Не знаю, прилетел ли за Юрцом через неделю корабль и увёз ли его на Аргентус. Наверное, нет. Ведь Аргентуса не существует. Сейчас, когда мне уже скоро одиннадцать, я в этом совершенно уверен.
Я потерял серебристый камень – а может быть, просто выбросил. Уже давно. Я даже не помню как и когда.
Но иногда по ночам мне снится, что я лечу над прекрасной планетой. Я пролетаю сияющие озера и холмы из серебристых камней. Я не машу руками, как птица, просто легонько толкаюсь ими о воздух, и он меня держит. А мимо меня летят крылатые арги, и грызуны, и собаки, и рыжие плоды мушмулы. И мне хорошо, мне так хорошо, что хочется плакать. Но каждый раз я вдруг начинаю падать – и просыпаюсь. И вспоминаю, что нарушил клятву верности этой планете.
И понимаю, что я никогда, никогда там не окажусь.
Владимир Сорокин
Колобок
Купил папаня на базаре умницу.
Ждала этого дня Варька долго-предолго, сколько себя помнила. Всё перемигивалась с подружками, перешёптывалась, мечтаючи, молилась Богородице, чтобы умницу ей послала. А как не молиться, не мечтать, как по углам не шептаться? На всю их деревню токмо две умницы пришлись – одна у кулака Марка Федотыча, другая у дьяка. Ни тот ни другой умниц своих из рук не выпускает. Первый жаден, другой зануден.
Попросила было у дьяка Полинка Соколова умницу на мировую выставку кукол сходить, а он ей:
– В радио кукол своих посмотришь, умница не для проказ существует.
И то верно – радио в каждой избе нынче стоит, смотреть можно круглый день, пока свет дают. Но в радио токмо три программы, там про выставку кукол лишь капельку показали. Какой с капельки толк? Капнула – и нет её, токмо охоту распалила…
Так и сидели девчонки гурьбой перед радио, ждали повторения воскресного. Дождались, глянули на живых кукол да грустенями по домам разбрелись: видит око, да зуб неймёт…
Но недаром Варька молилась: летом папаше Варькиному чудо привалило. Затеялся он с Семёном Марковым уголь жечь на Лядах, токмо зачали, нарубили берёзового сухостоя, напилили, стали яму рыть, глядь – а в яме-то железо. Раскопали, а там цельный самоход бензиновый Мерцедес, а в кабине три шкелета без голов. Оказывается, шестьдесят годов назад разбойники тех людей поубивали, ограбили, головы поотрезали, а самоход в лес отогнали, яму вырыли да и за копали, чтоб никто не прознал. Это было в те времена, когда Вторая Смута случилась, когда Трёхпалый Вор на танке в Москаву въехал. Тогда ещё и папаня Варькин не родился, а деду Матвею было всего десять годков.
Самоход-то уж поржавел, а вот мотор в нём цельным оказался – выволокли его папаша с Семёном, погрузили на телегу, отвезли в деревню. Развинтили мотор, перебрали, про мыли самогоном. И стал он как новенький. И отвезли они мотор тот в Шилово да и продали самоходчикам за сто шестьдесят пять рублёв. Большие это деньги. Разделили их папаня с Семёном пополам, Семён на свою долю сразу новую избу стал пристраивать, а папаня купил корову с подтёлком, одёжи на всех разной, аппарат самогонный да умницу. Самая дорогая покупка – умница. Драгоценность. В шесть раз дороже коровы с подтёлком. Вот какой у Варьки папаня. Привёз он умницу домой, вынул из коробочки, Варьке протянул:
– Держи, Варька.
Глянула Варька – и обомлела: умница! Сколько раз по радио показывали, сколько говорено-переговорено было, сколько раз к дьяку занудному в окошко заглядывала – хоть краем глазочка увидеть, а тут – своя, родная. Мягкая, приятная и пахнет по-городскому. В свои десять лет Варька всё уж знала про умниц. Тронула она умницу одним пальцем, а та ей:
– Здравствуйте, Варвара Петровна.
– И тебе, умница, здравствовать. – Варька поклонилась.
– Какую форму, Варвара Петровна, прикажешь мне принять: книги, картинки, колобка, кубика, валика, палки, сумки, ремня, шапки, перчатки или шарфа?
– Будь колобком, – Варька приказала.
И стала умница Варькина круглым колобочком с весёлым личиком, щёчками румяными да глазками приветливыми.
И зажила Варька с колобком.
Весело стало в избе Опиловых, словно солнышко у них на полатях поселилось. Не успеет кукушка деревянная в шесть часов утро прокуковать, а колобок уж выпускает голограмму с петухом (своих кур в деревне давно уж никто не держит, яйцо разливное в магазине дешевле хлеба), захлопает крыльями петушок, затрясёт масляной головушкой да вместе с кукушкой и запоёт. А частенько – и пораньше, кукушка-то дедушкина стара, отстаёт от времени.
Пробудятся все Опиловы, затопит маманя печь, сядут завтракать, а колобок им песни играет, новости сообщает да показывает, что и где в мире случилось. Дед Матвей чай пьёт да покрякивает.
После завтрака Варька колобка в макушечку поцелует, сумец свой перемётный наденет – и в школу церковно-приходскую. В школе тоже умница имеется. Но она строгая-престрогая, на доске висит как простынь. Школьную умницу дети боятся, она поблажек не даёт, всё видит. Ежели кто шалит или списывает – сразу умница голосом суровым говорит: Пастухов – после занятий на тридцать минут на горох, Лотошина – после занятий на шестьдесят минут в угол. С этой умницей никаких шалостей быть не может. Директор её в железный шкаф на ночь запирает.
Отсидит Варька три урока положенных, домой вернётся, подхарчуется – и к колобку:
– Колобочек-колобок, покажи мне страны дальние, да планеты чудесные, да кукол живых, да королевичей прекрасных.
Придут подружки, сядут вокруг колобка, а он им всё показывает. Понапустит вокруг пузырей – тут тебе и море, и пустыня, и города заморские, и леса чудесные. Токмо крамольное да греховное нельзя колобку показывать. Всем в семье колобок помогает: папане – цены правильные на уголь подскажет да где лучше продать, мамане – где лучше ситца прикупить, дедуле – с подагрой да с табаком подсобит. Когда корова Опиловых от стада отбилась, колобок сразу показал – в Мокрой балке она, бродяга, сочную траву лопает. Картошку сажать колобок помогал, до последней картошины всё рассчитал, подсказал. И с самогоном подсказал, первач папаня выгнал чистый, слеза, синим пламенем горит. А когда дедуля младшему братику Ване новые лапотки плесть затеял, колобок указал, где лучше лыко драть. Да деда и удивил. Всю жизнь дед драл в Горелой роще, а колобок его в Панинскую падь направил. Чертыхнулся дед, но пошёл – это ж на версту ближе, да токмо лип там сроду не росло, один ивняк да орешник. Пришёл, глянул, ахнул: маленький островок из липок молоденьких подрос посередь кустарника. Надрал дед на радостях семь клубов, еле домой припёр. А ввечеру напился, песни пел да с колобком стаканом чокался. Смеялись-веселились все над дедулей…
Зимой колобок кино про жаркие страны крутил да музыку весёлую заводил.
Так и прожили Опиловы с колобком целый год.
А потом пришла беда. Ехали стороной китайские гимнасты, да и завернули, на грех, в Варькину деревню. Собрался народ на майдане на представление. Китайцы свои штуки-кренделя гнуть-вертеть стали, народ глазел да хлопал. И Варька со всеми глазела. А домой вернулись – нет колобка. Замки все целы, окна закрыты, а колобка – нет.
Папаня было в погоню за китайцами собрался, да куда там – на лошади разве самоход догонишь?
Проплакала Варька всю ночь. А поутру, когда ещё кукушка не куковала, собралась, взяла семь рублей, краюху хлеба на дорогу и пошла из дому колобок искать. Слыхала она, что китайцы в Моршанск направлялись. А может, и врали нарочно, чёрт их ведает. Но делать-то нечего, надо колобок найти. Пошла Варька прямиком через лес к шоссе, чтоб потом до Моршанска доехать. Не прошла и полпути, вдруг видит – старичок маленький на пеньке сидит да трубочку покуривает. Варька маленьких людей видала редко, токмо на ярмарке. Подошла Варька к старичку, поклонилась:
– Здравствуйте, дедушка.
– Здравствуй, Варюха-горюха, – старичок ей отвечает.
Удивилась Варька, что старичок её по имени знает.
– Не удивляйся, Варюха. Я много чего знаю, и не токмо про тебя, – говорит ей старичок. – Ты своего колобка умного ищешь?
– Ищу, дедушка.
– Дай мне хлебца поесть, а я тебе подскажу, где колобка найти.
Достала Варька краюху, старичку протянула.
А он глаза закрыл да стал краюху уписывать. Видать, сам-то давно не емши. Съел старичок краюху и говорит Варьке:
– Дойдёшь до дороги, садись на автобус да поезжай в Башмаково. Там твой колобок обретается.
– Китайцы, стало быть, в Башмаково поехали?
– Китайцы сейчас в харчевне придорожной пьют-закусывают да вскорости там же и продадут твоего колобка большому мельнику. Он сам из Башмаково. Под городом у него мельница. Вернётся туда к вечеру с колобком. Туда и поезжай, коли хочешь колобка вернуть.
Обомлела Варька:
– Дедушка, а вы откуда про то, что будет, ведаете? Али у вас сверхумница своя имеется?
– Вот она, сверхумница моя. – Дедушка шапочку свою валяную снял, голову наклонил.
А в голове у дедушки гвоздь блестящий торчит. Ничего не сказала Варька, поклонилась да и пошла своим путём. Дошла до дороги, дождалась автобуса на Башмаково, села, заплатила за билет три целковых и поехала. Полдня ехала и приехала. Вышла из автобуса, а рядом – рынок. Подошла к бабе одной, спросила, как на мельницу пройти. Показала та ей. И пошла Варька на мельницу. Прошла весь городок, потом перелесок, увидала издали мельницу. Подошла, а там полно подвод с зерном в очереди стоят, мужики толпятся. Подошла Варька ближе. Мельница огромная, из брёвен здоровенных сложена. И слышно, как внутри жернова крутятся-скрежещут. Удивилась Варька – ни речки с колесом, ни крыльев ветряных нет, ни дизеля, а жернова крутятся. Заглянула она в щель, а внутри огромадная великанша жернова вертит. Сама ростом с дерево. А мельника большого не видать. Подслушала Варька разговоры мужиков, поняла, что мельник ещё не вернулся, а эта бабища – жена его, мельничиха. И решила Варька, пока жернова крутятся, пробраться в избу к мельнику, спрятаться, а ночью и выкрасть колобок свой. Так и сделала. Пока мельничиха молола, пробралась в избу. А изба-то у мельника огроменная, всё в ней из брёвен сделано – и стулья, и стол, и шкаф платяной, и кровать. И всё это большое-пребольшое. Страшно стало Варьке в этой избище, но вспомнила она колобок свой, улыбку его да глазки, переборола страх. Забралась под кровать и стала ждать. Час прошёл, другой, третий. Перестали жернова крутиться. Разъехались мужики на своих подводах восвояси. Вошла мельничиха в избу, выпила бочку воды, стала на стол накрывать. Вскорости земля затряслась, дверь распахнулась и вошёл в избу мельник. Облобызались они с женой, усадила она его за стол, стала поитькормить. Напился, наелся мельник, рыгнул, пёрднул и говорит:
– Я тебе, жена, дорогой подарочек принёс.
Достал из кармана колобок – и на стол. Ахнула жена, взяла колобок, пальцем в него тыкнула, а он ей:
– Моя хозяйка – Варвара Петровна Опилова, ей одной подчиняюсь и служу.
Захохотали мельник с мельничихой так, что вся изба затряслась. А мельник и говорит:
– Завтра я из городу умельца позову, он ентого колоба перенастроит, будет он тебе служить. Будешь ты у меня царицей мира!
Захохотала мельничиха от радости. Завалились они с мельником на кровать, стали еться-бораться. Заходила ходуном кровать над Варькой. Страшно ей так стало, впору "караул" кричать. Но вспомнила своего колобка, сжала зубы. Наборались мельник с мельничихой и захрапели. Выбралась Варька из-под кровати, вскарабкалась на стол, схватила колобок да и скорее из избищи страшной вон.
А на дворе – уже ночь тёмная, ничего не видать, токмо филин ухает. Прижала Варька колобок к груди, поцеловала, тронула пальцем.
– Здравствуй, Варвара Петровна, – колобок ей говорит.
– Здравствуй, колобочек мой дорогой! – Варька отвечает. – Помоги мне дорогу к дому найти.
– Будет исполнено, – колобок отвечает.
Засветился колобок, указал Варьке путь. И вывел её прямиком на шоссе. А там как раз ночной автобус на Сердобск проезжал. Села Варька, заплатила три целковых за билет. И к утру была уже в Сердобске. А оттуда домой пёхом пошла.
Идёт полями, колобок подбрасывает, песенки поёт. А колобок ей музыкой подыгрывает, радуги пускает. Пришла в свою деревню, а там уж её всем народом ищут, уж папаня полицию озадачил. Увидали её родные, обрадовались. А она им колобок показывает, хвалится, что у великанов его увела. Удивились папаня с маманей, не ожидали они, что дочка у них такой смелой уродилась.
А Варька колобок на полочку положила, салфеточкой расшитой накрыла и говорит:
– Теперь, колобок, я тебя никому не отдам – ни большим, ни малым, ни человекам, ни роботам.
И стали Опиловы жить-поживать да добра наживать.
Александр Снегирёв
Луке букварь, Еремею круги на воде
– Убийственная красота. – Патрикей любуется на себя в зеркало. Нижние его конечности обтянуты красными лосинами, заправленными в сапожки. Остальное тельце голенькое, бледный животик пульсирует, сосочки трепетно морщатся. На голове фальшивыми камушками поблёскивает корона. Позу он принял балетную, добавив к ней непонятно где подсмотренный, боюсь, врождённый, вульгарный изгиб.
– Ну? – снисходит до меня Патрикей, отставив ручку с пластмассовым перстеньком на безымянном.
Не прошло и получаса, как он забежал мне за спину, проникнув в открытую дверь, и не успел я обернуться, как услышал звук – удар по клетке. Его мать тоже не глухая, отправила мне нежную улыбку, полную извинений и раскаяния за сына. Я эту улыбку принял, как и торопливый поцелуй, которым она наградила мою левую щёку. Левша, всё время слева чмокает. Приложила ко мне губы, как промокашку к незначительному факсимиле прикладывали в пору чернил и перьев, была уже не здесь, не со мной, мысленно скакала вниз по ступенькам, не дождавшись лифта, рулила нетерпеливо навстречу предсказуемым, многократно пережитым, но не менее от того желанным удовольствиям субботней ночи.
Заперев дверь, я шагнул в одну из двух комнат моего необширного жилища, в ту, где Патрикей колотил по клетке.
– Не надо пугать его, он живой. Вот если бы ты сидел в комнате, а по стенам бил какой-нибудь великан? – Взял его за руку и повёл подальше от клетки, от забившегося в угол, моргающего длинными усами представителя животного царства, шиншиллового семейства, серого меховика Кузи.
Напоследок Патрикей треснул по клетке ещё раз, оглянувшись с неутолённым волнением, с грустью, свойственной увлечённым трибунальным стрелкам, когда уже подготовил под себя очередного приговорённого, а тебя снимают с вахты и твоего агнца выпадает прикончить сменщику.
Мягкие волосики на холке Патрикея приятно скользнули под моей ладонью. Подзатыльник получился в меру крепкий, убедительный, без увечий. Захныкал. Знал бы, как я себя сдерживаю, чтобы не свернуть его тонкую шейку с позвоночной оси, радовался бы. Маленький мерзавец проделывает с клеткой одно и то же каждый свой ко мне визит. И что его привлекает в этих ударах? Моё волнение, ужас Кузи или сам звук десятков накрест спаянных железных соломин?
Она приводит сына ко мне, когда не с кем оставить. Он играет с куклами и наряжается девочкой. Месяц, как исполнилось девять. Как быть с мальчишкой, который ни за что не соглашается в холода поддевать под джинсики обычные колготки, только лосины, да и те либо красные, либо других кабарешных цветов. Ладно бы только в холода, в тёплое время он тоже носит только лосины, уже без всяких джинсиков. И как он умудрился корону отыскать. Я её спрятал глубоко в шкаф. Весь в мать, привычка рыться в чужих вещах. И вот он, быстро забыв о подзатыльнике, красуется передо мной в красных лосинах, сапожках и короне и едва не протягивает ручку для поцелуя.
– Ты очень хорош собой. Тебя ждёт какао.
Заинтересовался. Скинул корону, торопится на кухню.
Корона от падения разломалась. Пластмасса. Я поднял половинки, убрал подальше, иду следом за Патрикеем. Пороть его надо. Доктора говорят, при порке выделяются эндорфины.
– Салфетку.
Салфетки трубочкой торчат из вазы на расстоянии руки. Ему лень тянуться. Делаю вид, что не слышу, нахожу себе занятие – перебираю вилки, вглядываюсь, вдруг что новое в этих вилках разгляжу. Начинает громко хлюпать, брызгаться, утираться локтем, всё время косясь на меня. Утрётся и глянет. А рядом на столе куколка сидит, которую он с собой притащил. Вся из себя фифа. Наверняка он хочет стать таким, как эта куколка. Точнее, такой.
Немного тревожусь за его будущее. Что, если, когда он вырастет, примут закон, предусматривающий для физлиц за красные лосины посажение на кол при большом стечении мирян в немарком и практичном. И законодатели с исполнителями будут очень возбуждены. Созерцая казнь того, кто позволил себе запретное, непременно испытываешь возбуждение. Они в себе калёным железом, а этот позволяет. И от воплей его они будут спускать в недра своих балахонов, в поддетые под десять рейтуз красные лосины, которые и сами тайно натягивают, стыдясь только одного, высшего свидетеля, которого, к счастью, не существует. А как ещё словить это изысканное, непроизвольное наслаждение, как не искореняя в других того, что самому не даёт покоя.
И в кого он такой? Она, правда, однажды обмолвилась, что дед, или брат деда, или ещё какой родственник через поколение назад, ближе к пенсии ушёл от своей старухи и поселился с приятелем. Но это слухи. Может, они просто водку пили и телепрограммы друг другу вслух читали, без баб оно всегда лучше. Но чтобы лосины носил, такого не было.
Начавкавшись досыта, он, не подозревая о своём отнюдь не безмятежном будущем, спрыгнет со стула и убежит, крутя красной попкой, в комнату, где я поставил для него мультики. К шуму колонок скоро прибавится треск моторчика. Машинка на дистанционном управлении, корябая углы, проедет по моей ноге, следом с воплем и топаньем пробежит и сам Патрикей. Его фаворитка с телом из ударопрочной термопластической смолы подскакивает на водительском сиденье.