Монахов - вполуха, вполглаза: все это были подтверждения одного и того же: любит… Наталья ему нравилась. Он имел теперь неоглядную возможность убеждаться в этом: пожалуй, она ему нравилась всегда. Именно она. Монахов был поражен этим открытием: что, будь он свободен (нет, не просто не женат - он не то имел в виду…), будь он самим собою, а не тем, чем он стал, не тем, кто кажется всем, и ему самому, Монаховым, не тем, кого в нем хотели увидеть и увидели, да и его убедили… Так вот, будь Монахов таким неоспоримым, безвоздушным собою, то Наталья бы и была именно тою, его женщиной, которая суждена ему, которую он принял бы без сомнения, как принадлежность себя себе, один одному… Что ж он зевал? что ж он себе не верил? что ж он не знал, что он именно он и есть? Ему нравилось в Наталье все, и ничто не противоречило, все было в самый раз: и монгольская тяжесть в лице, и неуклюжесть, даже вульгарность… Он представил себе, что сказали бы о ней бесспорные красавицы его жизни, с оценками которых (главным образом себя самих) он так неукоснительно считался, что и не подумал хоть раз посчитаться с собственным, так и не развившимся вкусом… он легко это себе представил: и гримасу, и яд женской критики, миллиграмма которого хватало ему на убийство того, что ему нравилось… Ему показалось, что если бы тогда - было сейчас, а сейчас - тогда… то у него бы хватило сил посчитаться на этот раз именно с собою. Но было необратимо поздно. Поймав его нежный, элегический взгляд, Наталья увлеклась собственною жизнью: была, оказывается, и ее жизнь, то есть то, что рассказывать можно… Монахов пытался разгадать, объяснить себе ее привлекательность, но вот она-то и была столь бесспорна для него, что объяснить не удавалось. Чем старательней он разымал ее черты, тем более непонятным оставалось целое: ни одной правильной, ни одной красивой черты не находил он, разве кожа… Кожа, конечно. Он вздохнул. Да, ничего особенного - соединено уникально! Будто поведение и внешность были от разных людей… Порознь все было обыденно, могло бы принадлежать и другим, даже встречалось Монахову порознь прежде - вместе, в таком контрасте: лицо и жизнь лица, голос и смысл произносимых им слов, сильное красивое тело и неровность, непринадлежность ему, как бы случайность движений… - все это рассыпалось, противореча представлениям, но было само в себе, так просто, естественно и убедительно, что - именно так и правильно. Внешность одного, а душа другого человека… Будто Монахов всю жизнь ошибался, раздавая порознь людям эти черты, а теперь, с опозданием, наконец увидел, кому они все первоначально принадлежали. Будто пришлось ему всю жизнь встречать исключения и неправильно обобщать их и лишь теперь, отменяя напрасный опыт, столкнуться с их первоисточником…
Наталья споткнулась, повторившись: жизнь ее закончилась новой встречей с Монаховым. И была она - как бы вся, больше ничего. Монахов одиноко возвышался в пустынности ее жизни…
- А это мне Ленечка подарил…
- Какой Ленечка?
- Ну господи, Монахов! - нетерпеливо, даже сердито, воскликнула Наталья. - Как ты слушаешь!.. Один есть Ленечка. Ну такой, на утенка похожий, ты видел…
- Как видел? - изумился Монахов.
- На фотографии. Да ты его и живого видел.
- Да нет же.
- Он же в подъезде торчал, когда мы пришли… Ну?
- Не помню. Что ему от тебя надо? - вдруг как-то не так, не тем голосом сказал Монахов и рассердился на себя.
Наталья обрадовалась.
- Он меня убьет… - сказала она, с надеждой глядя на Монахова.
- Ну… Так это у вас серьезно?
- Ну да, серьезно… - пренебрежительно сказала она. - Просто он в меня влюблен без памяти.
- Что ж ты мучаешь мальчика, - самодовольно сказал Монахов.
- Я мучаю?! - возмутилась Наталья. - Да я его мать, а он мой сын.
- Вот как, - ухмыльнулся Монахов. - Что ж он тебя убьет?.. Кровожадный какой.
- Да нет, он добрый. Он очень добрый. Патологически.
- Что ж он, простит, что ты мимо него с мужиком домой пришла?
- Дурак ты, Монахов, - рассердилась Наталья. - Твое какое дело. Да я, если хочешь знать, никогда его не обманывала. Я ему сразу сказала, что у меня человек есть.
- Какой еще человек?
- Которого я люблю.
- Кто таков?
- Ты.
Монахов поверил. Так как же это он у нее есть?.. - изумился он про себя. Когда напрочь и навсегда его у нее не было…
- А он что?
- Он не поверил. Когда прямо говоришь, никогда не верят. Люди и врут-то, чтоб поверили. Смешно, он меня преследует и ревнует. Подозрителен чрезвычайно. А скажи ему прямо: "Да не люблю я тебя, иду к другому, другого люблю, только что от другого пришла…" - засмеется счастливый, словно я так шучу, и полезет целоваться.
- Это понятно… - кивнул Монахов.
- Понятно? Тебе понятно?.. Как тебе может быть понятно? Тебя что, не любили когда-нибудь?
- Ну нет… не любили - не то слово… - замешкался Монахов.
- He любили! Монахова не любили!
- Чему ты радуешься-то? - смутился Монахов.
- А так. Может, ты человек… Может, ты человек, а, Монахов? Может, я не зря тебя люблю. Может, мне удастся еще тебя разлюбить?
- Не удастся, - привлекая ее к себе, сказал Монахов голосом столь неестественным, душным, что на секунду ему стало стыдно. Но она уже не могла этого увидеть.
………………………………………………………………………
Наталья была откровенно довольна, смотрела в потолок плавающим взглядом. Пришел черед что-то рассказывать и опустошенному Монахову… Ему нечем было похвастаться, как сегодняшними победами на производстве, - оттенял свою роль. Наталья не слушала и смеялась: то ей казалось, губы его как-то не так шлепают, то ухо его оказывалось не как у людей, не там… Монахов старательно не обижался. Про погибших рабочих она, однако, услышала:
А дети у них были?
И хотя Монахов сам использовал утром этот довод, но то была не прочувствованная им демагогия, а вот Наталья… Наталья восхищала Монахова. Казалось бы, девчонка, дура… И вдруг такой поворот! Расчувствовался Монахов. Но жертвы опять оказались в стороне от его сознания - пошли в пользу возлюбленной. И про золотозубого услышала:
- Исмаилов? Я его знаю.
Знаешь?
Я у него секретаршей работала. Да нет же, он не злодей… (Монахов успел возмутиться с готовой горячностью.)
- Ну что, вор… - сказала Наталья. - Кто не вор?.. У него семья огромная - семь дочерей…
- Всех надо замуж выдать?
- Вот именно, - сказала Наталья. - Ну а как ты, счастлив?
Не думал он, что она задаст этот вопрос. Думал, что она как бы выше этого, что так она и есть свободна от всего, от чего он сам не свободен… Он немножко расстроился - облачко пробежало по потолку, даже тучка. Все-таки баба… Он решительно пожаловался на неудачу: да, вот так вот, не получается жизнь. Почему-то он считал, что его несчастье устроит ее. Наталья скучно слушала.
- "Горе"… - передразнила она. - Какое это горе! Родители старые - вот горе.
И опять он был поражен ее точностью. Отца у нее не было, а мать умерла как раз пока Монахов страдал от своей личной жизни, за эти три года. Он-то еще думал, где она, почему Наталья так осмелела? Про Своих стариков он, однако, не вспомнил.
Наталья прошла к окну - там сбегались сумерки, а в комнате уже было совсем темно. И она долго выглядывала там что-то, в более светлых сумерках.
- Ленечка? - догадался Монахов.
- Нет, - сказала она и как-то решительно стала одеваться, А ты о нем не смей говорить.
Это почему же? - насупился Монахов.
- Так… Он очень хороший и умный мальчик.
- Вот как.
- Он знаешь какие стихи пишет!.. - запальчиво сказала Наталья.
"Ну не девчонка ли? - подумал Монахов. - Ребенок".
- Ну!.. - протянул он. - Тебе посвящает?
- И посвящает! - с вызовом сказала Наталья.
- Наизусть помнишь?
- И помню.
- Прочти, - Монахов попробовал ее приобнять.
- Сейчас… Отодвинься.
Приди скорей и убирайся прочь!
К пяти - рассвет наставил свое дуло,
Туман упал, и воровская ночь
Вслед за тобой за угол завернула.Часы без стрелок - лучший из гербов,
Я попадаю в ватные объятья.
Со словом отвратительным "любовь"
Рифмую пустоту мероприятья.Не бойтесь! Больше вашего не дам
За эту жизнь. Не надо сдачи…
Монахов рассмеялся:
- Сколько ему лет?
- Восемнадцать.
Монахов засмеялся еще искусственнее и сильнее.
Наталья обиделась:
- Ты ничего не понимаешь! Какое значение имеет возраст! Если хочешь знать, я его всего на четыре года старше. Это ты старик, инженерная душа. А нам нравится.
- Ого! - сказал Монахов. - Я старик?
- Сластолюбивый старик!
Ему вдруг стало скучно, тошно - его настигла кратность бытия: что-то уже было, будто слово в слово, миг в миг, свет тот же… что-то уже было из этого неповторимого. Ни краткой боли, ни короткой обиды - ничего не испытал Монахов, смертельно обижаясь. Он решительно поднялся, поджал губы, с чеканным профилем стал натягивать брюки.
- Ты что? - встрепенулась Наталья. - Ты куда? Ты что, обиделся? Ты же не обиделся, ты что, притворяешься? - точно подметила Наталья.
На эту ее точность Монахову ответить было нечем. Еще безмолвнее завершал он туалет. Он уже вошел в роль, и тем искреннее, чем притворнее.
- Монахов, милый, ну прости! Я не хотела. Я ничего не сказала. Стихи плохие, Монахов! Постой, куда ты! Я не буду. Я не знаю что… Монахов! Монахов, умоляю!
Монахов милостиво позволил себя обнять. Холодный, гордый.
Монахов, не уходи! Не уходи, прошу!
А Монахову ведь и не к кому было уходить… Он перестал притворяться - и расплылся в счастливой улыбке.
- Не ушел! Не ушел! Ну что это на тебе какие-то тряпки? Ну снимай же! Монахов…
К ночи они вышли на обезлюдевшую темную улицу, и Монахов почувствовал себя на юге. Это чувство он знал и очень любил, как первый в сезоне огурец. Такое чувство, будто попарился и вышел: легко, тепло и уже вечер. После парилки, выйдя даже на мороз, Монахов всегда вспоминал юг. Нельзя сказать, чтобы сейчас он вспомнил о парилке и сопоставил.
- Юг - это юг, - сказал он, глубоко вздохнув.
Звезды усыпали небо, фонари уже погасли, однако было как-то светловато в этой полной ночи. Пахло костерком и каким-то первым сухим цветением. Здесь отцвела рыночная мимоза, готовил свои свечи каштан…
Каштан черемухой покрылся,
Бульвар Французский был в цвету.
Наш Костя, кажется, влюбился… -
пропел Монахов и рассмеялся.
- Представляешь, "каштан - черемухой…". Я так в детстве пел. Я ведь здесь был в детстве…
- Правда, влюбился? - Наталья счастливо чмокнула его в щеку.
Праздник не кончался. Девушка рядом, и именно Наташа. Монахов чувствовал себя так юно! Он жалел, что давно забыл и не испытывал этого. Жизнь… Он чувствовал себя ровно так, как когда-то, на какой-то практике, в какой-то деревне, после танцев… Не молодым он себя все-таки почувствовал, а как молодой. Разница. Эта мысль смутна, как чей-то шорох, какой-то шелест, что-то вспорхнуло, улетело, заскрипели тормоза. "Как юный…" - вздохнул Монахов, прислушиваясь, но, мысли той так и не подумав, как и про баню - не сравнив, не вспомнив, вдруг сказал:
- Слушай, а здесь парилка, в Ташкенте, есть? Здесь парятся?..
Ему только этого до полноты не хватало…
Такая пустая, полная ночь! И тут же - такое обилие запыхавшейся, подбежавшей вплотную жизни, в которую он почему-то сразу верит, что это жизнь, а не какие-то городские шумы: качнулась ветка, сорвалась птичка, прошелестела и осталась позади мысли, неузнанная и непойманная. Никогда он не узнает, о чем только что подумал: это наполняло его счастьем, он вдыхал этот согретый бензиновый воздух со следами запахов одеколонного цветения… Он ничего не видел, и это трепетное "ничего" - жило. А главное - пусто было…
- Наталья! - раздался голос из этой пустоты, и тут же, как привидение, возникла белая рубашка, прямо перед ним. Еще один отделился от ствола, третий, не проявляясь, маячил.
"Господи! как сейчас меня изобьют!.." - без страха подумал Монахов. Вернее, как молод был в нем этот страх, так все запрыгало, ухнуло вниз - такой прилив. Еще больше стало этого рассеянного света полной ночи - так светло! - еще полнее стала тишина и звонче шуршания…
- В чем дело? - грозно и уверенно подумал Монахов, но так сдавленно раздался этот голос, словно не из него. Никто его не услышал.
Бесконечность этого мгновения наконец завершилась.
- Ты, Зябликов? - тут же открыто и легко отозвалась Наталья и шагнула навстречу. Монахов чуть отстал, тактичный.
И когда они остановились, то стали вдруг видны Монахову, как будто под фонарем. Тот что-то ей бубнил сдержанно-грозное. Она отвечала легко, нарочито беспечно. Так все это видел Монахов, проигрывая про себя юношескую, ни разу не осуществленную серию ударов (давно он вот так не сражался!..). Но что удивило Монахова, это возраст Ленечки - мужик его лет. Приземистый, одутловатый, небритый, почти как с бородой, в мятой, нечистой рубахе и сандалиях на босу ногу. Внимателен был Монахов, наделив от щедрот свое первое впечатление и некоторой симпатией к неудачливому возлюбленному: чем-то он мне симпатичен… Неконкурентная внешность Ленечки (Зябликов, значит, его фамилия, которая вдруг стала в сознании Монахова очень подходить Ленечке, как и внешность, и даже нарушение возраста - углублять симпатию…) так успокоила, что ли, Монахова. Безнадежность шансов соперника… Поймав себя на этом (все-таки все сейчас было в Монахове ускорено и обострено): "Как много в мужиках женского, даже бабьего…" - усмехнулся довольно Монахов.
Наташа приветственно взмахнула рукой и вернулась к Монахову. Ленечка подвинулся к маячившему за его спиной, такому же приземистому, но уже плохо различимому своему приятелю, и оба они отошли к третьему, слившись снова со стволами, пропав.
- Ну? - спросил Монахов.
Видимо, он как-то не так спросил, что-то выдал.
- Испугался? - Наташа засмеялась. - Он же добр, как подушка. Правда, он похож на подушку?
- Без наволочки, - сердито сказал Монахов. - Что ему надо?
- Это же Зябликов! Зябликову всегда одного надо. Спрашивал, нет ли у меня выпить.
А ты?
- Я сказала, что ему хватит. Он уже под кайфом.
- Что значит под кайфом?
- Ну накурились уже до чертиков.
- Что - опиум? - залюбопытствовал Монахов.
- Ну да, вроде. План. Ты разве не знаешь?
- А чего вы с ним так долго разговаривали? - ревниво спрашивал Монахов.
- Он про тебя расспрашивал.
- Что - расспрашивал?..
- Нет ли у тебя выпить. Чего ты такой, пыльным мешком стукнутый, не накурился ли сам? Не хочешь ли покурить, предлагал. А я говорила, что нет, не хочешь, не куришь, не будешь… - Наташа вдруг расстроилась. - Хороший ли ты мужик?.. Ну чего ты пристал ко мне?..
- А ты что?
- А я что… Сказала, что замечательный.
- А он?
- Ну, тогда-то что, сказал. Ну чего ты пристал? Тебе-то что?
- Так. Странный он у тебя…
- Почему?
- Другой бы на его месте…
- Почему у меня? - вспылила Наталья.
- Твой Ленечка…
- Это не Ленечка. Ленечка там сзади стоял. Это Зябликов, про природу детские книжки пишет!..
- А я думал, твой Ленечка… - почему-то обрадовался Монахов. - Еще удивлялся, что такой старый… - быстро говорил он.
- Тебе не все равно? - удивилась Наталья. - Нет, ты мне скажи, тебе неужели не все равно? Правда?
Монахов улыбался.
Этот мирный, ласковый бандитизм будил в нем какое-то детское воспоминание, когда тоже вот так оказывалось, что зря боялся, что - наоборот.
- И что Зябликов - тоже хорошо пишет? - усмехнулся Монахов.
Наталья не ответила.
- Ленечка у меня из ящика телеграмму вытащил… - сказала она наконец убитым голосом.
Монахов не понял.
- Ко мне завтра тетка приезжает…
Наутро Монахов обнаружил, что жизнь его необыкновенно осложнилась.
Мать с ним не разговаривала. Ему показалась забавной ее ревность: так сомнительно относясь к невесткам, всегда занимать их сторону в подобных вот случаях. Жена тогда в ее ревности становилась как бы не в счет, и возможная измена не могла ее устроить как месть, а расстраивала как свежая ревность. Так он думал и был не прав. Пришлось ему, однако, заглаживать. Для этого расписал он свои трудовые успехи, которые его так задержали. Отец охотно слушал и кивал: он сталкивался с подобными случаями в своей практике. Мать успокоилась и сказала:
- Значит, ты все свои дела уже сделал?
Это она отметила по существу. Это означало, что оставшиеся дни сын может безвылазно просидеть дома: есть-спать, с мамой наговориться, старика подбодрить. Монахов и тут был тронут: очень ему снова нравились женщины. И мать - женщина. По существу. И вечер он провел вполуха, как бы устав, как бы выложившись весь на работе, потому что все, что воспринимал, каким-то образом сводилось к Наташе: образ далеко не уплывал, - да и радостно было вспоминать. Только вспоминал Монахов опять же не сегодняшний день, а те три или четыре дня предотъездных в столицу, три года назад, когда вот его вот так же все ждали проститься: мать, отец, Катя - первая жена. Очень он тогда маялся у Наташи, все порывался уйти, очень за плечами дом оставался… мучился, а сам не мог никак отойти. Только как же он тогда не сумел ее оценить, Наташу? - вот за что он себя сейчас упрекал, проигрывая в памяти те дни. Как мог так жестоко, так слабо… За домашних своих он себя упрекал тогда, теперь - нет. Теперь он не понимал, как такую-то (ведь так редко с ним бывало, что легко, что и никогда…), как такое-то он тогда упустил…
- Что ты и не кушаешь сегодня совсем?
- Ах, мама… - Так ласков был наутро Монахов, обнял мать, нежный, умиленный. - Моя мама.
- Твоя, твоя! А то чья же? - скороговоркой, весело отозвалась мать.
"Какой дурак! Какие ошибки!" - так восклицал про себя Монахов, совершенно не видя футбола, который вопреки ворчанию отца включила мать для сына, хотя он и не очень-то настаивал. "Мимо своего-то - и проходишь мимо…" Удар! Монахов вздрогнул: мимо. Усмехнулся. Отец, в отместку за переключение программы, рассказывал о космических пришельцах - самая ненавистная для матери тема. Сын вперся в экран и не видел, кивал отцу и не слышал. Мать была счастлива лаской сына.
И тут он понял, что уже опаздывает на свидание… И еще он понял, что попался - перестарался в рассказах о работе.
Что-то внезапное наплел, совсем уже не заботясь о правдоподобии, и когда прибежал, Натальи уже не было. Пометавшись в досаде, он ушел.
На следующий день оказалось, что она опоздала и он не дождался ее всего каких-нибудь пять-десять минут. Дома у Наташи воцарилась тетя, они бродили по улицам. Наталья молчала. Монахов иссяк. Он вдруг вспомнил, что пропустил звонок жене, - они прогуляли условленный час. Ему стало окончательно не по себе: куда девался праздник?.. И как быстро!
Они поссорились. Наталья что-то врала - он возмутился. Она сказала, что у него нет на нее прав. И, сказала она, она не виновата, что им негде встречаться. Монахову нечего было ей предложить.
Тогда она и предложила ему этот коварный план с днем ее рождения.