- Вы-то знали Синглтона или нет? - перебил его Кэлхун.
- Еще бы не знать, - откликнулся парикмахер.
Дрожь пробрала Кэлхуна при одной мысли, что, быть может, Синглтон сидел в этом же самом кресле. Он отчаянно силился отыскать в своем отражении скрытое сходство с Синглтоном. И постепенно, высвеченная накалом чувств, стала проступать в его облике тайна - тайна его миссии.
- Он был клиентом вашей парикмахерской? - снова спросил Кэлхун и замер, ожидая ответа.
- Да он мне через жену родней приходится, - проговорил парикмахер сердито. - Только сюда он ни ногой. Слишком большой был жмот, чтобы стричься в парикмахерской. Сам себя стриг.
- Непростительное преступление! - заметил язвительно Кэлхун.
- Его троюродный брат женат на моей свояченице, - сказал парикмахер. - Но Синглтон на улице меня никогда не узнавал. Прохожу, бывало, совсем рядом, вот как сейчас вы сидите, а он никакого внимания. В землю взглядом уткнется, будто насекомое какое выслеживает.
- Самоуглубленность,- пробормотал Кэлхун.- Конечно, он вас и не видел.
- Какое там "не видел"! - Парикмахер неприязненно скривился.- Какое там "не видел"! Просто я стригу волосы, а он купоны - вот и все. Я стригу волосы,- повторил он, словно бы само звучание этой фразы ласкало его слух,- а он купоны.
"Типичная психология неимущего", - подумал Кэлхун.
- А что, Синглтоны были когда-то богаты? - спросил он.
- Да ведь он только наполовину Синглтон, - ответил парикмахер. - А теперь Синглтоны утверждают, будто в нем вообще ни капли Синглтоновой крови нету. Просто одна из девиц Синглтон отправилась как-то на девятимесячные каникулы, а вернувшись, привезла его с собой. Потом все Синглтоны вымерли, а деньги оставили ему. Откуда другая половина крови, кто его знает. Только, сдается мне, заграничная она.
Особенно оскорбительна была интонация.
- Кажется, я начинаю кое-что понимать, - проговорил Кэлхун.
- Теперь-то он не стрижет купоны, - сказал парикмахер.
- Да. - Голос Кэлхуна зазвенел. - Теперь он страдает. Он козел отпущения. На него взвалили грехи города. Принесли его в жертву за чужую вину.
Парикмахер застыл, разинув рот. Потом сказал уже более уважительно:
- Святой отец, вы его не за того принимаете. В церковь он отродясь не ходил.
Кэлхун вспыхнул.
- Я сам не хожу в церковь! - пробормотал он. Парикмахер замер. Он стоял, будто не зная, что делать с ножницами.
- Это был индивидуалист, - продолжал Кэлхун. - Человек, который не хотел, чтобы его подогнали под мерку тех, кто его не стоит. Нонконформист. Это был человек глубокий, но он жил среди чучел, которые в конце концов свели его с ума. Однако его безумие они обратили против себя же самих. Заметьте, они ведь не судили его. Они мгновенно переправили его в Квинси. Почему? Да потому, что суд бы выявил его полную невиновность и подлинную вину города.
Лицо парикмахера просветлело.
- Так вы юрист, да? - спросил он.
- Нет, - угрюмо ответил Кэлхун. - Я писатель!
- О! Я так и знал - уж непременно что-нибудь в этом роде! - пробормотал парикмахер. И, помолчав, добавил: - А что вы написали?
- Он не был женат? - сурово продолжал Кэлхун. - Так и жил один в Синглтоновом имении?
- Да там мало что осталось. Он ни гроша не вложил, чтобы содержать имение в порядке. А насчет жены, так за него ни одна женщина не пошла бы. Тут уж ему всегда приходилось платить. - Парикмахер похабно прищелкнул языком.
- Ну да, вы ведь своими глазами видели! - Кэлхун едва сдерживал отвращение к этому ханже.
- Нее-е, просто об этом все знали, - сказал парикмахер. - Я стригу волосы, - продолжал он, - но не люблю жить по-свински. У меня и канализация, и холодильник в доме есть - кубики льда так жене в руки и скачут.
- А вот он не был материалистом, - огрызнулся Кэлхун. - Существуют на свете такие вещи, которые значили для него больше, чем канализация. Например, независимость.
- Ха! Хорош независимый! - фыркнул парикмахер. - Однажды в него чуть не ударила молния. Так, говорят, надо было видеть, как он драпал. Взвился, ровно у него в подштанниках кишели пчелы. Ну и смеху было!
И парикмахер, хлопнув себя по колену, залился смехом гиены.
- Омерзительно, - пробормотал Кэлхун.
- А еще было, - продолжал парикмахер, - кто-то подбросил дохлую кошку к нему в колодец. Тут всегда что-нибудь да учинят - просто посмотреть: а вдруг удастся заставить его малость раскошелиться. А еще…
Кэлхун стал рваться из простынки, словно из сети. Высвободившись, он сунул руку в карман, вытащил доллар и швырнул его испуганному парикмахеру. Потом бросился вон, громко хлопнув дверью в знак осуждения этому дому.
Обратный путь к тетушкам его не успокоил. Солнце уже было низко, и азалии стали темнее, а деревья шелестели, склоняясь над старыми домами. Здесь никому нет дела до Синглтона, а тот валяется на больничной койке в грязной палате Квинси. Кэлхун ощутил всю меру невиновности этого человека. Чтобы воздать должное его страданиям, мало написать статью. Он, Кэлхун, должен написать роман, должен раскрыть механику этой вопиющей несправедливости. Занятый своими мыслями, Кэлхун прошел лишних четыре дома и тут только повернул назад.
Тетушка Бесси встретила его на крыльце и потащила в холл.
- Я ведь говорила, что у нас для тебя будет приятный сюрприз, - сказала она, подталкивая его к дверям гостиной.
На диване сидела долговязая девушка в желтовато-зеленом платье.
- Ты помнишь Мэри Элизабет? - спросила тетушка Мэтти. - Помнишь ту маленькую девочку, которую ты водил однажды в кино - в один из твоих приездов?
Как он ни был зол, а все-таки узнал ту самую девицу, которая читала под деревом.
- Мэри Элизабет приехала домой на весенние каникулы, - сказала тетушка Мэтти. - Мэри Элизабет - настоящий ученый, ведь правда, Мэри Элизабет?
Мэри Элизабет нахмурилась, давая понять, что ей совершенно безразлично, считают ее ученым или нет. Взгляд ее ясно говорил, что ей все происходящее так же не по душе, как и ему.
Тетушка Мэтти, ухватившись за набалдашник палки, стала подниматься со стула.
- Мы собираемся ужинать пораньше, - сказала тетушка Бесси, - потому что Мзри Элизабет возьмет тебя па конкурс красоты, а он начинается в семь.
- Замечательно, - проговорил Кэлхун с иронией, которую они не поймут, но Мэри Элизабет, он надеялся, оценит.
За столом он не обращал на девушку ни малейшего внимания. Его пикировка с тетками отличалась намеренным цинизмом, но у старых дам не хватало соображения понять намеки, и все, что бы он ни сказал, они встречали дурацким хохотом. Дважды они назвали его ягненочком, и девица усмехнулась. В остальном по ее поведению нельзя было предположить, что ей все это приятно. Ее круглое очкастое лицо выглядело еще детским. "Инфантильна", - подумал Кэлхун.
Ужин кончился, и они уже шли на конкурс красоты, но все еще не сказали друг другу ни слова. Девушка была на несколько дюймов выше, чем он; она шагала немного впереди и, казалось, была не прочь потерять его по дороге; но, миновав два квартала, она вдруг круто остановилась и принялась рыться в большой плетеной сумке. Вынула карандаш и, взяв его в зубы, продолжала рыться. Минуту спустя со дна сумки были извлечены два билета и блокнот для стенографических записей. Вытащив все это, она закрыла сумку и двинулась дальше.
- Вы собираетесь записывать? - спросил Кэлхун подчеркнуто ироническим тоном.
Девушка огляделась по сторонам, будто силясь установить, откуда этот голос.
- Да, - ответила она, - я собираюсь записывать.
- Вам нравятся подобные развлечения? - продолжал он все так же иронически. - Они вам по душе?
- Меня от них тошнит, - сказала она. - Я намерена со всем этим разделаться одним росчерком пера.
Кэлхун тупо уставился на нее.
- Не хотелось бы портить вам удовольствие, - продолжала она, - но здесь все фальшиво, все прогнило до самого основания. - От возмущения она говорила с присвистом. - Они проституируют азалии.
Кэлхун был ошеломлен. Однако овладел собой.
- Не надо обладать гигантским умом, чтобы сделать подобный вывод, - проговорил он высокомерно. - А вот как преодолеть это духовно - здесь нужна проницательность.
- Вы хотите сказать - в какой форме это выразить?
- В общем, это одно и то же.
Следующие два квартала они прошли молча, но вид у обоих был растерянный. Когда показался муниципалитет, они перешли улицу, а Мэри Элизабет вынула из сумки билеты и сунула их мальчишке, стоявшему у входа на территорию, отгороженную от остальной площади канатом. Там, за канатом, на траве уже собирались люди.
- Здесь нам и торчать, пока вы будете записывать? - спросил Кэлхун.
Девушка остановилась и повернулась к нему.
- Послушайте, Ягненочек, - сказала она, - вы можете делать все, что вам вздумается. Я пойду наверх, в кабинет моего отца, где можно работать. А вы, если угодно, можете остаться здесь и участвовать в избрании королевы азалий.
- Я пойду с вами, - сказал он, сдерживаясь. - Мне бы хотелось посмотреть на великую писательницу за работой.
- Ну, как знаете, - пожала она плечами.
Кэлхун поднялся следом за девушкой по боковой лестнице. От злости он даже не сообразил, что входит в ту самую дверь, с порога которой стрелял Синглтон. Они миновали пустой зал, похожий на сарай, и, поднявшись на следующий этаж по заплеванной табаком лестнице, попали в другой такой же. Мэри Элизабет извлекла из плетеной сумки ключ и открыла дверь отцовского кабинета. Они вошли в обшарпанную комнату, по стенам которой стояли полки со сводами законов. Девушка подтащила к окну два стула с прямыми спинками - как будто ему не под силу было это сделать, села и уставилась в окно, словно происходившее внизу сразу захватило ее.
Кэлхун сел рядом и, чтобы позлить девушку, принялся внимательно ее разглядывать. Минут пять, не меньше, пока она сидела, облокотясь о подоконник, он неотрывно глядел на нее. Он рассматривал ее так долго, что даже испугался - как бы ее лицо не отпечаталось на сетчатке его глаз. Наконец Кэлхун не выдержал.
- Какого вы мнения о Синглтоне? - спросил он резко. Мэри Элизабет повернула голову и как будто посмотрела сквозь него.
- Тип Христа, - сказала она. Кэлхун был ошеломлен.
- То есть я имею в виду миф, - добавила она, хмурясь. - Я не христианка.
Мэри Элизабет снова принялась сосредоточенно наблюдать за происходившим на площади. Внизу протрубил горн.
- Сейчас появятся шестнадцать девушек в купальных костюмах, - сказала она нараспев. - Вам, конечно, это будет интересно?
- Послушайте, - рассвирепел Кэлхун, - зарубите себе на носу - я не интересуюсь ни этим дурацким праздником, ни этой дурацкой королевой азалий. Я здесь только потому, что сочувствую Синглтону. Я собираюсь о нем писать. Возможно, роман.
- Я намерена написать документальное исследование, - сказала Мэри Элизабет тоном, из которого явствовало, что изящная словесность ниже ее достоинства.
Они посмотрели друг на друга с откровенной и пронзительной неприязнью. Кэлхун чувствовал, что на самом деле она пустышка.
- Поскольку жанры у нас разные,- заметил он, насмешливо улыбаясь, - мы сможем сравнить наши наблюдения.
- Все очень просто, - сказала девушка. - Он козел отпущения. В то время как Партридж бросается выбирать королеву азалий, Синглтон страдает в Квинси. Он искупает…
- Я не имею в виду абстрактные наблюдения,- перебил ее Кэлхун. - Я имею в виду наблюдения конкретные. Вы когда-нибудь его видели? Как он выглядит? Романист не ограничивается абстракциями, в особенности когда они очевидны… Он…
- Сколько романов вы написали? - спросила Мэри Элизабет.
- Это будет первый, - холодно ответил Кэлхун. - Так вы его когда-нибудь видели?
- Нет, - сказала она, - мне это ни к чему. Совершенно неважно, как он выглядит: карие у него глаза или голубые - это для мыслителя не имеет значения.
- Может быть, вы боитесь его увидеть? Романист никогда не боится увидеть реальный объект.
- Я не побоюсь увидеть его, - сказала девушка сердито, - если только будет необходимость. Карие у него глаза или голубые, - мне все равно.
- Дело не в том, карие у него глаза или голубые. Здесь дело серьезнее. Ваши теории могли бы обогатиться от встречи с ним. Я говорю не о цвете его глаз. Я говорю об экзистенциальном столкновении с его личностью. Тайна личности, - продолжал он, - именно она интересует художника. Жизнь не терпит абстракций.
- Так почему бы вам не поехать и не посмотреть на него? - сказала она. - Что вы меня-то спрашиваете, как он выглядит? Поезжайте да посмотрите сами.
Его как оглушило.
- Поехать посмотреть самому? - переспросил он.- Куда поехать?
- В Квинси, - сказала девушка. - А куда же еще?
- Мне не разрешат увидеться с ним! Предложение показалось ему чудовищным; в тот момент он не мог понять почему, но оно потрясло его своей немыслимостью.
- Разрешат, если скажете, что вы его родственник. Это всего в двадцати милях отсюда. Что вам мешает?
У него едва не сорвалось с языка: "Я ему не родственник", но он сдержался, поняв, что чуть не предал Синглтона, и покраснел. Между ними было духовное родство.
- Поезжайте поглядите, карие у него глаза или голубые, вот вам и будет ваше это самое экзис…
- Я понял так,- сказал он,- что, если я поеду, вы тоже присоединитесь? Раз уж вам не страшно.
Девушка побледнела.
- Вы не поедете, - сказала она. - Вы не годитесь для этого самого экзис…
- Поеду, - сказал он и подумал: вот как можно заставить ее заткнуться. - А если вы не прочь поехать со мной, приходите в дом моих теток к девяти утра. Впрочем, сомневаюсь, - добавил он, - что я вас там увижу.
Она вытянула вперед свою длинную шею и внимательно посмотрела на него.
- А вот и увидите, - сказала она, - увидите.
Она снова отвернулась к окну, а Кэлхун смотрел куда-то в пустоту. Казалось, каждый решал какие-то грандиозные личные проблемы. С площади то и дело долетали хриплые крики. Музыка, аплодисменты слышались поминутно, но на это, как и друг на друга, они уже не обращали ни малейшего внимания. Наконец девушка оторвалась от окна и сказала:
- Если вы составили себе общее представление, мы можем уйти. Я лучше пойду домой почитаю.
- Общее представление у меня было еще до того, как я пришел сюда, - ответил ей Кэлхун.
Он проводил ее до дому, и, когда остался один, настроение его мгновенно поднялось и тут же снова упало. Он знал, что ему самому никогда не пришло бы в голову повидать Синглтона. Испытание будет мучительным, но в этом, быть может, и спасение. Увидев своими глазами Синглтона в беде, он будет так страдать, что раз и навсегда преодолеет свои коммерческие инстинкты. Единственное, что ему действительно здорово удавалось, - это продавать; однако он верил, что в каждом человеке заложен художник - достаточно пострадать, думал он, и ты добьешься успеха. Что касается девицы, то тут он сомневался - поможет ей хоть каплю, если она увидит Синглтона. Был в ней эдакий отталкивающий фанатизм, столь свойственный смышленым детям, - все от ума, и никаких эмоций.
Он провел беспокойную ночь - сны были отрывочные, и все про Синглтона. Приснилось ему вдруг, будто он едет в Квинси продавать Синглтону холодильник. Когда он проснулся утром, медленно и равнодушно сеял дождь. Кэлхун повернул голову к серому окну. Он не помнил, о чем именно был сон, но осталось ощущение, что сон был неприятный. Всплыло в памяти стертое лицо девицы. Он думал о Квинси, и ему представлялись ряды низких красных строений и торчащие из зарешеченных окон всклокоченные головы. Попробовал было сосредоточиться на Синглтоне, но мысли пугливо разбегались. В Квинси ехать не хотелось. Ах да: он собирался написать роман. Но за ночь желание написать роман ушло, как воздух из проткнутой шины.
Пока он лежал в постели, дождик превратился в ливень. Может статься, Мэри Элизабет не придет из-за дождя или, во всяком случае, под этим предлогом. Он решил подождать ровно до девяти и, если она к тому времени не появится, ехать. В Квинси он не поедет, он вернется домой. Лучше уж повидать Синглтона позже, когда, возможно, скажутся результаты лечения. Встав с постели, он написал девушке записку, которую собирался передать через тетушек; в записке говорилось, что, видимо, она, поразмыслив, раздумала ехать, так как поняла, что это испытание не для нее. Записка была чрезвычайно лаконичная и заканчивалась: "Искренне Ваш…"
Она явилась без пяти девять и стояла посреди передней цилиндрическим пластиковым небесно-голубым свертком, с которого капало. Из свертка выглядывало только ее лицо, большой рот кривился в беспомощной улыбке. В руках у нее был мокрый бумажный пакет. Самоуверенности в ней за ночь явно поубавилось.
Кэлхун через силу заставлял себя быть вежливым. Тетушки, которые думали, что это будет романтическая прогулка под дождем за город, поцеловали его, вышли провожать и стояли на веранде, дурацки помахивая платками, пока он и Мэри Элизабет не уселись в машину и не уехали.
Девушка едва поместилась в машине. Она все ерзала, вертелась внутри своего плаща.
- Дождик прибил азалии, - заметила она равнодушно. Кэлхун бесцеремонно молчал. Он хотел вычеркнуть ее из своего сознания, чтобы Синглтон мог снова воцариться там. Образ Синглтона никак не возвращался. Серый дождь полосовал землю. Когда добрались до шоссе, вдали за полями едва наметилась размытая линия лесов. Девушка сидела, подавшись вперед, глядя на стекло, по которому струился дождь.
- Если навстречу выскочит грузовик, нам конец, - сказала она, смущенно усмехнувшись.
Кэлхун остановил машину.
- С радостью отвезу вас назад и поеду один, - заявил он.
- Я должна ехать,- сказала она хрипло, уставившись на него. - Должна его увидеть. - За стеклами очков глаза ее казались большими и подозрительно влажными. - Я должна пройти через это, - закончила она.
Он рывком тронул машину с места.
- Надо доказать себе, что можешь стоять и смотреть, как распинают человека, - продолжала она. - Надо пройти через это вместе с ним. Я думала об этом всю ночь.
- Возможно, вы обретете более реальный взгляд на жизнь, - пробормотал Кэлхун.
- Ио что я чувствую, вам этого не понять. - Она отвернулась к окну.
Кэлхун пробовал думать только о Синглтоне. Он мысленно составлял его лицо, собирая отдельные черты, и всякий раз, как это ему почти удавалось, все вдруг рушилось, и он оставался ни с чем. Машину он вел молча, на отчаянной скорости, будто надеялся попасть колесом в выбоину, чтобы посмотреть, как девушка прошибет головой стекло. Время от времени она тихонько сморкалась. Они проехали миль пятнадцать, и дождь поутих, а потом совсем прекратился. Деревья по обеим сторонам шоссе почернели, а поля стали насыщенно-зелеными. Кэлхун подумал - территорию больницы он узнает сразу, едва та покажется.