Синьор Мартини присылает парочку своих друзей. Я его предупреждаю, что мы заинтересованы в быстром выполнении работы и просим назначить цену как для своих собратьев, а не как для иностранцев. Мы только ещё приходим в себя после затрат на новый колодец и до сих пор ждём разрешений на проведение главных работ - в доме. Первый друг синьора Мартини называет срок: два месяца. За назначенную им цену мы могли бы купить небольшой пароход и покататься вдоль побережья Греции. Второй друг, Альфьеро, называет на удивление приемлемую цену, вдобавок у него возникает потрясающая идея: нужна ещё одна стена, огибающая ряд лип на смежной террасе. Когда не можешь хорошо говорить на языке аборигенов, теряешь многие навыки оценивать людей. Мы оба решаем, что он с придурью, - но Мартини объясняет, что он - bravo - бандит. Мы хотим, чтобы работы были выполнены, пока мы здесь, поэтому подписываем контракт. Наш землемер Альфьеро не знает и предупреждает нас, что, если он в это время года свободен, не занят работой, значит, он плохой специалист. Доводы такого рода нас не убеждают.
Согласно графику, работы должны начаться в следующий понедельник. Прошёл понедельник, затем вторник и среда. Потом прибывает партия песка. Наконец, в конце недели, Альфьеро является с подростком лет четырнадцати и тремя рослыми поляками. Они принимаются за работу, и к заходу солнца - просто поразительно! - длинная стена пала. Мы наблюдаем за поляками целый день. Они поднимают камни по сто фунтов как дыни. Альфьеро совершенно не знает польского, они знают пять итальянских слов. К счастью, язык физического труда легко понятен всем. "Давай-давай", - Альфьеро машет рукой в сторону камней, и поляки берутся за них. На следующий день они копают землю. Альфьеро исчезает, видимо отправился на другие объекты. Мальчик по имени Алессандро только надувает губы. Альфьеро, его приёмный отец, очевидно, пытается обучить парнишку ремеслу. Мальчик ведёт себя как маленький принц из рода Медичи; с раздражительным и скучающим видом он апатично пинает камни носком теннисной туфли. Поляки его не замечают. С семи утра до двенадцати они безостановочно работают. В полдень отбывают в своем польском "фиате" и возвращаются в три, после чего трудятся ещё пять часов.
Итальянцы, которые бывали гастарбайтерами в разные времена и во многих странах, удивляются тому, что происходит в их собственной стране. Второе лето нашего пребывания в Брамасоле газеты то сдержанно, то негодующе пишут об албанцах, буквально наводнивших побережье Южной Италии. Нас, жителей Сан-Франциско - города, куда ежедневно прибывают иммигранты, не могут не волновать их проблемы. Американцы-горожане уже поняли, что иммигрантов становится всё больше, что в последние годы двадцатого века демографический ковёр ткётся во вселенских масштабах. Европе труднее примириться с этим фактом. У нас есть свои бедняки, говорят они нам недоверчиво. Да, отвечаем мы, и у нас они есть. Италия пока довольно однородна; в Тоскане редко увидишь чёрное или азиатское лицо. Недавно люди из Восточной Европы, обнаружив, что немецкий рынок рабочей силы заполонен такими, как они, начали прибывать в эту благополучную часть Северной Италии. Теперь мы поняли, почему Альфьеро запросил с нас гораздо меньше. Итальянцам ему пришлось бы платить от двадцати пяти до тридцати тысяч лир в час, а полякам он может заплатить девять тысяч. Он заверяет нас, что эти рабочие находятся тут легально и застрахованы. Поляки довольны почасовой оплатой; у себя дома, до закрытия их завода, они едва ли зарабатывали столько в день.
Эд вырос в Миннесоте, в польско-американской католической общине. Его родители - потомки польских иммигрантов - жили в польскоговорящей среде на фермах, на границе штатов Висконсин и Миннесота. Но Эд не знает польского языка. Его родители хотели, чтобы их дети выросли стопроцентными американцами. Поляки не поняли тех трёх слов, которыми он пытался пообщаться с ними. Но эти люди, язык которых он не понимает, всё равно кажутся знакомыми. Он привык к фамилиям типа Оржеховский, Чикощ, Боржисовский. Встречаясь с ними во дворе, мы киваем друг другу и обмениваемся улыбками. Наконец мы находим с ними общий язык - язык поэзии. Однажды я нашла поэму Чеслава Милоша, давно жившего в Америке в изгнании, но поэта по сути своей польского. Я знала, что несколько лет назад он с триумфом вернулся на родину. Когда Станислав вёз тачку по главной террасе, я спросила его: "Чеслав Милош?" Он просиял и что-то закричал двум своим приятелям. После этого пару дней, когда я проходила мимо кого-нибудь из поляков, тот приветствовал меня словами "Чеслав Милош", а я отвечала: "Да, Чеслав Милош". Я знала, что правильно произношу это имя, потому что уже тренировалась, когда надо было рассказывать о Милоше студентам. А раньше я несколько дней про себя называла его Коулславом и беспокоилась, как бы не ляпнуть это перед аудиторией.
С Альфьеро у нас возникла проблема. Он порхает бабочкой с одного объекта на другой, начав что-то, делает работу кое-как, потом бросает её. Несколько дней он вообще не показывался. Поскольку на мои обоснованные претензии он не отреагировал, я обращаюсь к старому южному обычаю - закатываю истерику (оказывается, я ещё не утратила этот навык). Некоторое время Альфьеро сосредоточенно слушал мои претензии, потом его внимание рассеивалось, как у капризного ребёнка, впрочем, он такой и есть. Он пускает в ход своё обаяние: игриво описывает лягушачьи бега, рассказывает о скоростных мотоциклах "гуцци", о винах. Похлопывая себя по животу, он говорит на местном диалекте, и ни один из нас не понимает многих его слов. Я зову Мартини. Мартини кивает, втайне наслаждаясь происходящим. Альфьеро выглядит смущённым, поляки сохраняют бесстрастное выражение лица, а Эд подавлен. Я говорю, что я недовольна. Я размахиваю руками и топаю ногой. Он положил ряд мелких камней под ряд крупных! В сооружении должна быть вертикаль! Он не поставил фундамент под стену! Его цемент в основном состоит из песка! Мартини начинает кричать, Альфьеро в ответ кричит на него, но на меня повышать голос не осмеливается. Я опять слышу слова "свинячья Мадонна", это серьёзное ругательство, и ещё - "свинячья бедность". После сцены, которую я закатила, я ожидала, что Альфьеро будет угрюмым, но нет, на следующий же день он снова весел - всё забыто.
- Снимай! Уноси! - Синьор Мартини пинает сделанный Альфьеро участок стены. - Куда твоя мать посылала тебя учиться? Тебя что, учили делать не бетон, а песочный замок?
Потом они оба поворачиваются и кричат на поляков. Мартини то и дело врывается в дом и звонит матери Альфьеро, своему старому другу, и мы слышим: он кричит на неё, потом её утешает.
Они, наверное, думают, что мы с Эдом блестяще разбираемся в науке возведения стен. Но на самом деле это поляки дают нам понять, когда что-то не так. "Синьора, - говорит Кшиштоф (Кристофер, как он просил его называть), подходя ко мне, - итальянский цемент. - И крошит пальцами слишком сухой цемент. - Польский цемент. - И пинает твёрдую, как скала, часть оставшейся стены. В этом я слышу что-то националистическое. - Альфьеро. Мало цемента". - И прикладывает палец к губам.
Я ему благодарна. Он хочет сказать: Альфьеро кладёт слишком мало цемента в бетонную смесь. Не говорите ему.
Поляки закатывают глаза, подавая нам сигнал, или, после того как Альфьеро отбывает с объекта - обычно довольно рано, - объясняют нам, в чём проблема. Плохо получается всё, что делает лично Альфьеро, но нас с ним связывает контракт, а они работают на него по найму. Однако, если бы не он, мы не познакомились бы с поляками.
Возле верха стены они обнаруживают вросший в землю обрубок бревна. Альфьеро заявляет, что это ерунда. Мы видим, что Риккардо быстро покачал головой, и Эд авторитетно заявляет, что обрубок надо выкопать. Альфьеро уступает, но хочет залить его бензином и сжечь. Мы напоминаем ему, что совсем рядом наш новый колодец. Поляки начинают копать, проходит два часа - они всё ещё не закончили. Под раскопанным обрубком обнажается громадный, как мамонт, трёхлапый корень, он обмотался вокруг камня размером с автомобильную шину, и от него во всех направлениях расходятся сотни разветвлённых корешков. Вот почему первым упал этот участок стены. Когда поляки наконец извлекают камень, они настаивают, что надо срезать с корня все отростки. Его загружают в тачку и отвозят к липовой беседке, там он и останется как самый безобразный стол в Тоскане.
Поднимая камень, поляки поют, и кажется, так и должна выполняться работа во всём мире. Иногда Кристофер поёт фальцетом, его песня звучит трогательно, особенно когда её исполняет такой крупный загорелый мужчина. Они никогда не экономят время на мелочах, несмотря на то что их начальник постоянно отсутствует. В те дни, когда у них кончается строительный материал, потому что Альфьеро вовремя не подтвердил заказ, он для своей выгоды советует им не работать. Тогда мы нанимаем их помочь нам очищать террасы от сорняков. Наконец мы находим им занятие - ошкуривать изнутри все ставни. Похоже, они умеют делать всё и работают вдвое быстрее, чем все, кого я встречала прежде. В конце дня они моются под шлангом, надевают чистую одежду, и мы пьём пиво.
Дон Фабио, местный священник, пустил поляков пожить в задней комнате церкви. За пять долларов с человека он кормит всех троих трижды в день. Они работают шесть дней в неделю - священник не разрешает им работать по воскресеньям, - обменивают все полученные лиры на доллары и копят их, чтобы отвезти домой жёнам и детям. Риккардо двадцать семь лет, Кристоферу тридцать, Станиславу сорок. За то время, что они у нас работают, наш итальянский язык стал значительно хуже. Станислав работал в Испании, так что мы общаемся на ужасной смеси четырёх языков. Мы выучиваем польские словечки: jutro - "завтра", stopa - "нога", brudny - "грязный", jezioro - "озеро". И какое-то слово, звучащее как grubbia, им они называют покатый живот синьора Мартини. А поляки выучили слова "прекрасный" и "идиот" и несколько итальянских слов, в основном инфинитивы глаголов.
Вопреки участию Альфьеро, стена получается крепкой и красивой. Первые две террасы соединяет изогнутый лестничный пролёт, по обе стороны сверху сделаны плоские площадки для горшков с цветами. Вокруг колодца и цистерны воздвигнуты каменные стенки, которые снизу кажутся массивными. Нам трудно привыкнуть к этим стенкам, ведь мы любили их и в виде руин. Из трещин в этих стенках скоро прорастут крошечные растения. Камень, из которого сложены стенки, старинный, он уже вписался в пейзаж и смотрится естественно, правда стенки высоковаты. Теперь нам надо продумать пешеходную дорожку: она будет отходить от подъездной дороги и идти вокруг колодца к каменным ступеням. Ещё надо решить, какие цветы и травы посадить вдоль стены. Сначала это будет белая китайская роза, у неё есть большое достоинство - она сразу начнёт цвести.
В воскресное утро поляки прибывают после заутрени, они в выглаженных рубашках и брюках. До сих пор мы видели их только в шортах. В местном супермаркете они купили себе одинаковые сандалии. Они приходят в тот момент, когда мы с Эдом выдёргиваем сорняки. Роли переменились: теперь мы в шортах, грязные и потные. У Станислава в руках фотокамера советского производства, по виду - тридцатых годов. Мы пьём кока-колу, и они делают несколько снимков. Каждый раз, как мы угощаем их кока-колой, они говорят: "Да-а-а, Америка!" Прежде чем переодеться для работы, они подводят нас к стене и разбрасывают землю на нескольких метрах вдоль фундамента. Крупными буквами на бетоне выведено слово "ПОЛЬША".
- Время, время. Всё упирается в вопрос времени, - говорит он. - Я работаю один. У меня есть сын, но...
Я не могу себе представить, как в конце двадцатого века кто-то предпочтет работу в этой тёмной кузнице и станет трудиться над изготовлением обручей для винных бочек, железных подставок для дров у камина, заборов и ворот. Но я надеюсь, что этим займётся или его сын, или кто-нибудь другой. Кузнец приносит стержень с квадратной головой волка на конце и молча протягивает его мне. Он напоминает мне держателей факелов в Сиене. Мы спрашиваем, сколько будет стоить ремонт ворот, а также просим составить смету на новые ворота, довольно простые, но в стиле железной решётки на лестнице в нашем доме. Не помешает и изображение солнца - для соответствия названию дома. Впервые мы не спрашиваем о сроках, хотя это единственное, на чём мы научились настаивать, поскольку для всех итальянцев время бесконечно.
А если подумать, нужны ли нам ворота ручной ковки? Мы постоянно твердим: пусть будет попроще, это не дом. Но в глубине души я понимаю, что мы хотим именно такие, какие делает он, пусть даже на это потребуется несколько месяцев. Мы ещё не успели уйти, а он уже забыл про нас. Он подбирает два куска железа, взвешивает их на глаз в руках. Он бродит между наковальней и горячими колосниками печи. Ворота будут в хороших руках. Я уже слышу их лязг в тот момент, когда закрываю их за собой.