы ты получила хорошее образование, – сказала Кира. Каждое слово отмерено, как лекарство, которое дают в каплях. – Давно хотелось мне поприсутствовать на ваших дополнительных занятиях, Павел Константинович, не возражаете?
– Нет. Пожалуйста.
– И не только мне, – уточнила Кира. За ней в класс вошло ещё несколько родительниц – Тиныч заметил Крюкову. С ними шла директриса Юлия Викторовна, Окса, даже Диана была здесь, смотрела в пол, как будто боялась запнуться.
Дамы расселись на задних партах, "на Камчатке", как говорили в пору детства Пал Тиныча. Кто-то просто стоял в проходах – массовка, хор, кордебалет. Сегодня, по заказу Васи МакАрова, была тема – сюрреализм. Вася изменился в последнее время: он знал многое из того, что рассказывал учитель, но теперь он мог знать это на законных основаниях. А не потому, что выскочка или задрот.
Кира Голубева засопела, уже когда на электронной доске появился первый слайд – вполне безобидный Дали.
– Скажите, Павел Константинович, а это есть в программе? – громко спросила она с задней парты.
– Нет, – ответил Тиныч. – В программе уже вообще почти ничего не осталось.
– Поняла, – сказала Голубева. – Вы считаете, мы должны быть вам благодарны, что вы тут насмерть пугаете наших детей рассказами про смерть? Соня не могла уснуть после вашего Данте целую неделю, я даже водила её на специальный тренинг!
Вася МакАров неприлично хрюкнул, а Соня заплакала.
– А вы, Кира Сергеевна, разве не говорили с дочкой о том, что смерть существует?
– Это решать мне, а не вам! – взвилась Кира Голубева. Взвилась, как кострами – синие ночи или как соколы – орлами, честное слово. Диана напряжённо рассматривала какой-то рисунок на столе, и, поскольку стол принадлежал отсутствовавшему сегодня Карпову, рисунок был, скорее всего, неприличный.
– Заканчивайте, Юлия Викторовна, – буднично велела Голубева и пошла прочь из класса, подцепив на ходу дочь за руку – как будто портфель. За ней потянулись все остальные, вначале родители, потом учителя, потом – дети. Первым вышел Голодец, за ним шествовали временно осиротевшие вассалы Карпова, Даша Бывшева и сёстры Крюковы… Катя Саркисян поплакала, но ушла вместе со всеми. Только МакАров по-прежнему полулежал на своей парте, пока учитель не попросил его – пожалуйста, Вася, уходи и не волнуйся за меня.
– Я и не волнуюсь, – окрысился Вася. Хлопнул дверью.
Пал Тиныч остался в кабинете один, с интерактивной доски на него смотрел страшным взглядом Сальвадор Дали. А потом позвонила Рита.
– Во-первых, приехал Артём, – сказала она. – С девушкой, которая по-русски знает два или три слова. Во-вторых, мне звонила твоя подруга – Диана, кажется. Сказала, что у вас всё кончено и чтобы я подавилась. Это вообще как, нормально, ты считаешь?
Пал Тиныч выключил мобильник, подумал – и выбросил его в окно. Мобильник мягко упал в сугроб, наверняка не разбился – второй этаж. Бросить телефон легче, чем человека.
Когда Диана спрашивала, почему он не бросит Риту, если между ними давно уже не осталось ничего даже приблизительно похожего на любовь, Пал Тиныч отговаривался какими-то общими фразами. Правды Диана не поняла бы. Рита – при всей её резкости, холодности, нетерпимости – была самым беззащитным человеком из всех людей в его жизни. За эту беззащитность, эту беспомощность мужчины обычно и отдают всё, что у них есть, – они за неё даже умирают. Она ценнее красоты, важнее ума, соблазнительнее денег.
Пал Тиныч никогда не бросит Риту.
И не спасёт от заговорщиков ни одного ребёнка.
Ни одного!
Он вышел из школы в полной темноте, охранник посмотрел с интересом – видимо, все уже знали, что это последний рабочий день историка.
Пустая парковка, днём забитая дорогими машинами, тишина в школьном дворе, под фонарём – каток, царство Махалыча.
И вдруг кто-то налетел на Пал Тиныча из-за угла и ударил его головой в живот – не сильно, но чувствительно. Учитель не сразу, но понял – это Вася МакАров попытался обнять его и сказать этим объятием то, чего нельзя произнести словами.
Вообще, никто не знает, долго ли ещё люди будут пользоваться словами – и объятьями, когда слов не подобрать.
– Не плачь, Вася, ну что ты! – мягко, как сыну, сказал учитель. – Ты и так всё знаешь, о чём я рассказывал.
Он говорил это, но понимал, что Вася плачет не о том, что Полтиныч не успел открыть ему какие-то тайные знания. Он плакал потому, что его ровесники так многого не знали и теперь уже не узнают.
Дети всегда остаются детьми – но это, конечно, слабое утешение.
Пал Тиныч довёл Васю до дома, благо жили Макаровы всего в двух кварталах – а вот, например, Карпова возили в лицей через весь город. На прощанье мальчишка, как большой щенок, опять уткнулся головой, на сей раз в бок.
– Я вас никогда больше не увижу, – сказал он Пал Тинычу, всхлипывая.
Пал Тиныч дождался, пока Вася зайдёт в подъезд. В окнах светились украшенные ёлки, и учитель вспомнил прошлогодний школьный праздник – роль Деда Мороза должен был исполнять папа Крюковых – директор завода, краснолицый богатырь. К сожалению, папа выпил лишку, и пришлось выпускать на сцену семейного водителя – он был худой и маленький, дедморозья шуба висела на нём как на заборе, но в остальном он справился на ура.
Как хорошо, что приехал Артём с невестой, – её зовут Ян, "ласточка".
Пал Тиныч шёл домой и думал, что сегодня он навсегда перестал быть учителем – и в утешение ему останется только теория заговора.
А возле самого подъезда дорогу ему перебежала чёрная кошка.
Екатеринбург, 2013
Вадим Левенталь
Ча-ща пиши с буквой кровь
Заранее над смертью торжествуя
И цепь времён любовью одолев,
Подруга вечная, тебя не назову я,
Но ты почуешь трепетный напев…
Владимир Соловьев
Марку подарили на день рождения фотоаппарат, но не такой: не цифровой, а плёночный; в него нужно было заряжать – папа так и сказал: заряжать – плёнку, а потом – там была ещё целая коробка вместе с ним – разводить раствор, проявлять, промывать, закреплять, печатать. Это Марк говорил, что мечтает быть фотографом (он другое имел в виду, ему хотелось тоже фотоаппарат, как у всех, но пришлось соответствовать).
Хочешь быть фотографом, – это папа сказал, а Марк по том как само собой разумеющееся говорил всем в школе, – научись сначала проявлять, печатать, всё руками, сам, чтобы понять процесс изнутри, а потом уже… – в школе слушали со скепсисом, но всё-таки уважительно кивали: антиквариат.
Проявлять и печатать оказалось трудно, но не чересчур – уже к концу августа Марку удавалось зарядить бачок так, чтобы плёнка не слипалась, подобрать температуру раствора и засечь время так, чтобы не перетемнить негатив, и его стал по-настоящему завораживать момент, когда в слабом красном, как рубин, свете, на белой бумаге из небытия, из прошлого, которого теперь нет, медленно, будто преодолевая сопротивление листа, проступали вещи, люди, тени – воробей, присевший на спинку скамейки, наклонивший голову вниз и вбок (уже испугался, но ещё не улетел), или вода, текущая из трубы, когда дождь уже закончился, и маленькое кристальное озеро в асфальтовой чаше кипит, расходится дергающимися кругами, или мама, обернувшаяся от стола: Ма-арк! кушать! господи, ты меня напугал (смазано), – они были, несомненно, теми же самыми, но в то же время другими, потому что нигде в жизни не встретишь её обездвиженности, и тем больше движение взывало к себе.
На второй неделе сентября Марк сфотографировал в школе девчонку – она сидела с ногами на подоконнике, уткнувшись в книгу, шёл первый урок. Он спросил, можно ли, она приподняла плечо и поджала губу – ему понравилось, как солнце просвечивает раковину уха (розовую, как кусочек каменной соли, который папа подарил после последней экспедиции), но кадр, конечно, оказался засвеченным; он проявлял плёнку на выходных, решил всё же напечатать – снимок ни к чёрту, но вот что: Марк был абсолютно уверен, что большого, в тени, под книгой, неразличимой формы перстня на среднем пальце её правой руки не было – быть не могло, он бы его заметил.
Это ведь не в одну секунду произошло. Марк прекрасно помнил, как сначала смотрел, оценивая, что может получиться, потом соображал, как спросить, – решил всё-таки вежливо: на "вы" и с "извините", – потом расчехлял, не спуская с неё глаз, камеру, потом примеривался, а ещё обещал подарить снимок, спрашивал, в каком она классе учится (в параллельном), и, не зная, как закончить разговор, сказал: что, не пустили? – ага, – ну ладно, я побежал. У неё было выточенное как будто из камня лицо с высокими скулами, маленький рот, большие, чуть раскосые глаза, завязанные высоко, почти на макушке, в пучок чернущие волосы и длинные худые пальцы – на этих пальцах не было колец, она заправляла ими за ухо выбившуюся на висок прядку волос. Он обернулся на неё ещё раз, когда отошёл на несколько шагов: она уже уткнулась обратно в книгу (задняя сторона обложки была пуста), и он очень хорошо запомнил эту картинку, потому что подумал, что, наплевав на ухо, нужно было снимать в фас – всё-таки против света он пока снимать не умел.
В понедельник Марк спросил у Бори – единственного, с кем в новом классе он пока общался, – знает ли он девчонку из восьмого "а": чёрненькую, глаза раскосые, – тот не знал. А что? – Да фотку обещал подарить. – Они там в "а" долбанутые все. Покажи фотку.
Марку не хотелось показывать фотографию, и он соврал, что оставил её дома. Он и девчонке не собирался показывать снимок, но нужно же было проверить, что там с этим перстнем – может, он и в самом деле его не заметил. Пришлось смотреть по расписанию, где у "а"-класса биология, и мчаться после последнего урока со всех ног этажом ниже – и сбить на лестнице какого-то верзилу (эй, мелкий! – но бегом-бегом вниз), – чтобы успеть к моменту, когда дверь отвалится вбок и в коридор сначала выпихнутся буйные, потом выйдут остальные и выползут, наконец, сонные, – чернявой с раскосыми глазами и худыми пальцами не было ни среди первых, ни среди вторых, ни среди третьих. Пара девчонок посмотрели на него, заинтересовавшись его ищущим взглядом, но подойти спросить он не решился.
Он увидел её на первом этаже под лестницей – она шла из туалета, Марк, стесняясь, сделал вид, что не обратил на это внимания. Она не помнила, но сразу вспомнила; он сказал, что кадр засвечен, она ответила "ясно", и тогда он, хотя, вообще-то, не собирался, это ему только что в голову пришло, предложил, что, может быть, он её пофотографирует (с интонацией профессионала: у вас лицо интересное, – но уши и руки всё равно выдавали его, конечно). Она сказала ну давай потом как-нибудь, и он только успел спросить, как её зовут, прежде чем она вставила в уши белые пуговки, – Полина. У неё были очень красивые пальцы, и на этих пальцах, ни на одном, не было колец. А я Марк, – слышала ли? Даже следов не было.