"Институт источников излучения" – такая табличка косо висела за сетчатым забором возле ворот, краска на ней почти совсем облупилась, только буквы сохранились, или кто-то постарался их подрисовать. Крузо прошагал мимо ворот. Через несколько метров он в своей полувоенной манере сделал упор лежа и подлез под забор. Они подошли к высокому узкому кирпичному строению, нижняя половина которого словно для защиты была окружена заросшей травой земляной насыпью. Стальной дверью и табличкой с черепом и костями оно напоминало старую трансформаторную, только без кабелей.
– Это Башня, – пояснил Крузо.
Окон нет, но все помещение увешано одеялами, которые что-то прикрывали и источали сладковато-сухой запах старой шерсти. Шаги Крузо по стальной лестнице – и тишина. Эд вдыхал пыль, в носу свербело. Он медленно, ощупью продвигался по шерстяному лабиринту, но лестницы наверх не находил.
– Не так-то просто! – крикнул сверху Крузо, похоже очень этим довольный.
Скрытое в Башне помещение походило на молодежную комнату. Лампочка без абажура, свисавшая на шнуре с потолка, тускло освещала пазл из фотографий, текстов и рисунков, между ними красовались постер с портретом Че Гевары и пыльная реклама "вольво-комби" цвета коричневый металлик. Все картинки усеяны мелкими черными пятнышками, будто пораженные какой-то болезнью; Эду казалось, он вот-вот задохнется. Крузо вытащил из стены несколько кирпичей, и в комнату хлынул свежий соленый воздух. Одновременно что-то шевельнулось в противоположном углу, где стояли кровать и шкаф. Должно быть, кошка, подумал Эд. Повсюду на полу разбросаны спальники и одежда.
Справа от похожего на амбразуру отверстия висел большой детский рисунок. Грубая бумага, вероятно оборот обоев, покоробилась и была пришпилена маленькими, воткнутыми в стыки кирпичей гвоздиками. Крузо подтащил шнур с лампой к рисунку и прицепил его к свисающей с потолка проволоке.
Рисунок состоял из трех расположенных одна над другой цветных полос. Блеклые, невыразительные акварельные краски тотчас напомнили Эду унылые рисовальные наборы школьных времен, с неизменно почти закаменевшими красками, которые приходилось размачивать, долго-долго, пока ты не терял терпение и тычком не расплющивал кисточку (кисточки всегда были наперечет, нередко вообще одна-единственная, пригодная для работы) о разноцветные брусочки, именуемые палитрой, так что в результате художественный инструмент становился непригодным. Все детство – сплошная борьба со скверным, устаревшим материалом, борьба, полная злости и чертыханий, но все же в абсолютной невинности. В ту давнюю пору Эду никогда бы в голову не пришло, что виноват не он, что не он сам неумеха. Иначе откуда же все эти беды?
– Это единственная правдивая карта нашего мира, Эд, карта правды, как, наверно, сказал бы ты.
Крузо посмотрел на него. Сделал многозначительную паузу, предоставляя Эду – тот по-прежнему неподвижно стоял посреди комнаты – возможность рассмотреть бумагу поближе. Там виднелось множество водяных клякс с каемками по краям, наверно, стилизованный солнечный закат, подумал Эд, этакий хиддензейский экспрессионизм. Над черной полосой располагалась красная, а еще выше – желтая, желто-красно-черный, и только теперь Эд сообразил, что это перевернутый флаг. Легкий стук – Крузо держал в руках бутылку. Очень медленно, чуть ли не торжественно отвинтил крышку. Эд узнал дешевую марку, из-за синей этикетки прозванную "синяя отрава".
Помимо трех красок на бумаге были и линии, очень тонкие, местами в точности совпадавшие с водяными каемками, и вскоре Эд разглядел границы суши: очертания Рюгена, Узедома, потом Дарс и совсем тоненько, едва заметно, хрупкий контур их собственного острова, морского конька с изменчивой мордой. Повернув раздутую голову на восток, животина держалась вертикально – наполовину на черном, наполовину на красном. Теперь было легко распознать наверху, на желтом, очертания двух королевств – Дании и Швеции. Красный фон меж южными и северными берегами покрывала тонкая сеть едва заметных геометрических соединений, беспорядочно перекрещивающиеся пунктирные и сплошные линии. В целом похоже на раппорт узора для вязания или на выкройки, какие Эд в детстве видел на столе у своей тетушки. Поначалу ему казалось совершенно непостижимой загадкой, как тетушка могла иметь касательство к такого рода чертежам, многократно зашифрованным, похожим на секретные планы…
Крузо кашлянул. Эд невольно перевел дух, чтобы оторвать взгляд от карты. У правого плеча он чувствовал бутылку, прохладную, хотел схватить ее, машинально, как принято среди собутыльников, но Крузо, не выпуская бутылку из рук, посмотрел ему в глаза.
– А теперь слушай меня внимательно, Эд.
С серьезным видом, с каким читал все свои наставления, он сунул Эду бутылку и указал на койку у стены. "Отрава" истребила привкус пыли во рту, и почему-то Эд мог теперь, с койки, куда лучше разглядеть линии на флаге.
Крузо глянул на карту, потом на Эда. Потом опять подошел к нему и забрал бутылку.
– На этом острове, – Крузо показал на Хиддензее, несколько раз кивнул и одновременно покачал головой, проделав этакое круговое движение, – я имею в виду, в этой стране, – он провел по черному участку рисунка донышком бутылки, из которой при этом послышалось громкое, веселое бульканье, – нет ни одной реальной карты. В этой стране, дорогой мой, сдвигают не только реки, дороги и горы, да так, что никто уже и не знает, где в точности находится его дом, нет, здесь двигают и побережья, взад-вперед, они блуждают, как волны… Не перебивай! – вскричал Крузо, подняв бутылку. – Они все здесь бывали, геодезисты, землемеры, даже картографы… посланные хранителями секретной базы данных, они оказывались здесь, среди потерпевших крушение и изгоев… Я слышал их рассказы, Эд, рассказы, от которых волосы встают дыбом. – Он глотнул из бутылки, тыльной стороной руки утер рот. – Расстояния всегда искажены, величина моря ложная, ложный простор, ложный горизонт. От берега до берега, – Крузо ткнул горлышком бутылки сперва в черную, а затем в желтую полосу, перемахнув через красный морской простор, – не может быть так далеко! Если б они, эти карты, соответствовали реальности, Эд, ты бы в жизни не увидел из своей мансардной комнаты Мён, непоколебимые известняковые скалы на его берегу, невинно-белое мерцание, когда утром сидишь на кровати и спрашиваешь себя, зачем ты здесь, что с тобой, собственно, происходит, почему ты очутился именно здесь…
– Никаких почему, – запротестовал Эд, но Крузо протянул ему бутылку, лицо его выражало чистейшую доброту.
– Эта карта, мой дорогой, правдива, именно так, и никуда от этого не денешься.
Эд хлебнул "отравы" и отдал ему бутылку.
– Мён, Мёнские скалы, Гесер… – Крузо принялся перечислять места, обозначенные крошечными крестиками или цифрами.
– Но что это за линии? – Эд попытался пересилить обиду. На кельнерском пляже он успел выслушать множество весьма странных историй. Один человек из окружного города Плауэна положил у своей двери настоящий флаг с гербом из молота, циркуля и лаврового венка, за что его арестовали, увезли с острова и посадили, на долгие годы, как говорят… Но что значит придверный коврик по сравнению с картой правды? – Что означают эти линии, Лёш? Эта выкройка на красном фоне между берегами? – повторил Эд.
– Это пути умерших. – Ответ Крузо, словно из дальней дали. Он погрузился в свой рисунок. – Их пути по морю.
Крузо прижал ладонь к бумаге, в этом месте она уже затерлась и порвалась, и он словно прикрыл рану.
– Вначале они еще плывут. Или кое-как гребут. Или сидят в крохотных подводных аппаратах, или цепляются за моторы, которые тянут их через прибой. Но они терпят неудачу. Где-то в открытом море в карбюратор попадает вода, или они замерзают, или не хватает сил… Одних прибивает к берегу на той стороне. Других вылавливают из воды вместе с рыбой. Рыбаки радируют о мертвецах на материк и судачат о них в пивнушках… вот, мол, опять один попытался, ваше здоровье, ребята, и так далее…
Снизу донесся шум. Крузо вышел из задумчивости, хлебнул добрый глоток "отравы".
– Рыбаки знают здешние течения. Знают, как оно происходит. Знают, как долго утопленник может пробыть в пути. – Крузо медленно провел пальцем по одной из пунктирных линий. – Они знают, как долго он останется под водой, и когда море опять поднимет его на поверхность, и как он тогда будет выглядеть, и как посмотрит на тебя истлевшими глазами… – Он вроде бы занервничал, наклонился к амбразуре. – Но никому, повторяю, никому там, за границей, неизвестно, кто эти мертвецы. Говорят, их кладут на лед, на добрый холодный лед королевства, там они и ждут, чтобы кто-нибудь пришел и освободил их. Только никто не придет, никто и никогда.
Шум во дворе усилился, и Крузо начал задвигать кирпичи на прежнее место.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мертвецы нашептывают. Мертвецы ждут нас, Эд, что ты на это скажешь?
– Я понятия не имел, то есть…
– Я хотел сказать только одно, Эд: это ложный путь. Целиком и полностью ложный. Или иными словами: карты попросту лгут недостаточно! Начать с этой окаянной, обнадеживающей голубизны в школьных атласах, этой проклятой, обманчивой голубизны, у любого ребенка голова закружится. Почему моря не печатают черной краской, как глаза мертвецов, или красной как кровь? – Он кивнул на свою карту. – Почему бы, к примеру, полностью не умолчать о Швеции? Разбей страницы половчее – и дело в шляпе. А Дания, Скандинавия, весь остальной бессмысленный мир? Конечно, Мён – проблема, но только потому, что мы видим Мён, понимаешь, Эд?
Крузо явно опьянел. Особо не целясь, он бросил "отраву" Эду на колени, как этакую стеклянную гранату.
– Забудь об этом, Эд, слышишь, забудь, забудь… Не забывай лишь одно: она существует, свобода. И она здесь, на острове. Ведь остров-то существует, верно?
Крузо с мрачной решимостью глядел Эду в лицо, и Эд покорно кивнул.
– Ты ведь тоже слышал его манящий зов, верно? Да, он зовет, черт побери, зовет как окаянная сирена… И каждый что-нибудь да слышит. Избавление от профессии. От человека. От принуждения. От государства. От прошлого, верно, Эд? Звучит как обетование, и все приходят, и здесь начинается наша задача, серьезность нашего дела. То есть: три дня – и они посвящены. Мы обеспечиваем всем и каждому три-четыре дня и таким образом создаем большое сообщество, сообщество посвященных. И это только начало. Три дня здесь, и они могут вернуться на материк, бежать никому не надо, Эд! Никому не надо тонуть. Ведь тогда это у них в голове, в сердце, да где угодно… – Крузо взмахнул рукой и, стоя вполоборота к карте, показал на разные места своего тела.
– Мера свободы.
Эд вздрогнул. Последняя фраза пришла не от Крузо. Рядом с ним на койке сидела кошка, смотрела на него. Большущая круглая голова, лапы широкие, как ноги ребенка.
Стемнело, дождь лил как из ведра. У институтского забора ждал Сантьяго. Крузо шепотом выругал его. Эд стоял в стороне. Состояние друга внушало ему тревогу. Что-то перевернулось, впервые он почувствовал ответственность.
Все время ему хотелось сказать: ты попадешь в пекло, Лёш.
А ты, что бы ты хотел сделать со своей жизнью, Эд? На что ты готов?
Только сейчас он заметил потерпевших крушение, они сидели у подножия насыпи, неподвижные, промокшие, точно зайцы перед прыжком. Маленькая группа, двое мужчин, две женщины, выполнявшие все указания Крузо, без вопросов, с благодарностью. Один за другим они проползли под забором и исчезли в потемках.
– Я на него не в обиде, – сказал Сантьяго.
– Что? – переспросил Эд.
– Они оба выросли здесь, он и его утонувшая сестра. – Сантьяго коснулся мокрой сетки забора, точно драгоценности. – Здесь повзрослели, здесь, на роммштедтовском холме.
Подпольные квартиры
Организация Крузо – или как ее называть? Спасатели, завхозы, официанты, буфетчики, кольцеватели птиц, помощники поваров, судомои, кухонные подсобники – все, казалось, поддерживали между собой связь. Решения жить на острове (по крайней мере, перекантоваться летом, как говорил Кавалло) было достаточно, чтобы знать друг о друге самое главное, и действовало оно как незримые узы: находившийся здесь покинул страну, не пересекая ее границ.
На первых порах содействие Крузовичу значило не больше, чем их бодрые и естественные занятия – вроде купания нагишом на кельнерском пляже, костер в полночь (хотя и запрещенный) или дискотеки в "Дорнбуше", когда за 2 марки 75 пфеннигов (немногим больше почасового заработка) можно было ночь напролет степовать меж двух расположенных напротив друг друга стоек. Эти стойки обозначали именами барменов. На так называемом сладком конце "Дорнбуша" (за стойкой "Хайнц") непрерывно разливали зеленые, коричневые и красные ликеры, на кислом конце зала (за стойкой "Хайнер") рекой текли вино, водка и "отрава", вдобавок штральзундское, а иной раз и местный облепиховый самогон "на основе отравы", как говорили. Правда, эта "оппозиция стоек" (по выражению Рембо), которую сезы расхваливали пять вечеров в неделю, включала политический оттенок. Стойка "Хайнц" была сладкой, стойка "Хайнер" – кислой, без сомнения, а между "Хайнцем" и "Хайнером" шумела жизнь. "Хайнц" или "Хайнер" – никто не усмотрел бы тут неразрешимого противоречия, на острове не существовало антагонизма, тем паче непримиримого: от сладкого к кислому, от кислого к сладкому, так волнами катился вечер, выплескиваясь далеко за пределы зала "Дорнбуша", по лугам и дюнам до самого пляжа, по морю до горизонта, до границы, незримой во мраке.
Десять процентов земли, девяносто процентов неба: вполне достаточно, что они здесь, на острове. Тем более для их гордости. Остров облагораживал их бытие. Эта совершенно неописуемая красота оказывала свое воздействие. Магия творения. Материк служил для нее лишь своего рода фоном, который медленно стирался и умирал в вековечном рокоте моря; собственно говоря, что есть государство? Каждый закат солнца истреблял его оцепенелый образ, каждая волна смывала унылый контур этого старого, затертого рубила с поверхности их сознания. Они были наездниками морского конька с изменчивой мордой, они плясали на кончике рубила, на пути меж кислым и сладким.
Сезы наверняка не очень-то стремились вывести потерпевших крушение, или бесприютных, как называл их Крузо, на территорию некой новой свободы. Но они чувствовали волю Крузо, ее силу. От него веяло чуждостью, которая увлекала и вдохновляла. В первую очередь его отличали серьезность и решительность. В том, что он говорил, не было ни малейшего цинизма или иронии, а то, что он предлагал, воплощало полную противоположность давней островной привычке подходить к проблемам более-менее играючи. Втайне (и они не желали в этом признаваться) их островному существованию не хватало целенаправленности, не хватало задачи, идеи, чего-то выходящего за пределы ежедневной кислосладкости.
И ведь Крузо никогда не выступал в роли предводителя, но организовывал акции, планировал, собирал, устанавливал и поддерживал связи между разбросанными по острову кружками сезов. Прежде всего сюда относились кружки, которые можно без оговорок соотнести с отдельными ресторанами, к примеру группа вокруг "Островного бара", кое-кто из них ночевал в доме Вольнера, рядом с островным музеем. С ними у Крузо было полное понимание, в том числе с Сантьяго, Тилле, Петером, Индейцем, Шпуртефиксом или с женщинами – Яниной, Зильке и Антилопой. Другие сезы сами причисляли себя к тем или иным кострам, где по ночам жарили мясо, пили и регулярно провозглашали "Вольную хиддензейскую республику", в частности к энддорнскому костру относились А.К., Инес, Торстен, Кристина и Жюль. Кроме того, была группа сезов постарше, тех, что подали заявления о выезде, временами они образовывали свой кружок у стойки "Хайнер". Они как бы обособились и глубоко, пожалуй даже слишком глубоко, погрузились в состояние ожидания, причем у Эда нередко возникало впечатление, что они и об ожидании забыли, будто их жизнь и без того давным-давно лежала за пределами – не только страны, но и времени, исчислимый ход которого остров и его магия упразднили. Их ожидание как бы сгустилось в некую райскую потусторонность. Форма аутоиммунизации, по мнению Крузо, направленная еще и на то, чтобы хоть отчасти отразить воздействие острова, внушающее ощущение свободы, и он это отнюдь не осуждает, как он подчеркивал, совсем наоборот. В таких обстоятельствах разрешение на выезд некоторые поначалу воспринимали как удар. На острове они уплывали далеко-далеко, и вдруг приходилось выныривать и грести вспять, в официальный ход времени – зачастую на это оставались считаные дни.
Большую общительность обнаруживали кружки молоденьких сезов, которые в восемнадцать лет решали провести всю жизнь на острове, и только там, в частности панки. Поскольку их нельзя было выставлять на обозрение, в обслугу они никогда не попадали, почти всегда в судомойню, где добивались неслыханных успехов. В самом деле, панки слыли лучшими судомоями на острове. Об их прилежании и надежности ходили легенды. "Работают как черти", – говорил Крузо. Ата в "Нордерэнде" или Дёрти в "Хиттиме" – вот имена, известные всем и уважаемые. Вдобавок между панками и длинноволосыми существовал некий альянс, который улучшал их положение и в случае чего обеспечивал определенную защиту. "Мне безразлично, как люди выглядят, если они работают", – твердила директорша "Островного бара".
"Хиддензее еще и рай для голубых", – тихонько говорил Крузо, когда они стояли возле "Хайнца", собственно говоря возле стойки Хайнца и Ули, на сладком конце "Дорнбуша", где Лёш, а с недавних пор и Эд за незначительную плату получали напитки. Без сомнения, Хайнц и Ули считали их парой, что Крузо, кажется, особо не мешало. "Дорнбуш" (и не только тамошние голубые) был главным соперником "Отшельника" на ежегодном футбольном турнире, а устраивал турнир не кто иной, как Крузо. Турнир был кульминацией Дня острова, всеостровного фестиваля сезов, который встречал поддержку и у местного населения, и у рестораторов вроде Вилли Шмитендорфа, директора "Дорнбуша", который ставил победителю бочонок пива, тогда как Кромбах целиком поручал это дело своему главному судомою Алексею Крузовичу.
Благодаря Крузо возникла целая сеть контактов и акций, приятная для сезов, поскольку подчеркивала их своеобычность и внушала сознание собственной уникальности, странной, труднопостижимой формы легальной нелегальности в стране, которая либо вытолкнула их, либо объявила непригодными, либо они сами просто более не чувствовали себя ее частью. Рембо применял к сезам понятие "внутренняя эмиграция", причем каждый должен изо дня в день тяжко работать ради права остаться.
Подавляющему большинству сезов рассуждения Рембо были чужды, но Крузо они уважали. Он был рыцарь в золотых доспехах, а они, его дружина, обеспечивали ему прикрытие и кое-что еще, что он у них просил или требовал, причем все это по-настоящему не составляло для них труда. В его "философии свободы" разобрались лишь единицы. Они не чувствовали себя участниками Сопротивления, и, пожалуй, вряд ли хоть один счел бы себя заговорщиком. Их интересовало само предприятие (запашок запретного), а главное, вакхические праздники распределения, безбрежная раздача выпивки на террасе "Отшельника" и не в последнюю очередь незнакомые гости, которые прибывали туда, ночь за ночью, – их необычность, изящество и приятный запах, странно усиленный необычным обозначением, какое дал им Крузо: потерпевшие крушение.